Детские шалости

Отца своего я помню весьма смутно, мне тогда было 7 лет с половиной. Когда я забегал в его мастерскую, где он стругал, пилил или долбил, но в первую очередь мне бросалась в глаза семилинейная с отражательными стеклышками лампа, висевшая на стене, хорошо освещавшая всю небольшую мастерскую отца-столяра. Здесь было приятно от сосновых запахов стружки и мне не хотелось уходить, иногда здесь и засыпал.

Вечером в мастерскую отца приходили соседи, которым он мастерил рамы, столы и другие поделки после пожара деревни. Тут же разгорались активные беседы, главным образом о Русско-японской войне и кончались они поздней ночью. Отец волновался, что это мешало работе, так как он тоже втягивался в разговоры. Мне надолго запомнились такие слова как Манчжурия, Порт-Артур, Куропаткин и др.

Как-то особо запомнился дядя Григорий Антонович – наш сосед, который постоянно мигал глазами во время разговора и у него накапливались в углах глаз много какой-то белой дряни. Я говорю маме:

- Почему у дяди Григорья какие-то пупырышки белые в глазах и зачем он их утирает?

- Почему! Вот ты постареешь, тут и узнаешь тогда почему.

После я стал утирать свои глаза рукавом рубахи. Мать улыбнулась и заметила:

- Вот если бы ты всегда свои сопли утирал, а то они висят у тебя до нижней губы и блестят как стеклышки.

Я тут же их утер рукавом рубахи и размазал по лицу.

Однажды отцу привезли на лошади воз старых икон и поставили их в мастерскую к стенке Я посмотрел на их строгие лица и давай ковырять их суровые глаза концом острого ножа, что мне подарил отец. Я закончил с глазами старцев первой иконы и перешел к другой и вновь ковырнул, глаза как не бывало. И вдруг мать открывает дверь, заходит с веником.

- Ты что же это разбойник делаешь! - Выхватывает мой нож. – Мы только что управились с бедой (имеется в виду пожар), и ты накликаешь новую.

И давай меня хлестать веником, щипнула и за волосы.

- Мать, ты чего так терзаешь парня? Ныне я должен убрать не только глаза, но и головы, ноги, руки этим святым.

И действительно отец все иконы отстрогал и их вскоре чистые доски увезли какому-то художнику на перекраску в Чекуево.

Не знаю, был ли отец по настоящему религиозен? Хотя он и ходил в церковь и брал с собой меня. Но он как только входил в храм тут же у дверей сбоку останавливался и стоял до конца службы. Мне за отца было досадно, так как отец был лучше всех и должен он стоять у самого крилоса, а не где-то у прихода в самом заду. А в дни пасхальной недели отец поднимался на колокольню и усердно принимался звонить и люди говорили, хоть пляши и поэтому даже узнавали, что Иван Максимович Коротких выполняет свой колокольный номер – плясовой.

По престольным праздникам Рождества христова и Пасхи по деревням из дома в дом ходили попы с хоругвями и святой водой. Группа людей носили иконы и мешки для подаяния попам: яйца, масло, лучшие печения и прочее. С этой церемонией зашли и к нам, а гостей в то время за столом было много, все встали и вместе с попами крестились, получили порцию поповского кропления «святой водой» и вновь уселись на свои места. А отец же в это время на подносе подает попу Василью стаканчик водки и кусок пирога из рыбы. У попа весело блеснули глаза и стаканчика как не бывало. Отец повторил порцию, опрокинул и ее. Затем поспешил догонять братию....

Отец водки не пил и не курил. Но в празднику водку заготовлял в первую очередь, знал, что без гостей не обойдешься в праздник! И в то же время никогда не осуждал, что он против водки.

Вдруг вбегает молодежь во главе с дядей Андреем и разглагольствуя смеясь:

- Поп Максим уже упал и подняться не может, а не то что петь, только бормочет что-то и все. Да его уже повезли домой.

Добавили:

- У отца Максима верующая одна ряса с ризой, и то вся в грязи, а сам он верует только в большой стакан водки! – заключили ребята.

После пожара наша деревня Пянтино жила очень бедно, так как в домах погорело все. Осталось, что на себе и то легкое – летнее, да скот, что в бору и дома на болоте овцы да коровы. Ночью спали в капустниках, два оставшиеся дома были забиты погорельцами, да бани стоявшие вдали от деревни, их пожар миновал.

Хотя страховку получили крестьяне за свои дома. Но трудности были слишком велики. В холоде зимой не было чего одеть. Многие ушли на заработки в Онегу, Архангельск и Питер. Но все это мало кого устраивало, надо же было строиться. Во многом мужиков в деревне спасало одно – коллективно помогали друг другу вывозить лес на дома из шалги и ставить стены домов, то у одного, то у другого погорельца. Так строился и мой отец, отрабатывая потом своим столярным мастерством своим соседям и родным. Подстегивала всех нужда! А жалоб не было. Наоборот, многие пытались показать себя не какими-то бедняками, а исправными... Как это делал и мой отец. Например: как мы пили чай, на столе стоит большой чайник кипятка (самовар сгорел) и на столе в сахарнице три или четыре небольших кусочка сахара, а у окна рядом со столом висят 5 штук калачей, купленных у Иконникова-купца. Но дотрагиваться до сахара и калачей и не думает никто! Но как-то Максиму-брату откололи крошку сахара и дали ему (все его любили) и он горько заплакал.

- Почему плачешь, - спрашивает мама.

А он дрожащими губами:

- Зачем мне большой кусок дали сахару.

Брату было 4 года, его плачь был так трогателен, что мать и отец готовы были прослезиться.

Теперь могут спросить: почему сахарница пуста, а калачи давно уже сто раз пересохли. Да потому, что хотя сахару 3 кусочка и висят калачи, они все же скрывают крайнюю бедность семьи. Казалось, зачем же маскироваться, ведь все же бедны?

Конечно, в деревне знали это все безусловно, но в то же время считали и то: исправный, а тем более богатый человек – это настоящий достойный человек и полноценный стало быть. Не чета Сашке Дьякову или Степану (соцкому). С ними не считались, хотя они и были большие труженики, но раз они были бедные не выходили из нужды, значит они и были на последнем счету. Такая точка зрения была почти у всех в деревне. Так было и в нашей семье. Отец как говорится, из кожи лез, но сахарницу держал, как и калачи. Хотя и жили без мыла, и соли не на что купить, а праздник справляли аккуратно.

Осенний праздник Николы. Усольские гости уже собирались домой. Дядя Андрей Щетинин перед отъездом заказал отцу сделать стол и еще что-то. Отец согласился. Посмотрел дядя на нас, Пашу погладил по головке, и с тетей уехали домой.

