Гришка со Стёпкой вышли за лосями. Места, где водятся лоси, братья знали хорошо, особенно старший — Гришка, который считался у охотников лучшим бегуном на лыжах.

Бежали долго по просеке с пестерями на спине, набитыми туго харчём. Когда подошёл поворот с просеки к избе, младший крикнул впереди бегущему Гришке:

— Гриша... Сто-о-й!

— Чего тебе? — остановился Гришка...

— Место тут неладное... Харитон дядя говорил — водит.

Гришка презрительно скосил широкое лицо.

— Харитона везде водит: за поляны уйдёт — водиг, за ягодами пойдёт — водит. С малых лет хожу — не водило. А в этой избе не раз становал, люблю её — других охотников нет, не забегают.

— Боятся, вот и не забегают.

Гришка рассердился.

— Робеешь ни у чего! Изба — двадцать сажен от просеки, день белый, что неладное — сразу вон да в другую.

Пришли к избе, затопили её. Было ещё рано, солнце стояло высоко. Гришка в избе ходил как дома, но Стёпка с неприязнью оглядывал старые, покосившиеся нары, лавки, засыпанные с гнилого потолка песком, сухой пырей и иван-чай, разбросанный на нарах вместо постели.

Он стал торопить брата.

— А пойтить бы нам, Гриша?

Гришка поглядел из дверей избы на светлое небо, на иней, развешенный причудливыми кистями по деревьям, и ответил:

— Морозно... Вишь, небо зеленеет, к вечеру мороз прибавится, лыжа по снегу шаршит, зверь её далеко слышит — чего торопишься? Хлеба взято много, топор есть, дрова тоже, изба тёплая.

Стёпка молчал.

— Ежели скушно, спи — и не доймёт скука, ужо выпадка снегу будет, снегом сомнёт мороз, и двинемся.

Вплотную расположившись на ночлег, вскипятили чай, напились, сняли валенки, поели и легли на полок. В тепле дремалось. У младшего, семнадцатилетнего Стёпки слух был острый — звериный, ему не спалось, он тревожно прислушивался к лесу. Ему послышалось: катятся к избе на лыжах, скрипят мёрзлые ремни у лыж, да и лыжи по жёсткому снегу боками чертят.

— Гриша, а Гриша?

— Дай подремать!

— Охотник сюда бежит.

— Лежи знай.

Гришка всё-таки поднялся на полке, открыл дымовой ставень, приложил ухо и услышал только, как шумит лес.

— Шавишь... боишься, навражилось тебе.

— Как хошь, а я слышу.

Задремали оба.

Изба распахнулась, влез широкоплечий бородатый мужик.

— Изба вытоплена, всё по чести — знай стануй, — проворчал он входя.

С его бороды сыпались сосульки льда.

Гришка не любил охотников, которые попадали на его любимые места. Он поднял большую курчавую голову на крепкой шее и сердито сказал:

— Покажу честь — возьму вот за шиворот, да и выкину из избы.

— Полно!.. — насмешливо протянул бородач. — Правду баю: изба натоплена для меня.

— Поговори... — проворчал Гришка. Вновь пришедший наколол дров, отворил дымовой ставень, повесил на таган чайник, доверху набитый снегом. Он, как хозяин, протянул ноги и полуразлёгся, опёршись спиной в косяк дверей.

— Нет человека, который бы знал, куда идёт и зачем, оттого думает в тепле спать, а спит часто на снегу, — ворчал бородач, выколачивая трубку и вновь набивая её.

Гришка в упор посмотрел гостю в лицо.

— Чего бормочешь, как гусь весной?

— А ты чего лежишь?.. Лось коло избы ходит, смерти ждёт.

Гришка быстро сел на полке и закашлялся от дыма.

— Эй, шавишь, дед!..

— Дед, да не тебе... Сколько меры по просеке до участковой визирки?

— Шагов пятьсот, — ответил Гришка и, враждебно косясь, слез с полка.

Стёпка тоже поднялся.

— По визирке ходу до мха. Там раненый лось бродит, — уронил гость покуривая.

— Ой, ты! Чего сам не бил?

Гришка стал протирать затвор берданки.

— Я зверя не порчу зря — ружьишко мелко, рябовое, — почти неохотно ответил бородач.

Напяливая тесный полушубок на широкие плечи, Гришка пригрозил гостю:

— Только, дед, уговор помни: нашавил про лося — вернусь, бока наколочу, и всё твоё слитьё за избу кину!

