Дугой вытянулся весь этот берег до Ворзогор и виден почти ясно и с лесом, и с чернеющими домами двух-трёх спопутных деревушек. Выясняются впереди этого леса и этих деревушек морские пески, гладко укатанные и далеко уходящие в море; на них свободно и безбоязно сидят крикливые чайки, внимательно, хотя и бесцельно, устремившие свои зоркие взгляды в даль шумливого, вечно плещущегося моря...

С.В. Максимов. Год на Севере

С севера, с просторов Беломорья в Онежскую губу шёл шторм. Он раскачивал мелкие воды залива, поднимал грязные буруны над отмелями. В трещинах низких каменных островков росли груды пены. Они были пористы, желты и тверды на глаз, точно окатанные куски пемзы.

А здесь, под защитой Ворзогорского наволока, стояла тишина. Наступало время отлива, вода уже стала убывать, и теплоход остановился напротив Ворзогор, километрах в трёх от берега - ближе было не подойти. К борту подвалила дора - широкоскулая моторная лодка, которую теплоход предусмотрительно тащил сюда на буксире. В неё без помех спустили груз и попрыгали немногие пассажиры.

Под высоким берегом горели костры, но никого уже не было вокруг. Провожающие ушли, а те, кто хотел сегодня попасть в Онегу, не дождавшись доры, шли на больших вёсельных лодках к теплоходу. С лодок нёсся хохот, крики, и кто-то там даже играл на гармонике, но тут всё покрыл призывный гудок, и гребцы сильнее налегли на весла.

Мы сбросили рюкзаки на гальку и немного посидели у костра, отогреваясь, А потом двинулись по крутой дороге вверх, к Ворзогорам - первому селу на Поморском берегу.

Ворзогорский мыс чем-то напоминает корабль. У оконечности села острый обрыв-нос врезался в море, и на нём стояла решетчатая мачта - триангуляционный знак. Отсюда мы увидали далеко внизу крошечный теплоход, точно светлый коробок с пенным хвостом, уходивший к Онеге. Попытались разглядеть и сам город, но он скрывался в коричневатой штормовой дымке, и лишь шлейфы дымов, косо поднимавшиеся в небо, обозначали то место, откуда мы вышли недавно, низкий деревянный город, причалы заводов со штабелями желтых досок, вереницы судов-лесовозов, многолюдье порта…

Улицы Ворзогор под кисеей дождя были пустынны и тихи, словно последние жители ушли на тех весёлых лодках к теплоходу. В одиночестве мы прошли мимо полуразрушенной ветряной мельницы, заросшей ярким лишайником, мимо старого кладбища с часовней и огромными развесистыми рябинами с кистями тяжёлых ягод. Вышли к деревянной двуглавой церкви.

Церковь стояла у околицы, дальше уж не было никакого жилья. Здесь же кончались и ворзогорские высоты. Склон горы полого опускался к озеру с зелёной водой. За озером, за небольшими лесистыми холмами начинались бесконечные рыжие болота с чахлыми соснами, а чуть правее, отделившись от болот песками, лежало белёсое море.

Вероятно, это самые чудесные мгновения - оглядывать неизвестные дали перед путешествием,- чем-то сродни вожделенному восторгу гурмана (впрочем, тщательно скрытому) перед праздничным столом. Мы мысленно смаковали неизвестные пока, но вероятные прелести нашего свободного маршрута по беломорскому берегу, когда из ближайшего стога ржаной соломы высунулась рука...

Ладонь секунды две ловила дождевые капли. Кто-то в стогу, по-видимому, соображал: вылезать или ещё переждать. Но тут же, по-собачьи встряхнувшись, на стерню вывалился небольшой косолапый мужичок с диковатым лицом. Он быстро оглянулся, приметил нас и будто даже с угрозой сказал:

- Так, уходите? - Подумал немного и сообщил: - А у нас сегодня к вечеру банкет в пади. Потому отжинно и откосно. Праздник урожая! - пояснил он.- А магазин вон за тем домом...

Лёшка засмеялся - ему понравилось «отжинно и откосно» и «банкет в пади». Мужичку понравилась Лёшкина борода.

- Старшой! - позвал он Лёшку, сразу выделив его из нашей компании.- Приходи! А магазин - во-он крыша видна...