Не откладывая в долгий ящик, отец пошел заготавливать доски для просушки в мастерской. Мать же убирала стол. Но вдруг она услышала какой-то стук и бросилась в сарай. Вскоре с силой тащит отца и с трудом укладывает на койку, а он не может двигать ногами, поражены и руки и все тело беспомощно и что-то пытается сказать, но не может.

Мы вначале не можем понять, что случилось с отцом. Только ясно было, что на нас обрушилась большая беда и горе. Бесконечная наша жалость к отцу повергла нас в долгий плачь. Мать металась, не зная что делать. Отец смотрел на нас горестно и жалеет, но мы первый раз увидели на его глазах слезы. Люди пришли и нашему горю сочувствовали, но помочь они были не в силах.

Надежды на поправку отца были слабые, отцу становилось хуже. Прошел месяц и вскоре в одну из ночей осенью 1904 года отец умер на 33 году своей жизни. Мне же в каждую снился отец и часто бывал на могиле отца и все огорчался, что никто ему не сделал памятника-крестика, как другим покойникам. Теперь уже давно нет этого кладбища. Там уже другие постройки совхозного значения. И кладбище теперь перенесено на Веретьегу, где покоится мой брат Павел, умерший в 1920 году и сестра Анна с 1924 года и моя мать, умершая в мае 1959 года.

Заботы и расчеты

У матери нас осталось четверо, как говорят мал мала меньше – а сама пятая. Старшему мне было 8 лет. Сестре Анне 6 с половиной, брату максиму – 4, а Павлу только еще один год исполнился.

В наследство от отца остался дом, точнее стены дома. Денег – ни одной копейки. Одежду теплую и обувь не успели завести. Тети-сестры отца выходили замуж, и не помню, был мал, им тоже что-то требовалось и свадьбы надо провести. От соседей услышишь и такое: наша деревня пополнилась нищими, извольте такую ораву кормить, дескать.

В самом деле, что делать? Дом, корову продать и пойти по миру? Но были и здравые советы: Вы, Пелагея Ивановна, не сокрушайся очень. Вы прожили много дней, по миру еще никто не ходил и, даст бог, обойдется и без этого. Мир не без добрых людей – те помогут. Да и мы знаем, что ты не сегодня родилась и любишь потрудиться. Конечно, жизнь прожить не поле перейти, встретятся трудности, но головы вешать не надо! Паника, растерянность – беда! Воля и труд – великое дело. И хотя кое-кто и успокаивал, а в душе сознавали, что слова к делу не пришьешь. Нищие все же как видно неизбежны.

Мать хотя еще и не оправилась от неожиданного и тяжелого удара..., а сама в тайне думала: я ведь никакой работы не боюсь и ребят по миру не пущу и продавать ничего не стану, дом и корова самим нужны и не напрасно мать надеялась на свои силы и способности. Работая в казаках еще в юные годы у богатея в Клещево, где труд для нее был большой школой. Так было до замужества. Вся черная работа, как в поле, так и по двору, лежали на ее плечах. Успевала так же по уборке большого дома богача в течении ряда лет. Так рассказывала неоднократно бабушка Василиста (мать моей матери).

Она могла рубить дрова на зиму, починить соху, борону, наточить косу, метать сено в стога, и всякую мужскую работу....

В начале весны 1905 года к нам неожиданно пришел седой старичок с большой белой бородой и представился:

- Шаров с Емецкого уезда Архангельской губернии. Приехал сюда по важному делу. А сейчас хочу попросить вас согреть самоварчик, ибо хожу давно и устал, а стаканчик чаю – это чудесный отдых!

В разговоре за чаем мать спросила:

- Почему Вы пришли к нам, ведь дом наш – одни стены. Как вы будете содержать почтовую станцию?

- Одни стены, говоришь? Да это и сам вижу: широкая улица, свободные промежутки, река рядом тут же за углом перевоз. Ваш дом строился, как будто для станции, удобства хорошие. А что касается оборудования второго этажа, так я беру это на себя. Правда, затрату за оборудование посчитали бы в конце контракта за постой. Теперь как видите нужно только ваше согласие, - заключил Шаров.

Мать спросила:

- А не можете ли вы прийти завтра, вы же понимаете, что мне надо подумать, посоветоваться с людьми и сама с собой, не с бухты же барахты отдать свой дом на два года?

Пока не было Шарова, мать рассуждала: растут дети, надо достраивать дом, коня бы надо тоже завести, не все же занимать у людей. С другой стороны ведь на станции будет много разного народа, появится много грязи, на сарае и кругом будет много сена и всякой станционной утвари, ямщики, неизбежные пьянки, драки и прочие неприятности, легко может произойти пожар или другой изъян дому. Нет никогда бы не согласилась.... Но что делать? Ведь такого счастливого случая наверное больше не встретится. Пожара может и не будет. А что если рискнуть что ли? Посоветовали это также и свои родные.

Пришел Шаров, мать по договору поставила условие: все изъяны, которые произойдут по вине нанимателя дома: например, пожар, или порчи или тем более разрушения здания несет убытки наниматель по его стоимости и уплачивать Коротких Пелагии Ивановне наличными как собственнице дома.

Зеленая улица

Пока шла работа на втором этаже, я продолжал вырезать ножом русских и японских солдатиков и их накопилось более сотни и затем почти целыми днями играли в войну с соседскими друзьями.

Идя в церковь в воскресенье, дядя Андрей Пянтовский неприметно заходил к нам, хотя он был и старше меня на 7 – 8 лет и так его очень интересовали солдатики, он оставался иногда поиграть надолго, забывая и про церковь, он метко стрелял не только в японских солдатиков, но и по бегущему таракану. Игра шла весело и всему этому радуясь, смеялись. Однажды бабушка Василиста пришла к нам и застает нас за этой игрой.

- Так вот ты где молишься да ставишь свечки, взял еще поминальник, чтобы помянуть усопших всех родных, дала ему денег на просвирни и свечки, чтоб свечки поставил Богородице. А он здесь баклуши бьет. А Паладья небось и шаньгами кормит такого безбожника, бездельника и греховодника.

А дядя между тем «удочки смотал» и только пятки сверкают – улепетывает домой. А мы очень сожалели, что так он с нами и не доиграл.

Когда-то отец купил нам по дешевке лубочных картин у купца Иконникова о китайских, давно прошедших событиях. Хотя мы ничего не понимали, что к чему, но они нам принесли много радости. Жертвуя улицей, мы дома часами эти лубки рассматривали, отбирая друг от друга – ссорясь. Такие же лубки были и о русско-японской войне, так мы изучали одностишие: Ты япошка попляши, у тя ножки хороши!

