Полчаса уже мы сидели на берегу Онеги под палящим солнцем, глотая дорожную пыль в ожидании паромщика. Но он где-то задержался, а времени не было. Надо было обратную дорогу в Каргополь мерять колёсами, а никак вот не могли попасть в заречную деревню к Петру Александровичу Шушерину. Очень хотелось встретиться с ним, послушать о его трагической судьбе, о жизни свидетеля преступлений сталинских времён. Мало их осталось. Такие, как он, лишь чудом выжили, донесли до современников рассказ о беззаконии под знаменем социализма.

Наконец на другом берегу появился пожилой человек. Постоял, шагнул в стоящую у причала большую металлическую лодку, прикреплённую к паромному тросу, которая тоже служит на реке для переправы вместе с паромным плотом. Минут через десять оказался у нашего берега. Мы подошли к нему узнать про паромщика, а заодно спросить, где живёт Пётр Александрович.

— А я и есть Шушерин, — поднял он глаза на нас из-под полей соломенной шляпы. Вот и поистине, если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе. Мы тоже представились ему.

— Давно ждал, чтобы кто-нибудь из редакции приехал ко мне. Надо бы рассказать людям, что довелось пережить, да и вы, может, поможете, — сказал собеседник.

Мы поднялись на пыльный пригорок, выбрали для беседы почерневшее бревно, видимо, от старой избы. Пётр Александрович не знал, с чего начать. Мял в морщинистых худых пальцах сухую былинку. Мы не торопили его, зная, как трудно даётся экскурс в такое прошлое.

— ... Родом я отсюда, с деревни Савинской, — начал он издалека. — Тут вся жизнь прошла до тридцать восьмого года и после пятьдесят пятого.

Первая беда пришла в нашу семью ещё в четырнадцатом, когда брат Николай погиб на мировой войне. Подрос средний брат Владимир, крепко обосновался в деревне. От зари до зари не уходил с поля. Завели с женой доброе хозяйство. Помогал нам с отцом и матерью. Перемен больших после революции мы не увидели. Земли было вдоволь у всех, не надо за неё было ни с кем бороться. Только не ленись — в доме достаток будет. Большинство сельчан жило хорошо. По праздникам веселились от души. Навсегда запомнились весёлые деревенские вечеринки.

После школы я поступил в медицинское училище. Было такое в Каргополе. Успешно окончил его. Но работать не пришлось. В деревне был один фельдшер, но медпункта так и не построил. Он принимал больных на дому. Меня помощником к себе не принял, побоялся чужого пустить в свою избу.

Тут подошла пора служить мне в армии. Попал я в Киев сначала. Прослужил два года. Армия пришлась по душе. Решил остаться в ней. Отправили меня в школу авиаспециалистов через всю, считай, страну, в сибирский город Читу. Был я уже сержантом. Доверили мне командовать взводом. Учёба давалась легко. Правда, с дому пришла в то время горькая весть. Ни за что ни про что раскулачили моего брата, отобрали всё. Но кто бы мог из моих домашних подумать, что меня ждут ещё более страшные испытания.

Как-то в минуты отдыха балагурили мы с однополчанами. Я без всякой задней мысли рассказал ребятам анекдот из поповской жизни. Кто-то сразу донёс агенту НКВД в нашем полку. Дело было вечером 21 июня 1941 года. Я заступил в наряд дежурным. Стою в канцелярии у стола, перебираю служебные документы. Вдруг дверь открывается без стука, и в комнату молча входят несколько человек в форме НКВД. Старший скомандовал: «Оружие на стол! Повернуться лицом к стене!» Меня обыскали, отобрали всё, что было в карманах, сняли ремни, оборвали пуговицы, привезли в камеру читинской тюрьмы. Первый раз на допрос вызвали в два часа ночи. Следователь сразу объявил, что я арестован как враг народа по обвинению по 58 статье... Максимальная мера наказания — расстрел. А вина моя в том, что восхвалял церковников. Припомнили мне сразу и раскулаченного брата. В ответ на заявление, что я ни в чем не виноват, стали бить кулаками, головой о стену, требуя назвать сообщников по антисоветской деятельности. Кровь лилась у меня ручьями из рассечённой головы и разбитого носа. Сквозь какой-то туман едва слышу злобные крики: «Ищи пятый угол!» Полумёртвого, после долгих избиений руками и ногами, уволокли в камеру.

