*О себе

Родился я 10 декабря 1922 года в д. Верховье (Ряхковская сторона). Там закончил начальную школу, после – Чекуевскую НСШ. Поступил в Рыбинский авиатехникум, но учебу на III курсе прервала война.

С раннего детства многое слышал о войне от отца и его сослуживцев. Отец был участником Первой мировой и гражданской войн, в составе своей воинской части участвовал в некоторых революционных событиях, в том числе и во встрече Ленина на Финляндском вокзале в Петрограде. Как и все мальчишки, любил книги и фильмы о героизме народа в гражданской войне, об армейских буднях.

Хотел бы подчеркнуть, что в Чекуевской НСШ было неплохо поставлено и патриотическое воспитание, и подготовка к службе в армии. Многие ученики, в том числе и я, сдали там нормы и получили значки: «Готов к труду и обороне» (ГТО), «Готов к санитарной обороне» (ГСО), «Готов к химической обороне» (ПВХО), «Ворошиловский стрелок». В техникуме эта подготовка тоже проводилась очень активно: изучалось стрелковое оружие, проводились стрельбы, зимой – лыжные кроссы, практиковались прыжки с парашютной вышки, многие учились в аэроклубе, в разных кружках. Все это хорошо помогло тем, кто со временем оказался на фронте. Но для нас это наступило еще не так скоро. А пока закончили экзамены, вместо каникул оказались на практике на крупнейшем в Союзе Рыбиском авиазаводе. Завод забронировал нас от призыва в армию как своих рабочих, мы же хотели быть на фронте. Здесь, видимо, уместно упомянуть, что 22 июня, когда В. М. Молотов сообщил стране по радио о начале войны в 12 часов, уже через пару часов студенты собрались на митинг (а там тогда учились в основном юноши) и приняли резолюцию, что все готовы добровольно встать на защиту Родины. Но наши попытки уйти на фронт завод пока что успешно отбивал. И только в сентябре 1941 года, когда стали формировать из добровольцев лыжные комсомольские полки, человек 15 – 20 все же отпустили. Мандатную комиссию я как северянин прошел без вопросов. Кто-то из комиссии даже пошутил, что «они там на Севере ходить еще не научились по малолетству, а на лыжах уже стоят». Так я оказался в Красной армии, думал, что быстренько разобьем врага и вернусь продолжать учебу. К предстоящим боям готовили в Горьковской области почти три месяца, в это время мне довелось за две недели закончить школу младших командиров. В этом качестве и попал в действующую армию в г. Москве в декабре 1941 года, когда там началось наше успешное наступление. Об участии в боях того времени уже упоминалось в книге Алексея Федоровича, 8 января 1942 года получил тяжелое ранение. Сослуживцы проводили со словами: «Ну, Ванюша, хоть и без руки остался, зато на фронт больше не попадешь». С таким настроением через ряд эвакогоспиталей добрался до г. Горького. Там правую руку, где чуть шевелился лишь большой палец, осмотрел старый профессор и сказал: «Э, молодой человек, я Вам руку за месяц на место поставлю». И ведь почти не ошибся. На последней медкомиссии я выжал на силомере правой рукой 4 кг. Сказали, что винтовку носить сможешь, и 6 марта выписали на фронт. В этот раз повезло больше, хотя еще одно легкое ранение все же получил в ту же руку, но обошелся без госпиталя, а медсанбатом. Об участии в боях в тот период написано в книге «Верховье», но одно событие упомяну здесь.

В конце 1942 года в одно относительно спокойное утро к нам в землянку вбежал политрук роты и скомандовал «Расчет к бою!» Мы выбежали на позицию и увидели у миномета какое-то начальство в белых полушубках. Оказалось, что приехал вновь назначенный комиссар бригады и захотел посмотреть стрельбу минометчиков. А поскольку наш расчет тогда считался лучшим в минометной роте, а я как командир I-го отделения и помощник комвзвода да еще и комсорг роты, политрук и решил дать команду нам. Команда была четко исполнена, после чего комиссар заметил: «Молодцы минометчики, хорошо стреляете! А вот за личным составом, командир, не смотрите: сами-то побрились, а посмотрите на своих бойцов». Бойцам было около 40 лет и выглядели они действительно не очень опрятно, так как наша землянка обогревалась по-черному и освещалась лампой-самоделкой, так что копоти в ней хватало. Я же выглядел, видимо, получше, так как борода еще не росла.