Лёшка ушёл в магазин и вернулся со свечами, которые мы забыли купить в Москве, и с кульком леденцов.

Ворзогорец обиделся и от конфет отказался. Узнать у него про дорогу на Нименьгу почти ничего не удалось.

- Дорога, дорога...- бурчал он.- Кака така дорога? Вон ступняк, выходи о море - вот и вся дорога. О море только и идти, не по болоту же...- И снова зарылся в солому, лишь резиновый сапог вызывающе торчал наружу, обмытый и отлакированный дождем.

У СОЛЕВАРЕН, НА КУЗРУЧЬЕ

Две реки - Тапшеньгу и Нименьгу - мы перебрели по колено в воде у самого моря, пользуясь тем, что вода была убылая. Уровень чёрной иловатой грязи на их берегах яснее ясного говорил, что в прилив, когда морские воды устремляются в речные русла, здесь бы не обойтись без лодки. Но сейчас море ушло так далеко, что не было видно даже границы воды и осохшего ребристого дна с мелкими солеными лужицами.

Берег за Нименьгой был всё так же низок и топок, и нечего было думать разбить где-нибудь палатку. А за Ворзогорами и до самой Унежмы по берегу, мы знали, нет ни одной деревни. Все они - и Нименьга, и Малошуйка, и следующая за ними Кушерека - стояли на одноименных реках гораздо выше по течению, выбрав места посуше и покрепче, спрятавшись в лесах от беломорских ветров.

Подступившие сумерки заставляли думать всерьёз о ночлеге, и нам оставалась одна надежда - встретить теперь какую-нибудь промысловую избушку, из тех, что уже не раз попадались нам за Ворзогорами, или вновь возвращаться на Нименьгу, где в последний раз видели такую избу. Но тут впереди, среди нагромождения плавника, возник темный пень, удивительно напоминающий спящего человека. Впрочем, это и был человек. Он вдруг подскочил и ударил дуплетом в направлении налетающего свиста утиных крыльев. Потом чертыхнулся, закинул ружьё за спину и подошёл к нам.

Володя, охотник со станции Малошуйка, оказалось, знает про ближнюю избу и даже сам там ночует. А за хозяина в избе Иван, парнишка из Нименьги, пастух. Но места всем хватит, так что пошли...

Иван при нашем появлении даже не разогнулся. Задумчиво ковырял щепочкой кочки и тяжело вздыхал.

- Нож потерялся,- объяснил он.- Вот тут клал, на плаху, у костра. Телята, небось, затоптали...

- У костра и ищи,- удивился Володя.- Чего же в болоте копаться?

- Так нету там...- Иван вздохнул и на всякий случай слазал на чердак избушки, долго гремел чем-то под крышей. Спустился вовсе расстроенный - на чердаке ножа тоже не было.

Забрав пустую корзинку, Иван потерянно побрел в ночь.

Изба стояла на месте старых морских солеварен. От солеварен, конечно, почти ничего не осталось, только невысокие холмы, к одному из которых и притулилась изба, спасаясь от ветров с моря. Здесь же на холме стояло странное сооружение - козлы, а на них бочка вверх дном.

Иван вернулся с корзиной, полной до краев мелкой камбалой, размером и толщиной с металлический рубль:

- Чистите, если хотите.

Игорь недоверчиво - что тут чистить? - повертел в руках одну камбалушку, опустил назад. Иван обиделся.

- Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан. Дай-ка нож, истребовал он у Игоря и понёс корзину к костру.

Котёл с ухой перенесли в избу, тёплую, протопленную, с оплывающей свечой на выскобленном столе. За ужином выяснилось, что уже несколько лет Иван здесь пастухом. Правда, был перерыв - уезжал учиться в далекий город, в культпросветучилище. Но что-то не заладилось у него с новой профессией, вернулся к телятам. В этом деле он дока, и оклад приличный. Скучно вот только в избе, да и в Нименьге зимой не лучше. А сколько всего телят? Да кто их знает, как в телятник-то придется загонять - выяснится. Чего их сейчас считать - один здесь, другой там. Твари зловредные. Обязательно что-нибудь навредят. Вот и сегодня нож затоптали. Но все-таки это ещё не быки. Вот уж те звери - медведя не надо. К примеру, в Малошуйке...