Вскоре наши картинки превратились в лохмотья, да и смотреть-то их надоело. Решили, что всех уцелевших солдатиков вырезать ножницами и наклеили их на стекла рам. В тот же час собрались наши уличные друзья с любопытством рассматривали – смеялись. Тем самым привлекли взрослых, которые тоже смотрели – улыбались. Но нашим радостям скоро тоже пришел конец. Мать тряпкой стерла всех солдатиков с рам. За одно собрав всех деревянных солдатиков и погрузила из в голландскую печь.

А тут как раз появились ямщики и стала работать почтовая станция. Дома наше веселье прекратилось и мы перенесли все наши забавы на улицу: играли в свайку, в палочку-стукалочку, чаще всего играли в баски (бабки). Гоняли рюху, с шумом играли в городки. С гвалтом гоняли по деревне белок, которые ежедневно появлялись в деревне тогда. Бегая по крышам домов, была вынуждена опускаться и на землю, изнемогая, белка пряталась в дровеннике. В теплое или жаркое время река Онега не знала покоя. Купались ежечасно. Здесь в особенности было оживление....

У нас в то лето еще было интересное занятие – это ловить массу колюх, которых появилось тогда великое множество в реке Онеге. Колюха мелкая и несъедобная рыба, поэтому мы ловили просто так из любопытства и тут же бросали в лодку, где сидели. Хозяйки – мамы наши – в лодках ездили доить коров в Бор, где они и паслись утором рано и вечером и наступали босыми ногами на этих колюх и очень негодовали на нас «рыбаков», ломали удочки, трепали за волосы. А ноги свои перевязывали.

Колюхи эти нам мешали ловить хорошую рыбу, думаешь, что клюнул здоровенный окунь или язь, так энергично исчез поплавок, а вытащишь – это несчастная колюха сидит на крючке.

Однажды мне удалось поймать светлую рыбку, но вдруг больше не клюет. Я достал эту рыбку из лодки и нацепил на удочку просто так из детской шалости и любопытства, как она «клюет». И вдруг исчезает мой поплавок, а леска со свистом гуляет по воде. Вначале растерялся от неожиданности, но выскочил из лодки на берег, удочку стараюсь крепко держать и тяну на берег, вижу что-то наподобие рыбы, но я такой никогда не видал и не знаю как мне быть с ней, тем более, что большой открытый рот, а зубы тоже большие и острые, видать. Хотел все бросить и бежать, но в это время спускается на плот Катерина – жена моего крестного и кричит мне:

- Держи щуку, а то она ускочит в воду.

Она поставила ведро, помогла мне захватить щуку за жабры и сказала:

- Бежи домой, мать обрадуется такой большой рыбине.

Забегаю домой и с ходу бросаю ее на стол, но она трепенулась и упала на пол. Братишка Максимка забеспокоился и скорее вылез на кровать и готов плакать, глядя, как щука трепыхается.

- Пашка, ты не трогай ее – это ведь щука, она, пожалуй, и руку может откусить!

- Кто тебе изловил, - спросила мать, улыбаясь. – Ведь поди не сам тянул ее?

Но я тут же сказал:

- Теперь знаю, как ловить Щук!

На завтра все мои уличные друзья узнали о моей удаче и по моему примеру стали ежедневно сидеть вечерами и даже ночами от малого ручья до огородки, но щука никому больше не попадала.

Как-то встречаю Дьяконова-ссыльного:

- Куда это ты глядя на ночь и смотрит мои уди (удочки?). Вот этой можно ловить китов и даже черта, они никогда не сорвутся, этот корабельный якорь смени на маленький крючок, а канат на тонкую титеву, понял? Вот тогда и будешь скорее с рыбой!

Воспользовался встречей – хвастаю: недавно изловил вот такую (показав своим размахом) она бы маленький крючок сломать могла. Дьконов посмотрел на меня серьезно, но если так, то ты молодец, Щука – это почти кит – лови, - и похлопав меня по плечу, улыбаясь, ушел.

Сижу на берегу омута, берег песочный и крутой. Один за одним таскаю маленьких ершей, а самого так и клонит ко сну (3-ю ночь на рыбалке), да и ерши мелкие, хотел уже идти домой, но слышал, что с ершей хорошая и вкусная уха и я решил наловить их побольше. Но меня томила усталость и сон, но продолжаю сидеть, хотя и клюю.... Вдруг просыпаюсь, меня поливает проливной и холодный дождь, такой часто бывает на Севере, с горы свалился и лежу в заплеске наполовину в воде головой, кроме того меня обдает волной, у меня давно нет ниточки сухой, а время почти день. Я вскакиваю, собираю ершей, удочки и бегу домой. Чтобы не услышала мать, пробираюсь тихонько на сарай и мокрый залезаю в полог под одеяло и вскоре засыпаю, никого не потревожив.

Выкинул коленце

В отличие от других ребят нашей деревни был Пашка передним, он умел как-то лучше играть с нами и веселее как-то обходился. Но он как-то к зиме уехал в Архангельск к отцу, который там работал, и нам Пашки не хватало. А летом Пашка приехал домой и вышел на улицу, да еще и с балалайкой. Мы балалайки не видали и не слыхали. А Пашка не только играет, но и даже поет. Для нас это было неожиданно и ново. Мы его окружили и с восторгом смотрели на него. Потом целую неделю группой ходили по деревне и под его аккомпанемент распевали «Во саду ли...», «Барыню», «Камаринского» и многие другие песни. Взрослые на нас смотрели: видали, дескать, какие «артисты» появились? Пашка музыкант кроме того много читал, хорошо рисовал карандашом, он развивался и рос на глазах. А после куда-то уехал из деревни. Впоследствии, при Советской власти был крупный общественный работник. А в году культа погиб в Архангельске.

Наряду веселых и шумных игр и забав, были иногда и неприятности, приводившие к большим обидам и слезам. Мне хотелось бы остановиться на паре таких фактов, которые происходили среди нашей родни: Федька Устинов (Сынчиков) был хотя и моложе меня на полгода, но ростом чуть не на голову выше. Федька был нелюдим, с ребятами не играл, на рыбалку ходил исключительно один. По натуре он как видно был энергичен, это видно из того, как он высматривал слабых и нападал бороться, а то и подраться. Я стал замечать, что он этак посматривает на меня, но не находил случая схватиться со мной, я все с ребятами одного меня не видит нигде. Но однажды оказался один около своего дома зимой, стою на дороге, только что вышел из хаты. Смотрю, Федька вывернулся из-за угла вдали от нашего дома. И он, как видно, решил меня пугнуть и бежит на меня с агрессивной целью, как мне показалось. И я не ошибся, он прибежал и с ходу берет меня за плечи и пытается смять меня, но я захватил его за талию, напряг силы и свалил его на мерзлую землю, вернее, дорогу, и он коленом ударился о дорогу и не может встать, и он заплакал.