Но, как бы там ни было, в армейской газете вскоре о нас появилась положительная статья, в январе я был принят в ВКП (б), а в феврале тот же комиссар предложил мне краткосрочную учебу в военно-политическом училище. Предложение закончить курсы младших лейтенантов было и раньше, но тогда я отказался, так как все еще думал о возвращении в техникум, а к 1943 году эти надежды стали нереальными, и я согласился на учебу в ВПУ, которое в ускоренном порядке готовило политруков рот. Проучились 2 – 3 недели, а тут в армии ввели единоначалие, институт политруков в ротах упразднили. Но треть лучших курсантов все же оставили, к ним присоединили лучших курсантов еще из двух ВПУ и стали готовить из них зам. командиров батальонов по политчасти и комсоргов полков, а всех оставшихся за штатом разослали по фронтам.

Я училище закончил, был аттестован на должность зам. комбата и в этом качестве прибыл на фронт. Но чувствовал, что пока еще «не по Сеньке шапка» и при назначении попросился на должность пониже. В политотделе со мной согласились и назначили комсоргом батальона. Об этом никогда не пожалел и в дальнейшей многолетней службе в офицерском звании всегда старался избегать назначений, если в данный конкретный момент не чувствовал себя достаточно подготовленным для предлагаемой должности.

Об участии в войне после окончания военно-политического училища написано в книге Алексея Федоровича. Войну закончил на Эльбе в должности комсорга полка в звании капитана. Вскоре был вызван в штаб в Берлин, где предложили остаться в офицерских кадрах и поехать в Москву на учебу. С тех пор еще 40 лет с хвостиком был на военной службе, ушел в отставку с 1 января 1986 года.

Так как ранее предполагалось, что служить доведется до 45, максимум до 50 лет, а у меня на руках не было никакого документа о гражданском образовании, при первой же возможности решил устранить этот пробел. В 1956 году заочно окончил среднюю школу, в том же году поступил на заочное отделение юридического факультета Вильнюсского государственного университета, где через 6 лет получил специальность юрист-правовед. Но по этой специальности работать так и не довелось, так как военная служба затянулась сверх всяких ожиданий. Календарный срок службы оказался свыше 44 лет, а с учетом льготный военных (период непосредственного участия в боевых действиях и пребывания в госпиталях по ранению засчитывался как день за три, а таких дней у меня оказалось на 3 года с хвостиком) – свыше 50 лет.

За участие в боях и последующую службу был награжден четырьмя знаками отличия. Служба почти всегда шла успешно, за все годы не получил даже ни одного выговора.

Правда, однажды в 1942 году чуть не попал под трибунал: во время передвижения вдоль фронта на 15 – 20 км перед наступлением в пути пропал боец моего миномета с плитой. Стали обустраиваться на новом месте, готовились к наступлению, а бойца и плиты нет. Оказалось, что в пути через деревню солдат зашел попить воды в дом к какой-то старушке и там, сидя на лавке, заснул. К счастью, проспал недолго и к началу наступления оказался на месте. Для меня это окончилось лишь угрозой командира роты: «Не будет плиты к началу наступления – пойдешь под трибунал». Бывало немало и других неприятностей, но в конечном итоге все как-то обходилось без особых последствий. В боях тоже как-то несказанно везло. Уже в одном из боев в начале 1942 года вражеская пуля пробила мне зимнюю шапку, прошла надо лбом и затылком, не задев головы. В том же году летом при передвижении ползком пуля попала в затвор моей винтовки и ушла рикошетом, что спасло мою поясницу. В том же году осенью я подошел к минометному окопу, где у миномета были два бойца. Я собирался спуститься к ним, но остановился и о чем-то с ними заговорил. В это время вражеская мина попала прямо в окоп и разорвала их на части, я же оказался только сбит с ног воздушной волной и оглушен звуком. Осенью 1943 года мы находились в обороне на участке Жлобин – Мозырь – Калныковичи, сидели в одном окопе с зам. комбатом и его ординарцем. Враг держал нас под обстрелом все светлое время суток. Когда стемнело, я вышел из этого общего окопа и выкопал себе невдалеке отдельный. На следующий день в тот наш общий окоп попал снаряд, и мои сослуживцы погибли. Осенью 1944 года мы занимали оборону по правому берегу Вислы под Варшавой. К тому времени у меня сложились очень теплые отношения с парторгом полка майором Тоболевым, который по возрасту, по должности и по званию был значительно старше меня, имел четырех детей и относился ко мне как к сыну. Одно время штаб полка располагался в большом панском имении, где у нас с Тоболевым была отдельная комната. Однажды вечером у меня возникла какая-то необходимость сходить в один из батальонов по комсомольским делам. Тоболев меня отговаривал, но я все же ушел. А когда вернулся, оказалось, что в особняк попал тяжелый вражеский снаряд, разрушил там многие помещения, в том числе и «нашу» комнату, многие, в том числе и Тоболев, были убиты.