- В Малошуйку пойдёте дальше-то? - спросил Иван и удовлетворенно хмыкнул.- Вот, вот. Там быки!.. Как раз о море теперь пасутся. Он-то знает...- кивнул Иван в сторону Володи.- Сейгод, что ли? Или прошлым?.. Трёх баб как загнали на маяк, так еле деревней отбили.

Но самые страшные быки, по рассказам Ивана, обитали в Кушереке. Для них вообще никакого указа не существовало. Они калечили своих пастухов налево и направо и добились того, что их навечно заперли в старом скотном дворе и не выпускали.

А между тем, и Иван знал это твёрдо, нет ничего проще, чем сладить с любым быком. Надо только вовремя ухватиться за кольцо в носу и повиснуть - тут и конец всей бычьей прыти!

- Погоди, погоди,- заинтересовался Володя и даже отложил в сторону шомпол и маслянистые стволы.- Как так ухватиться? Это ведь не дужка от ведра - взял и понёс.

Но тут в окно вдруг заглянула страшная бычья физиономия, и в тот же миг в избу ударило точно миной, аж треск пошел! Иван приложил к стеклу ладошку и выглянул наружу.

- Опять бочку свалили... Каждую ночь...- И пошёл к двери.

По вечерам стадо само по себе собиралось к Ивановой избе, поближе к красному огню оконца и дотлевающим углям костра. Но пастух безжалостно гнал телят назад, на луга, навстречу студёной тревожной темноте, наплывающей из чёрных болотистых чащ. У избы-то и травы не осталось, вся вытоптана дочиста, скотине и пожевать нечего. А от привеса телят оклад Ивана зависит впрямую. Только всё это, видать, им невдомек - все к избе жмутся, игрища устраивают, спать не дают. И бочку, конечно, оземь грохнуть для них главное удовольствие.

Вот и сейчас... Стоят кучей - не пройдёшь.

- У-у-у, змеи-и! - заорал Иван страшным, нарочито осипшим голосом, каким умеют кричать только возницы и пастухи, и стал прокладывать дорогу к бочке. Поднатужившись, снова поднял её на козлы и вернулся в избу за биноклем.

- У куркашов огонь запалили,- сказал он и присел к столу допить свой чай.- Высоко у них огонь, как в небе горит...

Среди кульков с крупами и солью, мешочков с сухарями и пустых банок отыскал на полке потёртый театральный бинокль с остатками позолоты. Плотно притворил за собой дверь.

- Опять на бочку полез,— сказал Володя.- Теперь долго будет сидеть. А «куркаши» - это такое прозвище для ворзогорцев придумали. И про Нименьгу есть - там «фараоны»...

Иван уже не помнил, откуда взялась эта бочка. Может, когда и сам подобрал на берегу на дрова. Сперва это было вроде забавы – залезть на неё, глядеть в море. Потом бочка взяла над ним непонятную власть. Переделав все дела, а то и среди дел всё чаще поднимался наверх. И вроде бы немного и высоты прибавляло к росту Ивана хлипкое сооружение, и, казалось, ничего уж нового, неизвестного для себя не мог он рассмотреть окрест - все знакомые картины: синяя полоса мыса с невидимой деревушкой Унежмой; прозрачная, воздушная зелень далёкой горы; бревенчатая вышка - маяк - у реки Малошуйки и другой маяк - в Ворзогорах, у куркашов...

Однако было нечто притягательное в том, чтобы умоститься на круглом дощатом днище и снова оглядеть и лесные дали, и воды моря, обычно пустые в этих местах, до самого горизонта. И ещё жила в Иване тайная уверенность, что только отсюда, сверху, а никак уж не с болотины, не с берега Кузручья, истоптанного телятами, откроется ему однажды что-то негаданное, неизвестное пока, что разом переменит его судьбу.

Случалось, по вечерам Иван тоже забирался на свой наблюдательный пункт. Особенно ему нравились тихие осенние ночи, такие вот, как сегодня.

Редкие огни мерцали в густой черноте. За Ворзогорами, над Онегой расплывалось чуть видное зарево. Зарево, но более яркое, сияло и над сокрытой в лесах станцией Малошуйка. С железной дороги иногда долетал перестук колес. Иван знал, куда в таком случае нацелить бинокль, чтобы заметить в лесных прогалинах светляки поезда. Но они исчезали почти сразу. Бешеный бег дальних составов отмечали потом только локомотивные гудки. Они приходили к Ивановой избе какими-то вялыми, сонными, точно вскрики задремавших птиц, растеряв по пути над глухими таёжными пространствами весь азарт и радость скорости...