Гость, вынув трубку изо рта, громко захохотал.

— Не бойсь! Зверя сыщешь, рони его этим днём, завтра поздно.

— Ишь, грает как! — сказал Стёпка, одетый, убегая от избы на лыжах.

Гришка приостановился. Из раскрытой избы всё ещё слышался смех. Гришка тряхнул головой и плюнул.

— Видно, в малом уме старик! Наддай, Стёпка, только бы на след пасть, не первый лось — срежем. Пусти-ка, я побегу вперёд.

Парни бежали шибче и шибче по широкой просеке к узкой визирке, отделяющей нарезанный для рубки участок леса.

Стало вечереть. Слегка зазеленел снег, и зеленее, чем в полдень, стало небо. Как будто близко совсем, перерезая отчеканенные на бледном небе тёмные ветки да вершины деревьев, кровавой неровной трещиной краснела заря.

— Ночью мороз, Стёпка, — разгоняя лыжи, сказал старший, — лыжа свистит.

— Пущай.

— Хлеб взял?

— Взя-а-ал.

— Топор?

— Есть!

— Ну, дело на правах. Вот кровь и следы, а только лось утянет в ночь.

Парни бежали всё шибче, вспотели, но лося в вид не взяли.

— Я, Гриша, полушубок кину! — крикнул Стёпка.

— Кидай, знакомо тут!

Гришка тоже вспотел и, не уменьшая бега, сбросил в снег свой полушубок.

— Гри-и-ша, я хлеб брошу, грузит!

Гришка не слыхал, он далеко опередил брата и выбежал на мох. Иззелена-белое пространство, розовое к горизонту, на десятки вёрст лежало впереди.

— Вона лось!

— Вижу, — тяжело дыша, отозвался младший. Старший остановился и приказал:

— Садись на снег, я с тебя стрелю.

— Далеко!

— Садись.

Стёпка сел. Гришка, оттянув ударник берданки, сунул ружьё на плечо брата, навёл и выстрелил. Ровно катившееся вдали тёмное пятно стало подпрыгивать и, описав полукруг к ближайшему лесу, остановилось — сделалось меньше.

— Пал! — сказал Гришка, вставая на лыжи. Парни бежали в одних грязных кумачных рубахах; от их движений рубахи потрескивали.

— Ишь морозом корает, — сказал старший.

— У меня к спине примёрзла руб... — задыхаясь от резкого ветра, крикнул Стёпка.

Старший успокоил, уменьшая бег:

— Дойдём скоро — всё соберём да в избу.

— Надо деда-то, Гриша, почествовать, лося отвёл.

— Не за что! Чего сам не бил.

— Уружье мелкое.

— Бегать не может, а не уружье.

На зеленеющем снежном пространстве стало ясно видно лося — стоит на коленях, подогнув все ноги.

— От нашего подарка не ускачешь далеко. Го-го, дружок!.. — гоготал Гришка, прибавляя хода.

Заслышав отрывистый свист лыжи по снегу и не звериный, чуждый звук голоса, лось, собрав силы, вскочил и кинулся в сторону. С отчаянной быстротой, иногда ломая твёрдый снег, пересёк поперёк ровное пространство мха, исчез в ельнике, оставив на снегу пятна крови.

Всплывал месяц — небо стало зеленовато-серебристым, резкие тени, то стройные, местами уродливые, ложились всё резче на побелевший снег. Белая равнина с одной стороны одела синюю оторочку.

— Гришка, вернём в избу... завтра дойдём его! — крикнул Стёпка, догоняя нагнувшегося над лыжей брата.

Он держал шапку в руках, от волос шёл пар. Гришка, поправляя ремень лыжи, покосился на брата.

— Ночи боишься, — разогнулся он, сбросив мокрую шапку на снег.

У него обледенели концы кудрей, густые усы были белы и жестки, крупный пот катился по широкому лицу до подбородка, с подбородка пот стучал мёрзлыми сосульками и по мёрзлой рубахе, шурша, падал в снег.

— Ночи не боюсь! — отозвался Стёпка.

— То-то... Который десяток лосей бьём, сосчитай.

— Ну, так бежим, морозит!

— Пускай корает. Дай лыжу поправить.

По белому снегу, подбитому яркими точками, зелёными и голубыми, снова бежали охотники. Иногда лыжа втыкалась в снежную подушку, а под снегом — куст, приходилось пятиться, падать. От снега, сметённого на ходу с деревьев, мёрзлые рубахи на охотниках побелели как полотно; ельник шёл всё гуще и гуще.