Весной 1945 года мы вели успешное наступление за Одером в направлении Берлина. В одну из ночей остановились отдохнуть перед какой-то высоткой, толком не окопались, так как утром планировали продолжить наступление. А утром оказалось, что на расположение одной из рот, где в то время оказался и я, движутся немецкие танки. От неожиданности бойцы растерялись и побежали в панике назад. Небольшую часть из них мне удалось остановить и вернуть на брошенные позиции, а чуть в стороне оставались на месте и отстреливались три наших легких (45 мм) пушки. Немцы еще немного продвинулись, выпустили несколько снарядов по нам, потом повернулись и ушли. Разбирая этот случай после на офицерском совещании, начальник штаба полка майор Хоровецкий сказал, что «старший лейтенант Абрамов остановил с группой бойцов наступление немецких танков, и за это мы представили его к награде орденом Красной Звезды». Как-то при случае я ему сказал в частной беседе, что фактически не мы остановили это наступление, а немцы сами почему-то вернулись назад. Он ответил: «Мы с командиром полка в это время были на наблюдательном пункте и все это сами видели. Но мы видели и то, что у вас ничего не было против этих танков, и если бы они продолжили на вас движение, то от вас бы ничего не осталось. Поэтому и представили Вас к награде, носите с гордостью, когда получите».

Много добрых слов можно сказать в адрес военной медицины, но однажды врачи сыграли со мной злую шутку, которая более полутора лет портила мне жизнь.

В апреле 1944 года в уличных боях за город Ковель я был в очередной раз ранен. Умышленно или по недоразумению врачи в истории болезни записали, что у меня касательное осколочное ранение лица с повреждением кости нижней челюсти. Я же твердо знал, что рана пулевая, что немецкая пуля прошила деревянный дом, когда мы оказались с правой стороны, а немцы – с другой, пробила мне челюсть с правой стороны и застряла в подбородке. Просил ее удалить, но надо мной только посмеялись, сказали, что ничего постороннего там нет, а челюсть сильно раздулась из-за поврежденной кости. Рентгена не сделали, да и был ли он в том полевом госпитале – не знаю. Рана быстро зарубцевалась, кость срослась, и вскоре я снова оказался на фронте. Но пуля все же нередко о себе напоминала и отравляла жизнь. После окончания войны, когда проходил в Москве медкомиссию перед зачислением в училище, сказал врачам об этой пуле. Сделали рентгеновский снимок, на котором пуля была четко видна. Вскоре положили в госпиталь, где лечились в основном военные с ранениями в голову, некоторые еще со времени войны с финнами. Там меня и избавили от неприятностей, что довелось терпеть полтора года.