Под утро я очнулся на цементном полу. О том, что в эти часы началась война, узнал много дней позднее, когда вели нас колонной и кто-то из вольных бросил заключённым записку, в которой сообщалось о нападении Германии.

В камеру раз в сутки приносили маленький кусочек хлеба и миску баланды. Исхудал я за несколько недель. Лишь однажды нашлась добрая душа у одного из надзирателей тюрьмы. Открывая ключами железную дверь для меня после очередного допроса, он шепнул: «Под одеялом у тебя обрезки хлеба и пачка сигарет: Только молчи, никому ни слова».

После долгих жестоких допросов привели в просторную комнату, где энкавэдэшник объявил мне, что за свои преступления я приговорён тройкой трибунала, которую и в глаза не видел, к смертной казни. Не помню, как устоял на ногах. Не раз выводили меня на расстрел. Палили поверх головы, только штукатурка от стен летела, уродуя лицо... Как-то под утро снова вывели. О смерти я уже не думал. Готов был к ней. Но привели в кабинет к начальнику тюрьмы. Он приказал сесть на табуретку, подал мне отпечатанный на машинке лист.

Навсегда запомнились слова этого документа. «Пересмотрев дело заключённого Шушерина П. А., — говорилось в нём, — Президиум Верховного Совета СССР заменяет смертную казнь десятью годами заключения строгого режима без права переписки... подпись — М. И. Калинин». Буквы поплыли перед глазами. Последовала команда: «Встать! Отвести заключённого!».

Пётр Александрович на минуту замолчал. По дряблым щекам потекли слёзы. Поднял он голову, услышав крики за рекой. На том берегу столпились ягодники с кузовами и корзинами. Подъехали мотоциклисты. Люди махали нам, требуя паромщика. А он так и не появился ещё.

— Придётся помочь, — промолвил наш собеседник. — Не сидеть же им там до вечера. Пойдём со мной, Венера! — повернулся он к серой собаке, которая лежала у его ног, преданно смотрела на хозяина, положив голову на передние лапы.

Он спустился вниз. Привычно сбросил швартовые цепи со шкворня, взялся за весло парома. Разговор прервался минут на двадцать. И на пользу. Успокоился наш собеседник, пока перевозил сельчан, переговорив в пути о делах деревенских, ягодном урожае.

— Тут недалеко ягоды у нас, дорога мимо кладбища идёт. Но я не хожу за ними. Лишь до оградки с крестом дойду, проведаю жену-покойницу...

Снова помолчал, собираясь с мыслями.

— Ну, а дальше я пошёл мотаться по лагерям. Дольше всего был за колючей проволокой около порта Находка на Дальнем Востоке. Имени и фамилии у меня не стало. Их приказали забыть. Вместо них пришил на грудь лагерной одежды знак «Д-236». На этот номер отзывался, бежал по приказу охранника, бригадира на работе, разных начальников в форме и без неё. Однажды поступил приказ отправить большую партию заключённых, около двух тысяч, на Колыму. Попал и я в списки, не зная, что всем нам была приготовлена смерть. Но тут я подхватил дизентерию. И немудрено. В сутки нам полагалось лишь 600 граммов хлеба, если выполнишь норму — 6 кубометров на лесоповале. Истощённым, больным людям это было не под силу. И больше трёхсот граммов в день я ни разу хлеба не видел. Вместо него разрешалось набрать из общего ведра зимой по стакану снега, а летом сырой и грязной воды. Давали раз в день баланду, сваренную из картофельной ботвы, в которой плавали черви. Поместили меня в санчасть. Был уже при смерти. Спас фельдшер Гофман, еврей, тоже из заключённых. Неведомым путём достал таблетки. Стал поправляться в тепле. Не то, что в огромном бараке со щелями в полу, потолке, разбитыми окнами, где положено было выдавать на единственную печку три полена дров в сутки.

Поднялся я на ноги, вернулся в зону. И только здесь узнал, что баржа с заключёнными, на которую и я должен был попасть, была взорвана в море. Все ушли на дно.

Потянулись долгие месяцы и годы. В войну мы, конечно, просились на фронт, но никого так и не отправили. Люди умирали сотнями. Хоронили в братских могилах. Никому не известно, сколько там безвинных душ погублено.