Вижу, дело нехорошее и скорее домой и смотрю из окна: он медленно встает и пошел сильно хромая видимо домой. С тех пор Федька реже стал хвастаться силой. Обходил он и меня. У меня не было отца, поэтому мать постоянно говорила, чтобы я по чужим огородам не лазил, ни луку, ни репы и ничего чужого не трогал, за это дескать жестоко избивают.

Я знал, что Гриша Туркин (Лукин) не любил Федьку Устинова и поэтому его в обществе Федьки никогда не видел. А тут Гриша подходит ко мне и говорит: пойдем к Федьке Устинову. Я не мог найти причины, почему не хочется к Федьке идти, и поэтому нехотя, но согласился пойти к Федьке. Идем, их сарай открыт, зашли на сарай, здесь стоит стопа изготовленного льна, но никого нет. Гриша мне говорит: зайди к Федьке и зови на улицу, а я здесь подожду.

Захожу в дом, спрашиваю Парасковью – мать Федьки, дома ли он.

- Рыбачит, - ответила мне.

Я обратно вышел крыльцом и мне встречается уже на дороге Гриша и торжествующе сказал мне:

- Я весь лен побросал в нужник.

Парасковья же пришла на сарай, а горы льна нет, посмотрела, а он лежит в уборной. И сразу же подняла крик:

- Разбойник, лен у меня погубил!

Подняла шум на меня, а Гриши же она не видела. Гриша бежит на болото и там он скрылся. Я понял, что виновником буду я и сильно расстроился, хожу по берегу, не могу успокоиться и прибрать места и вдруг встречаю Ивана Устиновича и говорит мне:

- Ты, Михайло, лен сбросал в уборную, пойдем-ка со мной.

И завел меня к Петемесиным, а сам ушел куда-то. У Пестемесиных полно женщин, и они все на меня смотрят, как на большого злоумышленника, и все меня костят самыми отборными ругательствами. Заплакав, я вины на себя не беру, а сказал то, что мне передал Гриша, который убежал в болото. Но Гриша откуда не возьмись вбегает в дом и набросился на меня с кулаками, но я продолжаю объяснять, как это было.

Гриша вдруг спрашивает Сашку Пестемесина, который Гриши боялся как огня и сказал Мишка сбросал лен, а не Гриша. Но мать сашки сказала, что он и из дому никуда не уходил, и ничего не мог видеть, кто лен бросал. Некоторые женщины встали в защиту меня. Вот тут-то и стало проясняться кто подлинным виновником льна. А к тому Евдокия – жена Степана соцкого спросила сидящих женщин:

- а кто из вас видал Паладьиных ребят, чтобы они проказили?

Затем одна по другой покидали дом Пестемесиных и на меня уже не было того недовольства, как вначале. А Сашка мне объясняет, что он боится Гриши, который непременно бы его избил.

Потехи и огрехи

Мать меня привела в школу с. Чекуево и принесла дар учительницы Марьи Петровны гостинцы своего печения, а мне наказала, чтобы я слушался и не баловался в школе. С этого дня по иному шли дни не только мои, но и всей моей ровни. Получили в школе по грифельной доске и по грифелю, дали и букварь, были и тетрадки для чистописания. Мать мне сшила сумочку для книг с лямками через плечо. Рано утром мы компанией шли в школу в Чекуево и ни одной замерзшей ляги не пропускали, чтоб не покататься.

Кто-то вздумал бросить корку хлеба на столбе сидящей вороне, которая подхватила корку, полетела, откуда ни возьмись за ней устремились другие вороны и, учинив драку при дележе этого куска. Нас это забавляло, мы разбросали весь хлеб, предназначенный на обед. Затем в каждое утро забирали побольше шанег, калиток, наливушек и пр. и мы увлеченные дракой ворон, долго радовались над ними. А когда начинала замерзать Онега, мы на тонкий ледок подбрасывали кусочки, вороны стаей набрасывались за добычей и невольно купались в разбитом ледку, поднимали гвалт, а мы прыгали от восторга, поднимали торжествующий гогот на всю окрестность. А в школу нередко опаздывали, где нас за это либо ставили перед классом на колени, либо заставляли выполнять роль дежурного в школе – убирать, мыть парты после школы. Но нас вороны забавляли настолько, что наказания мало действовали на нас.

У нас дома ежедневные пьянки ямщиков или приезжих на станцию, в начале песни, танцы и чаще всего это кончается ссорами и даже драками. В таких условиях все занятия мои срываются, пытаюсь с книжками и грифельной доской, а братишки мои немедленно карабкаются тоже на печку и моим занятиям приходит конец.

В школе же, когда либо не спросили меня, я ничего не отвечал, потом меня ругают либо наказывают, но знания мои не повышаются, не смотря даже на то, что меня хотели выключить из школы.

Прибыла новая учительница Мария Николаевна, спросила меня, почему я не готовлюсь к урокам и ничего не знаю?

Я как мог тогда рассказал ей. И она посочувствовала и предложила мне вечером оставаться в школе и здесь же и готовить уроки и отвела место за печкой спать. Мать мне дала легкое одеяло, а зипун мой служил постелью, а сумка с книгами и шапка отвечали за подушку. Так я позанимался вечер или два, уроки мои заметно улучшились, стал больше отвечать и попу Андрею, который тоже удивился, что я ему перечислил всех апостолов, может он подумал, что на меня подействовала линейка, которая гуляла по спинам и головам учеников. Но молодая учительница каждый вечер уходила с подругой кататься с горы на санках и однажды предложила мне принять участие в этой прогулке. Мне надо было отказаться, но я либо не смел огорчить учительницу, или мне самому было интересно покататься и я согласился быть в их компании. В результате в каждый вечер до того накатаюсь, да потаскаю санки в гору, что уставший да мокрый едва добираюсь в свою запечную «берлогу» и немедленно засыпаю. А уроки опять стали отставать, как прежде. Мать предложила мне ходить заниматься к моим соседям к Пашке или к Максиму Осиповичу. Хотя я заходил к ним, но темные ночи ходить почти через всю деревню я боялся и опять вновь сидел дома и переживал картины разгульных ямщиков с гармонией.