За три года фронтовой жизни в пехоте можно припомнить немало и разных других опасных для жизни и здоровья случаев, так как они подстерегают там воина каждую минуту. Теперь достаточно вспомнить только официальную статистику, где сказано, например, что из каждой сотни моих одногодков-юношей живыми конец войны встретили всего трое. Мне посчастливилось оказаться в этой тройке, но какой-то моей особой заслуги в этом нет. Просто мне несказанно повезло, ну, может быть, со временем стал в чем-то помогать и накопленный опыт. К сожалению, очень многие сослуживцы погибли и на моих глазах на Центральном и Северо-Западном фронтах, в Белоруссии и в Украине, в Польше и в Германии. Стараюсь как-то избегать воспоминаний об очень трагических случаях, но это не всегда удается. Ну как, например, забыть командира взвода, который был на год младше меня и побыл на Северо-Западном фронте всего несколько дней. В одно относительно тихое и солнечное утро вражеская мина взрывается рядом с ним, большой осколок разрывает ему живот, кишки вываливаются на землю. А он еще в сознании, испытывает страшную боль, буквально молит со слезами: «Братцы, пристрелите!» А мы суетимся кругом с бинтами, пытаемся сделать бесполезную перевязку. Вскоре он теряет сознание, а затем и умирает…

Не очень приятно слышать, что теперь кое-где на Севере (да только ли там?) стали забывать и о военном лихолетье, и о победах и успехах россиян в годы войны (да и вообще в Советский период), а они ведь были и очень значительные. Решающий вклад советского народа в Победу признавали и Ф. Рузвельт, и У. Черчилль, что отражено в их переписке с И. В. Сталиным, опубликованной в послевоенные годы.

А теперь не только «за бугром», но и в России появилось немало «ученых», «политиков», «правозащитников» и прочих, которые мажут дегтем все подряд, пытаются перекроить историю, даже обелять фашизм, распространять книги его главарей. Кое-где на постсоветском пространстве активнейших прислужников фашизма приравнивают к ветеранам войны, сражавшихся на стороне антигитлеровской коалиции, а то и ставят первых выше вторых. И все же я надеюсь, что со временем история расставит все по своим местам.

(из письма от 21 ноября 2007 года)

О книге А. Ф. Толстоногова «Верховье»

Благодарю Вас за очень ценный для меня подарок – книгу о Верховье. Она выглядит очень прилично, отпечатана на хорошей бумаге, в симпатичном переплете. Очень понравились мне размещенные в ней фотографии. Посмотрел их и как будто сам только что побывал в Верховье первых послевоенных лет. К месту оказались и дополнительные материалы, не хватает лишь раздела о Верховье начала XXI века и, как мне представляется издалека, его мрачных перспективах.

С автором книги А. Ф. Толстоноговым я познакомился по существу только в 1949 году: был в деревне, услышал, что земляк служит в Литве, разыскал в Каунасе, постепенно сблизились и подружились, бывали друг у друга в гостях, часто вспоминали о родной деревне.

Где-то в конце 70-х годов он сообщил мне из Волгограда, что задумал рукописную книгу о Верховье, в последующие годы часто писал, как продвигается эта работа, с какими трудностями встречается при подборе материала. Примерно к 1984 году первый вариант книги им был написан, и я его читал. В последующие годы этот вариант он почти полностью переработал, существенно дополнил, затем еще вносил кое-какие изменения и дополнения, и только после этого отпечатал на машинке всего несколько экземпляров, один из которых подарил мне.

В процессе работы я тоже старался передать ему те факты и сведения о деревне, что сохранились в памяти, но это мизер. Вот когда пожалел, что имел немалые возможности знать историю Верховья глубже, но безвозвратно их упустил. Дело в том, что у меня была бабушка Парасковья Григорьевна, которая родилась в деревне Митинской в 1861 году, после замужества жила в Шутовой до своей смерти в 1936 году, имела прекрасную память, знала много об истории деревни и ее жителях. Я до 14 лет проводил с ней очень много времени, но даже историей своего рода не поинтересовался. Отец тоже памятью обделен не был, прошел империалистическую и гражданскую войны, еще до призыва в армию и после службы ходил постоянно на заработки в составе артелей, но о нем и сослуживцах я тоже знаю непростительно мало.