Утром мы попытались тихо собраться, чтобы не разбудить Ивана. Он спал, по-детски сжавшись в комочек, шевелил во сне пальцами босых ног и улыбался - что-то приятное случалось с ним в его небытии.

У избы на земле снова лежала сброшенная бочка - шкодливые телята сделали своё чёрное дело. Мы забросили её наверх, на козлы.

Иван всё же проснулся раньше, чем мы ушли. Он с удивлением посмотрел на нетронутую бочку и помог нам набросить лямки рюкзаков. А потом неожиданно спросил:

- Вот телевизор... Какой он?

Я растерялся.

- Ну, как сказать... Ящик такой, экран...

- Да нет, это я знаю, на фотке видел. А что он даёт-то? Интересно, небось?- Помолчал, думая о чём-то своём. Сказал, глядя в сторону:- Про быков-то не забывайте… Звери!

СОСНОВЫЙ НАВОЛОК

Корюшка пахла свежим огурцом. Мы ловили зелёных корюхов, навагу и белобрюхую жадную камбалу и вместо садка пускали их в лужицы, чистые и синие, оставленные на скалах высокими приливами и дождями.

Давно бы нам надо было трогаться дальше - путь предстоял ещё неблизкий, а отпуск подходил к концу, но никак не могли расстаться с этим благословенным местом, которое носило прозаическое имя «Сосновый наволок». День за днём давали себе отсрочку, чувствуя, что не скоро ещё отыщем что-нибудь подобное, и с удовольствием припоминали, как шли сюда.

...За Кушерекой болота стали исчезать, и впервые за всё время, от самой Онеги, лес вплотную подступил к морю. Солёная вода подмывала корни таёжных елей. Штормы забрасывали дрейфующие брёвна прямо на брусничные поляны.

Старый почтовый тракт, соединявший когда-то Онегу и Кемь, выходил здесь к берегу. Идти по нему было нельзя - он сплошь зарос ягодными кустами и жёстким дурманом, и мы шли по койвате, по дну отступившего в отлив моря, пересекая осохшие заливы и сокращая путь.

А потом за очередным мыском углядели среди березняка неизвестно откуда взявшуюся песчаную крепкую дорогу. И лес здесь начинался другой - сухой, чистый и светлый, похожий на подмосковные рощи. Только седые поля ягельников да придорожные останцы - нагромождения остроугольных глыб в плёнке лишайников - говорили, что мы всё же на Севере. Прямо на дороге стояли сросшиеся подберезовики и маслята, и то и дело на шоколадных шапках грибов виднелись глубокие порезы, оставленные клювами тетеревов и рябчиков.

Берег тоже изменился. Теперь он по большей части обрывался к морю отполированными красноватыми скалами. Но всё это было лишь прелюдией к красоте и величию Соснового наволока.

Мыс вырастал вперёд и вверх из сыпучих дюн и сосновых боров. Точно сбросив тяжесть лесных великанов, цепкость их крючковатых корней, наволок разбегался широко и вольно, окружив себя тихими бухтами с песчаными пляжами и подставив для встречи разрушающего бега волн самый крепкий, монолитный бок, стянутый для прочности кварцевыми жилами.

На мысу приютились два дома. В новой, желтой, свежего теса избе уже жили онежские рыбаки. Мы поселились в доме втором - огромном, щелястом и гулком, В доме жило колодезное эхо. Оно пропадало лишь по вечерам, когда мы докрасна калили железную печь. Дров жалеть было нечего - из рассыпавшихся запаней в устье Онеги на беломорские берега выносило достаточно кругляков. Да и здорово это было - сидеть у гудящей печи.

Мы топили печь до тех пор, пока не начинала алеть даже толстая каменная плита, положенная сверху на очаг для сохранения тепла. Но к утру дом всё равно выстывал - сентябрьские ветры свободно проникали вовнутрь. Тогда Игорь набрал ягеля и при свечах в один из вечеров мы заделали все щели. Днём, конечно, это делать было бы сподручнее, но на такое днём времени не оставалось: мы пропадали на Сосновке.