Хотя перешел в 3 класс, но учиться не пришлось и одного дня. Дело в том, что няня ушла, содержать мы не могли. А братишек без призора оставить нельзя – малы еще, да и сестра Анна еще мала. А мать все время либо на своих неотложных работах или ездила в подводу заработать какие-либо гроши, а я уже подрос, мне 10-й год пошел. Поэтому решили, что я буду за хозяина дома. Должен давать сено корове, овечкам тоже, наблюдать дома за порядком, сходить по воду, подмести пол, а главное, чтоб ребят накормить, за ними убрать и чтоб на улицу не убежали, во время сводить на двор и не открывать дверь на улицу и закрывать на щеколду.

Соседские друзья между тем все время торчат у наших окон и зазывают поиграть в баски, свайку, покупаться да и на гигантские шаги и др. Словом, соблазнов было на каждом шагу. Однажды я в момент соблазна выскочил в окно и вдруг откуда ни возьмись мать идет с веревками, я увидел и шмыг обратно в окно, а мать успела веревкой угостить меня по заду, это вызвало смех у моих товарищей. Боялся, что мать и вечером не отпустит рыбу ловить.

Переключился

Наступила осень. У всех нас обуви нет. Сестра Анна подросла, да и братья не требуют такого ухода, как прежде. Мать поэтому решила: а не лучше ли Мишку отправить в Онегу к знакомому сапожнику П. И. Олешеву, учиться сапожному делу. Хватит мучиться с обувью и думала: будет свой сапожник, тогда и к нам придут с поклоном – рассчитывала мать. И вскоре меня отвезла к Олешеву, забрав две буханки хлеба и 3 фунта соленой и вонючей рыбы – сайды .Прокопий Иванович и не отказал нам, но подумав о чем-то и вспомнив, что обещал меня взять в ученики – оставил .Хотя мне и не хотелось и не влекло быть сапожником, но раз мать решила, для меня это уже был закон.

С первых дней усердно старался освоить делать дратвы, вкрючивать щетину, колоть деревянные шпильки, Олешев показывал и следил за моей работой. НА второй неделе я уже стал приколачивать подметки к старым сапогам, какого-то рабочего и даже прошивать голенища, хотя медленно еще, но хозаин пока не делал мне замечаний. Первое время все это делал охотно, но вскоре стало надоедать, так как все одно и то же приколачивай, шей, до опять забивай шпильки. Это же скучно!

Олешев посмотрел на меня:

- Я всю жизнь колочу, да шью, потому-то и хлеб жую и тебе такое предстоит , если хочешь быть мастером!

Между тем хлеб я свой съел, как и сайду и жду приезда матери с деревни. А Олешев вдруг садит меня за свой стол. Но я никогда не сиживал за чужим столом и стал решительно отказываться. Олешев закричал:

- Нечего кочевряжиться! Мать приедет, домой отправлю.

И все же насилу посадил меня за стол, где я сидел не мог смотреть в глаза людям, волновался, краснел и так и вышел почти ничего так и не поел. Наконец приехала мать, но Олешев меня все оставил, хотя чего-то там с матерью поговорили и мать уехала домой.

Шили сапоги, ботинки разных размеров, а колодок в магазинах не было, их делал сам Олешев. Заинтересовался и я тоже, ведь солдатиков я строгал ножиком и не смогу ли сделать на свои ноги колодки? И как-то в воскресенье дома хозяина нет, и я решил попробовать, а не выйдет ли и у меня чего? Сел я, быстро вытесал из ольхи основу колодки, а остальное стал стругать острым ножом. Опыт с солдатиками мне пригодился и дело шло неплохо, постоянно проверяя по размеру моей ноги, и к вечеру колодка была готова, на остатках почистил стеклом, наждачной бумагой и смазал ее олифой, как это делал Олешев. На вторую колодку я подготовил топором, но отделать не успел. Олешев пришел из гостей «веселый». Своей работы я пока не показал. Но на 2-й день я показал колодку, она выглядела как из магазина. Где взял? – спросил он.

- Это одна колодка, вторую я не успел сделать и готовлю их для своей ноги, у меня же нет сапог!

- Так это ты сам сделал? Молодец!

Вскоре мы собрали из разных материалов кожи, в большинстве из старья, шил и приколачивал сам, за исключением кройки, и сапоги мне вышли чудесные, даже гармошкой. Когда я почистил ваксой, они блестели как игрушка: я долго смотрел на них, радуясь, таких я не только не нашивал, но и не видал.

На весну и лето я приезжал домой помогать матери в сельском хозяйстве, а работал у сапожника только осенью и зимой.

Вот приезжаю весной и в первую очередь надеваю новые сапоги. Привез для работы и матери, тоже сделаны из старья сапоги.

Деревенские друзья спрашивают: Ты сам их делал?

- Сам, только кроил не сам.

Мать говорит: Не хвастай, а хорошенько учись.

Но на мои сапоги все в деревне смотрели с завистью и смотрели на меня уже как-то иначе да и на всю нашу семью и перестали говорить о нашем нищенстве. На поле в Бор мы ездили все вместе, чистили поля копорулями от сорняков и так мы ездили по всем полям и пожням, как могли помогали матери – учились жать, косить, грести сено, но малые братишки кувыркались в сене и много мешали, носили снопы в кучу либо учились сидеть на лошади. Так прошло лето. Наступила новая осень.

Я вернулся в Онегу к Олешеву. В эту осень и зиму в основном все ремонтные работы легли на меня и сам Олешев переключился на работу, которая не была связана с его сапожничеством. Он вздумал организовать и сделать каток для Онеги, ежедневно его поливали и очищали от снега, а место для катка ему отвел городской голова Моисеев, в доме которого Олешев жил. Здесь же Олешев заведовал пивной, а его жена Евфросинья Матвеевна отпускала пиво и содержала буфет: пряники, конфеты, соленые сухарики, горошек и пр. От всего этого имели выгоду. Кроме того Олешев работал при кино «Мулен-Руж», где его сестра Уля стояла в проходной и пропускала посетителей. Одновременно Олешев был стражем на вновь строящемся лесозаводе «Малая Поньга», где нередко приходилось заменять Олешева мне в ночное время. Однажды после отлива морской воды после дежурства спускаюсь вниз на площадку, откуда только что ушла вода и в одной из лаговин с водой встрепенулось что-то, я сильно вздрогнул, думая, не остался ли какой морской зверь, но когда я взял палку и стал бурлить по воде, увидел, что это большая щука, стал ее гонять по лаговине и она выпрыгнула на сушу, я взял камень и стал бить по голове. При мне была корзина, я ее завернул и закрыл платком, обошел еще по всем лаговинам и затем направился на пристань завода, где садились в лодку рабочие с ночной смены.

Сел в лодку и я. На реке щука встрепенулась от неожиданности чуть не свалился в воду – задержал рабочий. Шел домой и радовался, что явлюсь с такой добычей.