К сожалению и то, что сохранилось в памяти, часто всплывает не тогда, когда надо, а после, даже теперь, когда перечитывал книгу и смотрел фото. Сам Алексей Федорович к серьезным недостаткам книги относил то, что оказалось явно недостаточно материала об участии верховцев в защите Отечества. В связи с этим мне припомнились несколько отрывочных фактов. Некоторые верховцы участвовали в русско-японской войне в начале XX века. В частности, шутовлянин Григорий Михайлович Абрамов получил там тяжелое ранение в лицо с повреждением челюсти и языка; гвардеец Петр Амосов служил в охране царя Николая II, пропал без вести в период революции; шутовлянин Иван Иванович Амосов в империалистическую войну попал в плен к немцам, некоторое время жил в Германии, освоил там немецкий язык; в среднем ряду Шутовой в крайнем (к центру) небольшом домике жил красноармеец (фамилию не помню), который в гражданскую войну проскакал около 100 км, загнал коня, но доставил красному командованию ценные сведения, за что был награжден орденом Красного Знамени; в деревне Митинской от рук белых («черная сотня») погиб Симков, а в деревне Ряхковской от рук красных – Абрамов Гаврила. Очень мало конкретных данных о том, как воевали и погибли те 73 верховца, что поименно перечислены на памятнике. В Отечественную войну в армии служили и девушки-верховчанки Вера Ивановна Нефедова и Зинаида Петровна Выходцева, возможно, и другие, о которых я не знаю.

Кстати, моя бабушка до конца дней своих высказывала благодарность верховцам за то, что никто не выдал «черной сотне» ее сына с другом, которые скрывались от белых на Халчезере, о чем многие знали.

В книге есть немало добрых слов о начальной деревенской школе, которую кончали почти все верховцы. Я помню почти всех учителей, которые в ней работали в советский период. Почти все они не только учили детишек, но и вели большую общественную работу среди населения, пользовались у родителей и учеников большим авторитетом. В период компании борьбы с неграмотностью в деревне они привлекали даже нас – второклашек. Мне было поручено научить читать и писать родственницу Феклу Абрамову. Не помню результат этой своей просветительской деятельности, а вот как при неудачах хором плакали «учитель» и ученица, помню хорошо.

Очень большое влияние в деревне, особенно до революции, имела и церковь, при которой по существу и находилась тогда школа. Сохранились свидетельства об успешном окончании этой ЦПШ моим отцом 28 июля 1907 года и матерью от 31 мая 1911 года, а также «Похвальные листы» обоим за те же числа «за примерное поведение и отличные успехи в науках», подписанные только церковными властями.

Сохранилась и такая деталь: у родителей моего отца заболела корова. Они дали в церкви обет, что, если корова выздоровеет, то своего малолетнего сына они отправят на год послушником в Соловецкий монастырь. В результате отец год отбыл в этом монастыре, где монахи научили его хорошо петь и даже уговаривали остаться там после годового срока.

В книге много и справедливо говорится о небогатой материальной жизни верховцев. Наша большая семья считалась середняцкой, так как имела лошадь и корову. Но ломоть ржаного хлеба, который отец приносил иногда из бурлаков, считался лакомством, а три яблока, которые он однажды привез на всех из Сороки (Беломорск), помню и сейчас.

Сахаром к чаю ведала бабушка, каждому ребенку откалывала специальными щипчиками маленький кусочек. А когда сахару не было – объявляла: «Сегодня, ребята, чай с дуем», то есть пей и дуй в чашку – будет вкуснее. Правда, хлеб, хотя нередко из муки домашнего помола и с разными добавками, был всегда, но уж вся мелкота после жатвы под руководством бабушки выходила на поле собирать колоски, чтобы ни один не пропал. Одежду и белье тоже носили нередко из домашнего портна, а обшивала всех мать. Впервые костюмишко из магазина я надел, когда в 1939 году поехал в Рыбинский авиатехникум.

О «кулаках» Ряхковской тоже хотелось бы сказать несколько слов. Таковыми в той деревне было объявлено три семьи. Первый Иван Борисов жил значительно лучше других, но и трудился с сыновьями как каторжанин. За деревней, где теперь кладбище, они имели кожевню, от которой шла страшная вонь на всю округу. А в годы войны четыре сына этого «вражины» встали на защиту Родины, двое или трое из них и внук Яша погибли. Второй – Василий Капитов – имел в лесу дегтярню, но никого в ней тоже кажется не эксплуатировал, а сын отсидел 10 лет за какую-то болтовню. Третьей была шутовлянка Анна Яковлевна, муж которой когда-то занимался мелкой торговлей. Никого из них из деревни, кажется, не выселяли, только хозяйство разорили. Да и куда выселять, если в 30-х годах к нам в Верховье привезли несколько кулацких семей из Украины, некоторые из них (Бурцовы, Чепелянский) остались жить в Ряхковской и после реабилитации.