— Ляжет скоро! — кричал Гришка.

— Ляжет! — вторил младший брат.

Следы и чёрные пятна вывели братьев на берег озера. Месяц, звёзды и малейшие облака отчётливо ясно светились в зелёном, прозрачном, как вода, ледяном зеркале. Стёпка так и застыл, глядя на озеро.

— Льду не видал — воззрился! Чисто выпахано — видно, сам леший тут вечеринки правит, — проворчал Гришка, тяжело дыша и разминая мёрзлую рубаху, заботливо ища звериных следов глазами. — Чёрт, впустую ушли, не по следам.

— Я не могу назад, Гриша! — тихо сказал Стёпка, не двигаясь с места.

Его пошатывало на лыжах.

— Невсызнос? Видно, судьба наша тут быть, и я ослаб. Дай-ко хлеб!

— Да бросил я хлеб.

— Э, худо без хлеба! Давай топор, в тепле легше.

Стёпка подал топор брату, вытащив его из-за ремня, прикрытого мёрзлой рубахой.

— Пойдём за озеро, там редколесье.

На редколесье, где росли толстые сосны и лиственницы, Гришка отыскал голую сушину, постучал обухом топора.

— Поёт, стерва! Эта много огня даст, сухая, как кость.

Стёпка, подобрав ноги, присел на лыжах под елью, ждал, а Гришка рубил; но с одной стороны рубить толстую сушину ему казалось долго, охотник начал рубить её с другой стороны.

— Тьфу, устал, топор в руках мотается! — сердился он, размахивая всё сильнее и сильнее топором, греясь при каждом хорошем ударе.

Стёпка дремал, сидя на лыжах, прислонясь к ели головой, когда брат швырнул в сторону топор.

— Издохнем на морозе, топор выломил! — сказал он, расталкивая брата.

Месяц стоял высоко и, ещё больше побелев, сиял ярче.

— Не спи, Степаха, беда! — громко и спокойно прибавил Гришка.

— Что? — очнулся Стёпка.

— Топор сдал, рубить нечем, помогай ельник ломать.

Братья вдвоём принялись за работу. Когда сели братья в кучу холодного ельника, младший снова стал дремать; старший заботливо взглядывал на небо: ночь светилась ярче дня, и зловещие вестницы большого мороза — сухие ветки, сжатые холодом, — потрескивая, падали в снег.

«Стригёт лесину, к утру покрепчает ещё», — думал Гришка, пощёлкивая зубами.

Брата он будил постоянно:

— Эй, не спи, Стёпка! — и чувствовал, что с каждым разом поднять сонного становится труднее.

Усталость и сон одолевали. Гришка тоже задремал. Большой круг, яркий, как огонь, расплывался пред зажмуренными глазами. Гришка с усилием приоткрыл глаза — круг стал шире и загорелся ярко-зелёным огнём. Охотник снова задремал. Круг расплылся в целое поле; на поле, обагрённом красным закатом, где-то тонко и нежно запела птичка, потом умолкла; лишь одна желна стучала носом по сушине и звонко, уныло стонала. Кто-то громко сказал:

— Гришка, лось! Гришка!

Охотник упрямо затряс курчавой головой и подумал: «Леший, что ли, зовёт?» — но глаз не открыл. Вблизи затрещал лёд и мёрзлые сучья.

— Гришка... Гришка-а!

Гришка открыл глаза. Стороной медленно-устало и осторожно проходил лось; при лунном свете он казался светло-серым, только сбоку, близ груди, у него капала кровь на снег — шерсть в том месте намокла, казалась чёрной.

Гришка вскочил на колена, схватил ближайшую берданку и окоченевшими пальцами неловко потянул затвор, затвор подался, а патрон, выброшенный пружиной, упал в снег.

— Тьфу! — с досадой мысленно отплюнулся Гришка, нашарил новый патрон, вложил, а когда щёлкнул поставленный на место затвор, лось прибавил шагу и скрылся между обледеневшими деревьями. — Стёпка, не спи — лось!

Но Стёпка крепко спал, и добудиться его было трудно.

«Ништо... растяну зверя, тогда подниму парня». Гришка, встав на лыжи, шумя рубахой, как жестью, побежал.

«Черт её... содрать бы рубаху, мёрзлая!»

Лось брёл вдали, Гришка прибавил бега: «Не уйдёшь. Коли на глаза пал — не уйдёшь, не первый такой!»