Я радостно открыл дверь и хвастаюсь своей удачей, показывая щуку. Вдруг Олешев сделал на лице довольно выразительное негодование и выразил словами: отнеси хозяину, у которого ты осмотрел сети сейчас же!

- Какому хозяину? Какие сети? Я ничего не знаю.

Вновь объясняю, как я поймал щуку. Но Олешев разносил меня на все корки. Заступилась Евфросинья Матвеевна. Дескать как бы Мишка один мог посмотреть бы какие-то сети, да еще без лодки. Ты бы за это взялся сам?

Олешев смяк, и щуку жарили с маслом неоднократно и съели ее с удовольствием. А меня кинуло в слезы от обиды. Я им колю дрова ,ношу воду, подметаю полы, топлю баню и много другого исполняю, а он меня записал в неблагонадежные – это уже тогда понимал. Когда я уношу заказ – сапоги, мне дают пять копеек или гривенник, я и это приносил Олешеву, которого он правда не брал, а советовал беречь на черный день или отдавать матери.

Работал на починке рабочих сапог в течение всей зимы. Работая все время ощущал нехватку света: маленькая керосиновая лампочка да пыль от сапог – все это очевидно отразилось на моих глазах. Боль глаз и обилие слез заставили Олешева сводить меня в больницу, куда я долго ходил ежедневно лечили мне глаза, наконец предложили пока ходить с закрытым глазом, и изредка ходил в больницу с перевязкой левого глаза, оказалось, что глаз уже плохо видел и очень мешал смотреть правому глазу. Но мне стыдно ходить с перевязанным глазом, я просто снимал перевязку и постепенно привык к этому.

Весной 1910 года Олешев вздумал построить карусель, кабины устроилил в виде самолетов, сделал их столяр, но они были просты, но для сидения были удобны и Олешев рано весной еще до Пасхи открыл карусель, которая была закрыта ситцевыми полотнами, открытыми были только самолеты – кабины. Музыкантом был сам Олешев на венской гармошке. А приводить в движение нашлись подростки, которые за 5 сеансов садились сами бесплатно катались один сеанс, каждый желающий за 1 прокат платил Олешеву 5 копеек. Народу собралось очень много (карусель они видели впервые) и Олешев за один воскресный день собрал очень много пятаков и гривенников, унес домой увесистый мешочек, такой выручки не бывало даже с катка. А в день Пасхи собрал что-то около 90 рублей и так почти всю неделю (Пасхальные дни).

Вскоре Олешев решил отметить свои доходы и организовал в помещении пивной торжественный бал, правда без танцев – это была попойка всей «знати» Онеги. Там были от городского головы и других начальников «уважаемых господ города» эта шумная оргия была с раннего вечера и до позднего утра. И затем все куда-то ушли. Я решил посмотреть, забегаю в пивную и вижу полный хаос: столы раздвинуты, стулья (а их полсотни) которые лежат опрокинутые, на столе разных бутылок, закусок от пирожных и различных конфет. На всех десяти столах и даже под столами валяются бутылки, там же лежат пряники, конфеты, ложки, вилки, на полу мокро, видимо от пива. Такого я никогда не видел и не представлял даже. Забрав пару хороших конфет, я побежал к карусели, а там один Олешев, все остальные видимо ушли домой. Олешев обидчиво наигрывает, весь красный, а гармоника валится из рук. Евфросинья Матвеевна бодра и настаивает ему идти домой, а карусель закрыть. Наконец ему все же помогли уйти домой.

Казалось, что Олешев Онегу никогда не оставит, останется здесь, тем более, чт оденьги ему сыпались со всех сторон. Вдруг Олешев решил со всей семьей вернуться в Шенкурск. Что заставило его покинуть Онегу, я не знаю.

Но мне пришлось переселиться к Глазачеву, который содержал мастерскую сапожников, а сапожники меня давно знали и просили перейти к ним в подмастерья, и я перешел к ним и тоже работал бесплатно, только за то, что кормили меня бесплатно.

Работали мы в полуподвальном помещении с утра до вечера и только перед сном выходили подышать свежим воздухом возле своего дома и нередко видели иногда разные мелкие события местных жителей. Однажды много собралось молодежи и слышим веселый грохот смеха. Подходим, а там козел трясет бородой и разбегается с ходу бьет в каблуки подставленных ног молодого парня лежащего на земле тел 17 – 18, у всех остальных поднимается взрыв хохота. И так повторяется еще не раз. Надоело – придумывают что-то новое. Где-то нарвали крапивы. Один берет за рога, а второй крапивой бьет по самым чувствительным местам этому несчастному козлу, который энергично вертит головой, вырывается и бежит куда попало. Увидев, что у угла стоит парень, козел разбегается и бьет рогами в угол так как парень увернулся за угол. Среди молодежи новый взрыв хохота. А тут угощают новым пучком крапивы .Животное вновь бежит мотая головой, куда попало не находя милости. Вдруг приходит хозяин этого козла и говорит:

- вы что же ребята делаете? И беспощадно так терзаете животное. Вам не жалко? А что если вам кому-либо распорол живот. Вы бы наверное нашли виновника этой беды? Ну а козел кому пойдет жаловаться за нанесенные обиды? – высказался дядька, уходя в калитку обратно к себе домой.

- пусть пожалуется в милицию, может, и помогут ему, - смеялись ребята, задрав свои картузы. Но явно у ребят пропало желание возиться с козлом, посвистывая пошли прочь.

В другой раз сидим тоже на улице. Смотрим, по Соборной улице бежит молодой человек, в его догоняет на лошади казак с занесенной плеткой. Фуражка с красным околышем набекрень (таких я много видел на картинках) и с силой ударяет бегущего, раз и другой, человек со стоном падает, но успел прокричать: За что ты меня, Фома? Но Фома, как видно, жалости не понимает, продолжает гудеть своей плеткой и наконец отъезжает, но смотрит назад, дескать не встает ли? Но молодой человек лежит как убитый. Потом его увозят на лошади и узнаем, что это был политический ссыльный. Искренно жалел, как очевидно и другие, видевшие эту расправу. Ссыльных я знал еще по своей д. Пянтино, все они были хорошие люди, с нами вместе рыбачили, помогали соседям в сельском хозяйстве бедным крестьянам, построили гигантские шаги, карусель, учили нас новым играм, всегда были с нами добрыми дядьками, никто не жаловался.

К лету я все же вернулся домой и помогал матери, ребята – братья подросли и стал им шить новые сапоги, так как теперь я уже стал опытнее и ученичество мое подошло к концу.