Важное место в жизни верховца занимала борьба с лесом за жизненное пространство. У моего прадеда Михаила Ивановича было четыре сына, все проживали в Шутовой. Земли им естественно не хватало, брали у государства разрешения на расчистку участков от леса и использование их для сельскохозяйственных нужд. Таких разрешений на имя прадеда Михаила и деда Ивана сохранилось три (за 1887, 1899 и 1910 годы). Расчищенные площади не входили в общий земельный надел и на какое-то время освобождались от налогов. Ну а какие усилия требовались от мужика при той технике, думаю не стоит и говорить. Не знаю, была ли в 1887 году у крестьянина пила, но вытесанные топором из бревна доски в старом Абрамовском доме мне видеть приходилось.

(их письма от 11 июня 2007 года)

О бабушке Парасковье Григорьевне

Довольно оригинальной старушкой была моя любимая бабушка Парасковья Григорьевна, 1861 года рождения. Она славилась умением лечить лесорубов, надорвавшихся, покалечившихся или простывших на лесозаготовках, часами парила и растирала их в бане по 3 – 5 и более дней подряд известным ей методом и таким образом вылечивала. А сколько сказок знала эта совсем неграмотная старушка!

(из письма от 29 февраля 2808 года)

В середине 30-х годов начала бурно развиваться в стране военная и гражданская авиация, в большом почете оказались летчики, многие стали первыми героями Советского Союза. Естественно, что большинство мальчишек мечтали стать летчиками. В шутку или всерьез, но мои мечты об этом поддерживала и бабушка Парасковья Григорьевна. Сидим, бывало, с ней вдвоем, а она и говорит: «Вот, Ваня, будешь летчиком, полетишь над Скородумом (большой луг в Шутовой перед нашими окнами), помашешь мне крыльями и сбросишь мешок сахару да чаю. А я поставлю большой самовар (в семье было два – большой и поменьше), приглашу на чай подружек (перечисляются по именам), буду угощать и рассказывать, как пролетал над деревней внучек Ванюша и сбросил угощение». Думаю, изложенное сыграло свою роль, когда в 7 классе узнал о приеме в авиатехникум, под влиянием магического тогда АВИА созрело решение подать заявление.

(из письма от 26 июля 2008 года)

О 30-х годах

Из своих детских воспоминаний тех лет у меня сохранились в памяти постоянные собрания крестьян в клубе, походы райуполномоченных по домам, методы кнута (повышенные налоги и угрозы в адрес единоличников) и пряника (льготы, рассказы о преимуществах коллективного труда, техника в сельском хозяйстве). А по вечерам и ночам – мини-собрания родственников, соседей, где тоже обсуждались в узком кругу доводы и «за», и «против». Были и такие, кто подавал заявление, а потом забирал его.

Помню частушку:

Рогалев-то Николай подал заявление в колхоз,

Мы уж думали – колхозник, а на деле вышел «хвост».

«Хвост», то есть отстающий, «хвостист», забрал заявление.

Были частушки и похлеще. Мальчишка Яша Борисов где-то как-то спел:

Колхозник идет, весь оборванный,

Лошадку ведет, х… оторванный.

Это как-то дошло до местных властей, а Яша-то не простой пацан, а внук репрессированного деревенского «кулака», о котором я уже как-то упоминал в своем письме к Вам. К счастью, скандал родителям удалось замять, но в те лихие времена все могло случиться. Кстати, сам Яша и его отец в начале войны тоже были призваны в армию и погибли, а в их доме теперь живет Николай Филиппович.

Сочинением частушек занимались порой и ученики начальной школы. Когда я пошел в 1 класс, примерно полгода нас учил Дорофей Федорович, работавший в школе, кажется, еще с царских времен, который мог даже и ударить непослушного ученика. О нем был такой стишок:

Ты, Дороша, Дорофей, колокольчиком не бей,

Ты под ж… не пинайся, а учебой занимайся.