Набежав на перестрел, Гришка прицелился; ночь светлая, но мушку отыскать он хорошо не мог — ресницы морозом запушило.

— Ладно, мишень большая!

Как длинный пастуший кнут, щёлкнул выстрел, и ясно видно было — вдали от зверя с самого хребта посыпался снег.

«Стрелил торопко, поверху взяло», — подумал охотник и, приостановившись, вложил новый патрон — лось пошёл тише.

Месяц светил прямо в лицо Гришке, и чем ходче бежал охотник, тем зеленее становился месяц. Шерсть на лосе из серого цвета перешла в зелёно-серебристый.

«Зелеет всё шибче — к утру мороз бедовый, — думал охотник, щёлкая зубами, — нельзя нимало стоять; как стал — застыл!»

Из ледяной мглы выдвинулось длинное озеро, лось, по-прежнему серебристо-зелёный, пошёл берегом, и неведомо откуда по льду, не отставая ни на шаг от первого, бежал другой, ещё более серебристый.

«Узнаю, настоящий ли?»

Гришка на бегу навёл в нижнего — пуля взвизгнула на льду, щёлкнула рикошетом по деревьям, а лось, бежавший по берегу, и не вздрогнул от выстрела. «Нижний лось — фальшивый, стень одна».

Озеро было неширокое, лоси шли правым берегом. Гришка, чтоб иметь чистую мишень, бежал левым. Почти не мигая, он глядел на зверей, чтобы не дать им уйти. По холодеющему телу охотника пробежала горячая дрожь от неожиданной мысли.

«Постой! — остановил он себя. — Ежели лось на льду — стень верхнего, то должна быть тормашками кверху. Бегут они правильно, да копыта по льду глездят, слышу. Значит — он водит! Увёл... лося дал, а другого сбивать меня подсунул».

«Э, всё одно, лешево дитё, убью тебя!» — упрямо решил Гришка, щёлкнул затвором, выбросил пустую гильзу, перекрестил окоченевшей рукой патрон и подумал, вставляя: «Крещу-то неправильно, пальцы в крест не гнутся. Свят господь бог!»

За озером месяц стал крупный, выпуклый, как шар. Гришка оглядел деревья, толстые, ушедшие вершинами в светлое небо. Он увидал, что деревья блестят сквозным невиданным светом, словно целиком сделанные изо льда.

«Морочит, вижу».

На суку близко сидит большой филин.

Гришка, чтобы проверить, светится ли насквозь, как деревья, птица, нагнулся в свет, хотел передвинуться на более гладкое место и не мог, но филина разглядел хорошо: сидит, не шевелится, весь сквозной, только жёлтые, как медные пуговицы, глаза не светятся, тусклые, не сквозные; но сквозь перья отчётливо видно ветку сосны.

Разглядывая птицу, Гришка бормотал отрывисто:

— Я вот только чуть согреюсь... Я убью, леший, твоё дитё... набегу ужо... — Охотник ещё больше скорчился на снегу, удержать не мог в окоченевших руках берданку, она скользнула в снег.

Гришка стал разгибать непослушную шею, оглядывать сучья, определяя смутно юг и север, потом опустил голову и удивился — сквозь валенки он видел свои ноги: красные, с мозолями на мизинцах.

«Вот диво! Сквозь катанки вижу ноги — будто я боском. Рук не вижу... варежки мёрзлые — э, всё морока! идтить... тепло тут. — На минуту Гришка примирённо успокоился и подумал: «Али обатал ты, леший? Из сил вывел, топор сломал — всё ты! Ты... оба-а-та-л?»

Но в нём проснулось неожиданно упрямое, смутное сознание опасности.

«А, нет! не на того напал. Мастак граять — по-о-годи-и!»

Потрескивая побелевшей мёрзлой рубахой, из последних сил охотник завозился на снегу, уронил с головы шапку. Не поднимая ни шапки, ни ружья, не вставая на лыжи, шатаясь, поднялся и побрёл.

С белым лицом от ледяного налёта, цепляясь окоченевшими руками в постукивающих варежках за стволы деревьев, весь белый, словно снежный истукан, Гришка шёл и бормотал:

— Оба-а-тал? Врёшь, шавишь, бородатый, сволочь!..

Спотыкаясь о мёрзлое кокорьё и сучья, не останавливаясь, охотник уходил, не помня дороги, в леденящую бездонную мглу леса...