Память на долгие годы

Когда я второй год ходил в школу, тогда еще была у нас станция. Все ссыльные проезжали, побывав у нас на станции и переезжали дальше под конвоем жандармов. А те, кто оставался в нашей деревне стражники отводили по крестьянским домам для постоянного жительства и жили они или с хозяевами вместе, либо им отводилась горница по одному или по два человека. Ссыльные были разные, но большинство политические из рабочих и крестьян. Некоторые были с образованием – интеллигенты. В нашей деревне побывали до 29 человек. Все они в деревне жили по 3 года и затем уезжали, а были случаи, которые бежали за границу.

Крестьяне быстро привыкли к ним и ничуть не замечали, что-либо плохое за ними, хотя полиция считала их безбожниками, ненавистниками царя и вообще бандитами. А на самом деле увидели вообще хороших людей: они колют и носят дрова, сбегают по воду, ведут себя прилично, не услышишь грубого слова. Для молодежи они во многом стали спутниками во всей жизни деревни: ходили рубить дрова, сеять и убирать сено, убирать с полей, они же вместе были в дни праздников на гулянье, на реке с песнями, музыкой, можно увидеть инициаторами именно ссыльных, молодежь тогда многое воспринимала у ссыльных и без них не обходилось ни одно новое и интересное начинание. Деревня как бы преображалась и было интереснее жить. Даже для нас, детей, ссыльные были свои близкие соседи, мы учились новым играм, а гигантские шаги ими были сделаны для нас, с нами они и рыбачили, учили они нас и этому, были из ссыльных и веселые шутники, которые показывали ногами и своим шипением о том, как начинает отходить поезд по железной дороге.

А то в шутках говорил: Как у Мишки на носу вырос куст малины, ели черти колбасу в твои именины.

Мы всех ссыльных знали по фамилиям и стороны их жизни и я до сего дня многих из них не забыл: Ляхович, Михайлов, Орлов, Дьяконов, Наумов, Лобач, Войтюк, Чернов, Беляев, а некоторых мы и фамилий не знали, а которых и забыли. Все они с народом вежливы. Войтюк например, каждому подает руку, здороваясь и какую-либо шутку скажет другие также всегда были с хорошим настроением.

Беляев был с белыми волосами и весьма аккуратно зачесанными назад, всегда со мной разговаривал полушутя, а иногда и серьезно спросил как-то: как учишься, читаешь ли книги и какие?

Я решил похвастаться: читаю про Петра Первого, про Александра-освободителя, читал и про Екатерину Великую и про других царей. Читал и про всемирный потом, об этом же говорил отец Андрей. Беляев выслушал, улыбнулся, сказал: старайся, учись, ты много знаешь, подрастешь – больше узнаешь.

У меня не вязалось: поп и учительница спрашивали, не улыбались и ставили в пример другим ученикам в пример, а за какой-либо пустяковый проступок ставил на колени, оставляли после уроков, а то линейкой по голове и все это делали не улыбались, а вот Беляев смеется почему-то, хотя рассказываю то же, что и попу и учительнице. Мне казалось тогда, что Беляев ничего не знает, хотя он добрый и хороший человек. Думаю нельзя же смеяться над тем, что в книгах.

В нашей деревне Пянтино у гражданина Лукина в горнице жил политический ссыльный, он постоянно гремел каким-то железом на улице под окном готовил сковородки, противни и прочее по заказу наших мам, он же чинил замки, лудил самовары, ремонтировал часы и всякую крестьянскую утварь. Мы поэтому в детстве звали просто жестянщиком. По фамилии мы его не знали, сейчас же мы условно назовем его по фамилии Путилов.

Однажды к нему пришли полицейские в главе пристава Сребренникова. Зашли в горницу и предложили никому из помещения не выходить (хозяину дома Лукину предложили быть понятым). Путилов смахнул платком предполагаемую пыль платком, сказал: Пожалте, ваше высокоблагородие, и встал в сторонку.

Пристав сел (другого сиденья не было) и сразу же приказал приступать к делу. Полицейские перерыли постель, порылись за печкой, осмотрели посуду, самовары, подняли половицы, все книги по листочкам посмотрели. На сарае, в дровеннике дрова перерыли, но нет ничего того, чего они искали. Произвели полный хаос в квартире и ушли. Путилов посмотрел в окно, сделал смешную гримасу, сказал: вот дураки стоеросовые, наделали мне хлопот, смотри, все вверх дном перевернули, а ведь стоило Сребренникову встать повернуть табуретку и посыпалось бы то, что они очевидно и искали. Ссыльные в тот же день узнали о факте обыска и сразу подумали, что среди ссыльных есть предатель – шпион, но кто?

Ссыльные пытались на своих закрытых совещаниях, но эти совещания ничего не давали, кроме того, что предатель еще более маскировался. Но в деревне появился слух, что Сребренникова хотят убить. Мы бывало детьми этот слух еще больше оглашали и даже ждали, что Сребренникова вот вот убьют, но шло время, Сребренников продолжал свирепствовать, переселял ссыльных с одного места на другое, но а потом и сам куда-то уехал.

Между тем у ссыльных появилась новая забота: Одному нужно было убежать из ссылки за границу, но организовать это здесь было не так-то легко. От железной дороги ст. Обозерская 81 верста: где найти человека на этот смелый шаг, тем более, что ссыльные подвергаются ежедневной проверке полицией.

Войтюк и другие ссыльные вспомнили про Коротких Проню, он молодой и пробоистый парень, не поможет ли он нам?

Узнав, что от него требуется, он сказал, ну это пустяшное дело. Все знали Проню как весельчака и большого шутника, его любили за оптимизм никогда не вешавшего головы, всегда жизнерадостный. Ссыльные уважали еще и за то, что он откуда-то доставал запрещенную литературу (книжки) и приносил им для чтения. Проня доставал книжки у молодежи деревень Чешьюга и Клещево, которые приезжали на побывку в деревню из Петербурга. Хорошо знакомые ребята ему дарили их.

Проня с ссыльным Михайловым зашли к Пелагеи Ивановне Коротких и по секрету сказали, мол надо увезти на Обозерскую этого поляка, но так, чтобы этого не мог знать никто. Сходи к Иконникову-купцу, попроси у него подвести груз в чекуево, который у него всегда там в складе находится, купец знает, что у тебя куча ребят, а мужа нет, он тебе безусловно даст заработать 3 рубля. Ну, а на Обозерскую надо доставить вот этого поляка срочно, а он будет ждать тебя в Павловском Бору. Плата за это будет с собой.

Ссыльный-поляк был доставлен на Обозерскую. А в деревне в то время полицейскому сказали, что сейчас ушел на реку рыбачить, а на говорили, что он ушел в Чекуево за хлебом. А когда П. И. Коротких вернулась, Войтюк пошел в полицию и сказал, что поляк не ночевал дома. Полиция подняла тревогу, искали, посылали телеграммы и т. д., но Поляк исчез. Стали искать, кто ездил на Обозерскую? Увели в Чекуево и мою мать, держали там два дня. Но доказательств не было и ее выпустили, хотя и строго допрашивали.