Словом, народ в деревне был веселый, озорной, любил и повеселиться, и посмеяться даже в такую переломную пору.

Помню большие переживания и в нашей семье. Отец в основном работал в лесной промышленности, но летом имел возможности помочь матери обрабатывать свои наделы, да и мы со старшей сестрой и бабушкой были помощниками. А в колхозе, говорил он матери, ты «одна будешь с сошкой, а семеро – с ложкой», так как ни старую, ни малых на колхозные работы никто не возьмет. Поэтому семья, кроме отца, вступила в колхоз только с 1 января 1936 года и, думаю, сделали правильно: мать с сестрой трудились в колхозе уже в полную силу и были ударницами, а летом и мы с подраставшей за мной другой сестрой активно работали на уборке сена и урожая. А работы на своем приусадебном участке и по уходу за коровой и овцами шли как-то своим чередом, тут тоже матери доставалось больше других.

Об односельчанах

Когда провалилась международная авантюра – интервенция, и англичане, унося ноги, пробирались в Архангельск, то в Верховье брали подводы до Обозерской. Возницами на них были в основном деревенские женщины, в том числе и моя мать. Мужья, если и были дома, то с обозом не поехали и вообще особо не светились, так как боялись, что их заберут белые, а лошадей конфискуют. Один из отступающих англичан, вроде бы офицер, подговорил молодого Васю поехать с ним в Англию, и тот согласился. В деревне тогда остался его брат Григорий, у которого в семье в 1922 году родились двойняшки: сын Володя погиб в войне, кажется, под Сталинградом и дочь Алевтина, жила в 80-х годах в поселке Кодино. Была еще Маня, умерла.

Помню и семью Бурцевых. Они появились в Верховье примерно в 1930 году в числе еще нескольких семей кулаков, высланных из Украины. Глава семьи погиб в годы войны на фронте, сын после войны работал машинистом паровоза на станции Мудьюга. Кстати, в конце 30-х годов прокладывалась железнодорожная ветка Обозерская – Беломорск, строились станции Кодино, Мудьюга, Глазаниха, и уже тогда многие из Верховья, Мудьюги и других деревень стали туда уезжать на постоянное жительство.

В книге Алексея Федоровича не без основания упоминается как большой деревенский труженик и патриот Петр Иванович Крысанов. В годы войны, как мне рассказывали, он какое-то время замещал председателя колхоза. На одном из общих годовых собраний колхозников, он в присутствии какого-то уполномоченного из района, высказал мысль о том, что надо бы какое-то количество собранного урожая зерна дополнительно раздать на трудодни колхозникам, так как после уборки выдали авансом сущие крохи, и многие колхозники голодают. Это его высказывание сразу же дошло «куда надо», и его чуть не упекли «в места не столь отдаленные». Но даже и в этом случае однозначного ответа у меня нет. С одной стороны предложение ИО председателя вроде бы бесспорно. С другой – почти вся европейская часть страны оккупирована, государственные продовольственные резервы в значительной части утрачены, миллионы людей перебрались на Восток в необжитые районы, многомиллионную армию надо кормить. То, что председателя судить было не за что – вопроса нет, да и тягали его, видимо, только в назидание другим. Вопрос в том, можно ли было в тех условиях побольше хлеба оставить самим колхозникам?

(из письма от 18 апреля 2008 года)

О верховских частушках

В деревне до войны было довольно много молодежи, танцы были почти каждый день, а после танцев, особенно в летние вечера, по деревне шла ватага парней, за ними отдельно девчата и на всю деревню горланили частушки. Вот некоторые из девичьего репертуара.

По Онеге по реке

Плавают утятка

Ой, баски, баски, баски

Верховские ребятка.

«Баски» здесь в смысле хорошие, красивые. Но могли спеть и «боски», то есть «собаки», грубые, нахальные. Но стоило в слове баски изменить ударение на «а» и получались кости для игры.

Коля, Коля, Николай.

Коля-Николашка,

Ты меня не оммани,

Как Палашку Яшка.

Девушки – кожан, кожан,

Не любите мудьюжан.