В пятьдесят третьем проникла к нам весть о смерти Сталина. Все радовались скорому освобождению. Особенно когда вскоре объявило официально само руководство лагеря об аресте и расстреле Берии. Отношение к нам сразу переменилось. Называть стали по фамилии, а не по номеру-кличке, с приставкой «товарищ». Кормили хорошо. Сообщили, что все дела наши пересматриваются. В пятьдесят четвёртом меня освободили, но отправили на годичное поселение на север Сибири. Уже оттуда больным, немощным я уехал в родные края.

Обосновался сначала в Няндоме, где у сестры после смерти отца жила моя мать. За все эти годы я ничего не знал о судьбе родных, а им обо мне сообщили, что пропал на войне без вести... Здесь встретил свою будущую жену. Тут и жить вместе начали. Но детей у нас не было. Однажды я попал в няндомскую больницу. В одной палате лежал со мной девятилетний мальчишка, к которому никто не заглядывал. Мы подружились с ним. Делился с ним передачами, что мне приносили. Узнал о горькой его судьбе. Непутёвая пьяница-мать бросила его. Отцу было некогда. Полюбили мы мальчишку Алёшу. Решили поговорить с отцом, взять к себе на воспитание. Уехали ко мне в деревню на родину. Здесь вырастили, выучили. Стал он инженером. Работает сейчас в Ярославле. Нас не забывал. Кстати, и отца тоже. Отец почти каждый год приезжал к нам в деревню проведывать его. Обоих он считал нас своими отцами. Вот такая судьба.

В пятьдесят пятом, ещё в Няндоме, приходил ко мне домой большой чин из госбезопасности. Объявил, что я был осуждён несправедливо, считаюсь несудимым, но никакой бумаги не оставил. Никаких льгот нет у меня. И сил тоже в семьдесят три нынешних моих года нет. С великим трудом добьюсь, чтобы привезли дров. За распиловку и расколку одна плата — бутылка. А где их напасёшься нынче? Однажды попал в безвыходное положение. Договорился, чтобы один мужик мне помог по хозяйству. А расплатиться было нечем. Пришлось переступить закон — заварил трёхлитровую банку браги для гостя. Отдал ему. Узнала об этом соседка и донесла кому надо. Вызвали меня на старости лет в город в милицию, опозорили, оштрафовали на сто рублей. Бог с ними, с деньгами, даже при нищенской моей пенсии. Горько от всего этого, что никому я не нужен сейчас. До сих пор, видно, на каждом из нас сидит клеймо «врага народа». Правда, с душой относятся ко мне в райсобесе, добрым словом не обходят. Не без их помощи получил я зимой посылку от норвежцев. Спасибо, конечно. Но мне другое важнее — как сделать, чтобы меня реабилитировали официально. Сколько запросов я послал в суды и прокуратуры — волынка до сего времени тянется. Всё обещают поискать документы на меня в Чите, Находке, ещё где. Неужели на слово человеку не верят?

Неловко мы чувствовали себя, слушая эту исповедь. Как будто виноваты в преступлениях против народа и каждого пострадавшего человека в страшные годы сталинщины. Виноваты в том, что не способны добиться осуждения, хотя и позднего, палачей и карателей. В том, что не можем помочь Петру Александровичу пробить стену равнодушия и бюрократизма. У него на это уже нет больше сил. А ведь таких, как он, переживших кошмар, остались единицы. Когда-нибудь спохватимся мы, что не записали подробно на магнитофонные плёнки эти воспоминания, не помогли им вовремя. Не простят нам этого потомки.

Об этом я думал, глядя вслед старику, медленно бредущему после прощания с нами по пыльной дороге по своим делам. Он обернулся и помахал нам рукой.

— Приезжайте ко мне ещё, с магнитофоном. У меня и фотографии есть, и песни наши лагерные по памяти записаны, вспомнить ещё можно много.

Может быть, кроме нас, кто-нибудь в районе заинтересуется этой трагической судьбой. В первую очередь в молодёжных организациях. Ведь им прежде всего надо заботиться, чтобы такое страшное прошлое никогда не повторилось в нашей истории.

Н. СЕРГЕЕВ

Каргополье, 1991, №№ 99-101 (20, 22, 24 августа).

От редактора сайта: Быть может, кому-нибудь из наших читателей известно о том, как сложилась дальнейшая судьба Петра Александровича Шушерина? Дождался ли он реабилитации? В "Поморском мемориале" никаких сведений о нём обнаружить не удалось.

Н. Сергеев