Онежане рассказали, что в реке Сосновке, которая впадала в море слева от наволока, водится форель.

За крупной форелью надо было охотиться в самом верховье, где Сосновка становилась уже ручьём, почти скрывавшимся в зарослях травы. Мы наживляли кусочки белого мяса камбал и тихо просовывали удилища сквозь нависшие еловые лапы, поджидая резкий и сильный рывок.

Но наступил день, когда мы впервые заленились идти на Сосновку а сам мыс уже был исхожен вдоль и поперек, и не нашлось лучшего дела, чем прямо под домом ловить со скал корюхов, смешно и крепко пахнущих огурцом.

Тогда мы поняли, что надо уходить сейчас же или иначе сами себе испортим память о наволоке. Но прежде надо было решить, что делать с Жаком. Тащить его с собой в Нюхчу - ну нет, он и так уже попортил нам достаточно нервов. Да и пропал бы он там в первую же неделю. Как-то нужно было изловчиться оставить его здесь, откуда он мог, в крайнем случае, найти обратную дорогу к хозяину. Оставить - легко сказать! Он ходил за нами как привязанный.

Времени на раздумья не оставалось: незаметно пришёл отлив, и прямая дорога на Унежму через залив была свободна.

Скрепя сердце мы заперли Жака в нашем доме, загнав в петли для замка палку, и попросили онежских рыбаков выпустить его назавтра, когда мы будем далеко.

Жак тягуче выл. С километр ещё слышался его вой, и у нас на полдня испортилось настроение - всё-таки неделю назад он предпочёл нас хозяину, а мы его оставляли...

ЖАК И ФЁДОР

Жак был крупным чёрным псом с белым воротником. Очень красивым и глупым. Впрочем, может, где-нибудь у себя в городе - Онеге или Ленинграде - он и не казался таким глупым. Может, он был даже умнее других и мог при случае покараулить авоську с продуктами или ещё как проявить выдержку и сообразительность.

Но в лесу, у реки, на море ему нечего было делать - он, точно выброшенная на берег рыба, был в чужом и враждебном мире.

Однажды он заблудился в километре от нашего лагеря, и нашли его по жалобным воплям. В другой раз, когда Алексей сутки караулил, а потом двести метров полз на животе по жидкой грязи к гусиной стае и был уже совсем рядом, из-за его спины вывернулся весёлый Жак и с лаем бросился к птицам. На рыбалку брать пса тоже было нельзя, В самый ответственный момент охоты за форелью он беспечно вырывался к непотревоженному омуту и начинал рядом с поплавком лакать воду и плескаться. Пропитание себе он найти не мог, выпрашивал у нас за ужином варёную рыбу. Сухари ему приходилось размачивать.

А впервые мы познакомились с ним и с его хозяином у амбара на Кушереке, где остановились на время.

Тревожная ночь запомнилась надолго. В сумерках по всему горизонту стали полыхать безмолвные зловещие зарницы. Голубое и жёлтое пламя вмиг охватывало полнеба, на мгновение освещало и леса.

Вместе с приливом к берегам пришёл крепкий ветер с моря. Он подгонял, подпирал воды, и в одну из вспышек мы заметили, что камни рядом с палаткой, которую в самую полную воду не закрывались рекой, сейчас исчезли. Река набухла, течение в ней шло вспять, крутило водовороты. Устье Кушереки, и так чрезвычайно широкое в прилив, теперь неимоверно расползалось, превращаясь в новый морской залив.

Тогда мы впервые обратили внимание, что, видно, неспроста одинокий соседний амбар поднят над землей на высоких сваях и, стало быть, вода может подниматься ещё и ещё.

К полуночи море штормило уже всерьёз, и появление лодки с моря в такую погоду можно было объяснить лишь особой, спешной необходимостью поездки.

Лодка ткнулась носом возле самой палатки. Первым с неё спрыгнул чёрный пёс, а затем вышли трое мужчин, разминая ноги после долгого и, видимо, нелёгкого перехода. Пёс и его хозяин, крепкий коренастый парень в кожаной щёгольской куртке с бесчисленными «молниями», сразу подошли к костру, а двое других остались у лодки, гремели цепью, заматывая её вкруг валуна.