Мудьюжан полюбите,

Мудьюжанки будете.

А вот наиболее пристойные из репертуара парней:

Слава Богу, понемногу

Стал деревню забывать:

Макалюшки стало мало –

Стал пол-литра выпивать.

Я милашечку свою

Работать не заставлю.

На машину посажу,

В Ленинград отправлю.

Девки - в баню, я – в овин.

Девок много, я один.

Девки в баню – на полок,

Я за девок – в уголок.

Очень много деревенских частушек вспоминается с нецензурными словами. Это казалось бы, странно, так как от отца я никогда не слышал матерного слова, родственники тоже матерщинниками не были, да и я, даже на фронте, почти не матерился, а вот частушки запомнились. А все, видимо, потому, что за взрослыми ребятами частенько следом по деревне увязывались и мы, мелюзга, и все слышали.

Порой верховцы могли высказать частушкой и свою обиду. Мой двоюродный брат Василий Дмитриевич Толстоногов мальчишкой обиделся на нашу с ним бабушку и сочинил такую частушку:

На горушке две избушки,

В одной бабушка живет.

Она жадна пережадна –

Ваське басок не дает.

А обиделся он на то, что упомянутые кости для игры она хранила для меня и не отдала ему.

Бытовали частушки, за которые было можно и срок схлопотать:

Сидит Сталин на березе,

Рядом Троцкий на ели.

Ну зачем же вы, товарищи,

Коммуну завели?

(из письма от 26 июля 2008 года)

О сборнике «Онежская старина» и верховцах

Выпуск Первого историко-краеведческого сборника «Онежская старина» получил – большое спасибо… Что касается содержания Сборника, то некоторые его страницы прочитал с особым удовольствием. И дело не только и даже не столько в том, что снова вспомнились условия жизни, быт, занятия, привычки детских лет, а вспомнился тот своеобразный деревенский язык, который уже подзабылся, не всегда и поймешь без переводчика. Не зря же составители Сборника к «Дневнику Яши Пронина» дали так много пояснений.

А Ивана Петровича, Ольгу Самойловну, Сережу и Таню Прониных я помню. У погибшего в войне Сергея в городе Москве в 1945 году жила жена или подруга с сыном от Сергея, которым Иван Петрович посылал через меня из Верховья небольшую посылочку.

Хорошо помню и церковного старосту Ивана Крысанова, который жил с семьей рядом со школой и доводился нам дальним родственником. Два его сына, если не ошибаюсь, погибли на фронтах.

(из письма от 21 ноября 2007 года)

…………………………………………………………………………………………………..

После раздела об Абрамове.

Когда Алексей Федорович попросил меня написать об участии в войне, я сначала сообщил ему, что в январе 1988 года в Демянской районной газете «Авангард» опубликована моя статья «Записки минометчика» к 70-летию Советской армии и очередной годовщине освобождения Демянска. Правда, мой текст был редакцией основательно переработан. Я там писал о нашем неудачном бое на льду озера Ильмень, где неоправданно погибло большое количество воинов нашего 258 лыжно-стрелкового полка, о неудачном наступательном бое 200-й национальной казахской дивизии полного состава, которая сменила нашу обескровленную 161-ю отдельную курсантскую стрелковую бригаду, но за три дня потеряла очень много воинов и была снята с передовой, а нас, вместо отдыха и пополнения, вернули на ее место. Эти и некоторые другие факты видимо «не подошли» для праздничного номера газеты и их заменили некоторыми историческими сведениями, которыми никак не мог располагать старший сержант, добавили кое-что о героизме и «красивостях» вроде салюта по заговорившей пулеметной точке. Какой уж тут салют, если расчету в то время разрешалось выпустить 5 мин в сутки (если нет нашего или немецкого наступления) при возможности 82-х мм миномета выпустить 20 – 25 мин в минуту. Фразы о том, что «за всю войну таких боев больше не видел» и некоторые другие тоже на совести редакции.

Алексей Федорович эту статью получил, но ею не удовлетворился и попросил написать о боях, в которых мне довелось участвовать за все годы войны. Он отпечатал и то, и другое, получилось «масло масляное».

(из письма 11 июня 2007 года)