Парень был бодр, весел и разговорчив. Нет, никакой особой спешки у них нет, просто ему не терпелось выбраться сюда, на рыбалку и на охоту,- вот приятели из Онеги и подбросили. А кстати, что это за река? Ага, Кушерека, он так и думал. Нет, рыбачить и охотиться он будет не здесь — есть места и получше, например Коровий ручей! Вот передохнут и двинутся дальше.

Места настоящие он-то знает, сам местный. В Ленинград, правда, давно перебрался, наезжает сюда нечасто, но места не забыл: где рыбу взять подходящую, где утку и гуся ждать. Вон в лодке три бочки. Одна для утятины - насолит на зиму, другая ягодная, а третья так, забавы ради, груздей накидать между делом. А что у вас-то в ведре, у костра? Уха? Ну-ка, ну-ка, что вы за рыбачки, попробуем.

Он быстро вычерпал кружкой небольшое ведерко ухи, честно оставив немного приятелям и вывалив несколько тёплых камбал Жаку. Прощаясь, представился: «Фёдор из Ленинграда... Будете на Коровьем - заходите, там в избе и найдёте меня. Утиным супом накормлю».

Цепь размотали и запустили мотор. На берегу оставался только Жак. Похоже, он больше не собирался в море.

- Жак, ко мне!- каменным голосом приказал Фёдор и щёлкнул по борту поводком. Поводок, наверное, подействовал больше, чем команда,- Жак прыгнул и... перелетев в темноте через лодку, плюхнулся в ледяную воду. Мы засмеялись. Нам не приходилось видеть ещё таких неуклюжих собак. Жак обиделся, ушёл за амбар и не появлялся. Фёдор затащил его в лодку на поводке.

Они ушли, посвечивая в ночь карманным фонариком-жужжалкой. А через полчаса ударил проливной дождь, крупный и холодный. Но вода понемногу спадала, и мы, более не беспокоясь об отступлении, забрались в палатку и представляли, каково сейчас в лодке в ночном море. Но фонарик-жужжалка не выходил из памяти - бесшабашность и мужество онежан были удивительны. И ещё немного потужили, что с самого начала не заручились дружбой кого-нибудь из местных, вроде энергичного и весёлого Фёдора, который знал здешний берег как свои пять пальцев и мог бы многое показать и рассказать.

… О Коровьем ручье мы вспомнили случайно и так же случайно наткнулись на избу Фёдора - могли бы запросто пройти мимо, да подкатился под ноги Жак.

Нет, поторопился Фёдор обещать утиный суп. Разор и растерянность

царили в избе.

Что-то позабыл, порастерял в Ленинграде Фёдор из того, что знал в юности про таёжную промысловую жизнь. Как его лайка. Жак потерял в бензинном воздухе улиц острый нюх, а человеческую сообразительность городских псов так и не усвоил.

Не ладилось с охотой на Коровьем ручье - пустые бочки мокли под дождём на берегу, и в одной бесполезно кисли на дне черные грибы. Ягоды куда-то подевались - баночку не соберёшь, о бочке и разговора нет. И керосин в спешке забыт в Онеге, вот и сидит Фёдор в потемках - лишней свечи нет? И печь не топлена третью ночь - с больной рукой целое бревно к избе не дотащить, а пилу взять не догадался.

Блестящая куртка куда-то исчезла - Фёдор понуро сидит в прожженной гимнастерке у стола, где в табачных крошках лежит жалкая тушка какого-то лесного курчонка, бережно баюкает больную руку: содрал якорной цепью в первую ночь, в шторм.

Игорь отыскивает в рюкзаке жестянку с лекарствами, растирает в порошок белый стрептоцид. Мы с Алексеем идём на берег - надо впрок наготовить дров, потом - на рыбалку. С утиным супом придется подождать - обойдёмся ухой.

В Кеми кончается наше очередное путешествие. Остались позади и заброшенная Унежма, и большое село Нюхча над красивой рекой, откуда шёл со своими яхтами когда-то царь Пётр в Повенец. Остался позади Беломорск с белыми судами на канале.

Осенние белые туманы закрывали Поморский берег, подготавливая переход к белизне северной зимы.

1982

Всеволод Арсентьев. Колодец у дороги. Москва. «Молодая гвардия». 1983. С.115-126.

Всеволод Арсентьев