Этого случая никто бы и не знал. Но мать умерла в 1959 году. Дома нашли в ее заветном ящичке на дне удостоверение, выданное ей бывшим политическим ссыльным Войтюком Л. А., заверенную Чекуевским сельским Советом в 1925 году, в эти дни здесь Войтюк был на побывке, вспоминая свою былую ссылку 1906 – 1909 г.

О Прокопии Егоровиче Коротких и ссыльных можно писать много интересного. Но только скажу, что ссыльные оставили о себе добрую память – воспоминание в деревне.

В каждом углу Бука

В одном из небольших домиков Анюшки Маланьиной до позднего вечера молодежь Пянтино засиживалась: девицы вязали, вышивали, а ребята играли в карты «козла». Под шум хохота лазили под стол как наказание за проигрыш. ТАк проходили эти увлекательные вечера. Как-то Палька Лукин поспорили с Пашкой Передним, что они не боятся ходить ночью в лес, на кладбище, что боязнь – это бабьи предрассудки.

- Так-таки ничего не боишься? – спросил Пашка.

Пашка вскоре ушел спать. Палька еще остался, ждал брата. Видит, игра продолжается и тоже решил домой идти. Идет в свой Нетужилов конец мимо заколоченного дома и вдруг со съезда этого дома спускается медленно высокая и светлая фигура и чего-то замогильное воряит.

Палька как увидел и его сразу охватил страх и хотел бежать обратно и упал – подкосились ноги, пытался встать и бежать, но в это время белая фигура балахон сняла и кричит:

- Ты не бойся, я Пашка.

Палька не может очухаться, сказал только:

- Я бы мог тебя убить.

- Я на это не рассчитывал, - улыбаясь, произнес Харитонов.

Десятки раз приходилось ходить мимо кладбища, казалось, можно бы привыкнуть. Но идешь и всегда немножко жутковато в особенности в темную ночь. И вот в такую ночь шел я по кладбищу. Захожу на кладбище, слышно – направо что-то шуршит и издает непонятные звуки, как смотрю, какая-то вся в белом встает человеческая фигура, встает вторая. Меня как холодной водой обкатили, так обдало страхом. И в миг я так навострил ноги, что где я раньше не мог и думать, чтоб прыгнуть через канаву с водой. А теперь, как ветром сдунуло через эту канаву и мчался домой, подгоняемый диким смехом дьявола. И долго не мог заснуть.

Назавтра встречаю своего друга Петьку Хазинина здороваясь и поспешил рассказать, как я видел сатану с диким смехом на кладбище.

- Да, привидения твои страшные, что и говорить. Но ведь «сатана» с диким смехом были мы с Настей Погасьевой, смеялись того, как показал незаурядного бегуна, - засмеялся Петька.

В 1913 году зимой рубил дрова и мне захотелось пить. В ручье добывая воду и бился здесь до седьмого пота, воды достал и напился, сколько хотел, но вскоре так заболел, что меня увезли домой, где я пролежал два месяца, исхудал были одни кости, врач был вызван из города, который сказал родным, что надежды на поправку нет и у него порок сердца. Но вдруг прошел кризис, пошло дело на поправку. Когда я встал, смотрю, на моей койке лежит коса-горбуша и смоленое грязное ведро.

- Для чего? – спрашиваю мать.

- А ты спроси у бабушки Василисты, она лучше знает, - ответила мать. – Вот потому-то и поправился ты, а если бы не ведро и коса, мог и умереть, недаром же говорил врач, что надежды не было на поправку.

Коса на камень

Петька Передний (Харитонов) родился и жил от меня через дорогу, он старше меня на 2 года, но это не мешало нашей дружбе, мы вместе и в детстве, и на военной службе, и бурлачили тоже вместе, так же как и с его братом Павлом. Знал хорошо и их брата Ивана Кузьмича. Все в их жизни знал до мелочей. Однажды Петька мне рассказал: Иван жил на заводе Экономия в Маймаксе г. Архангельска. Шел однажды на завод с города по реке Двина и вдруг увидел впереди спустились с города 4 человека и идут спешно на перерез брату и ему навстречу. Брат видит: драка неминуема. Те крикнули: Попался, Иван Кузьмич. Брату деваться некуда, бросается в сторону, выхватывает с силой елку, что стояла для обозначения дороги и побежал с ней навстречу злоумышленникам, размахивая елкой. Те обратно, но Иван бегает быстро, хотя ноги и ухватом, но догоняет и ударяет глыбой льда, и тот сваливается как сноп, бежит за другим и кричит: попались, сукины дети, и ударил второго, а остальные свернули на дорогу откуда шли. Иван, не расставаясь с елкой, пришел на завод....

Второй случай я уже видел сам дома из окна своего. После женитьбы Иван Кузьмич идет по деревне, ему навстречу шагал подвыпивший мой двоюродный брат Михаил Степанович. Встретились и чего-то рассуждают и вдруг Михаил берет за грудки Ивана, но тот вырывается. А Михаил вновь цепляется, тогда Иван с прискочкой, хлесть брату по голове раз, да другой. Михаил упал, но продолжает брать за ноги Ивана. Но Иван видит, что Михаил пьян, стал его подымать и вскоре умиротворились, подхватили друг друга пошли в сторону Михаила, видимо, выпить мировую. Я был удивлен, что Иван справился с моим братом и даже было обидно, ведь брат был силач, его на вечеринках все боялись. А здесь Иван Кузьмич оказался преткновением.

Приближались праздники Сретенье, Масленица. Молодежи нашей в том числе и Ивану Кузьмичу захотелось призаработать на праздники и решили съездить компанией на лесозаготовки, забрав сена и продовольствия и все 8 человек на 6 лошадях и отправились вверх по р. Онеге. Ребята пянтовы тогда огонь тогда, не суй пальца в рот. Проработав неделю, поехали и за фуражом и продуктами домой. Им встречается на реке с тяжелым возом человек.

- Эй ты, дядя, сворачивай, видишь, идет обоз, - крикнул Гриша Лукин. Остановились, сворачивать никто не думает. Наконец «дядя» сказал:

- Вы же напорожни, вы и должны свернуть, а я заеду в сторону – не выеду после, - сказал на своем акценте.

- Э, да это же татарская морда, свиное ухо, - заголосил Гриша и, выскочив, он прибегает и берется за узду лошади, чтоб ее своротив сторону и тот утопая в снегу барахтается, закричал здесь татарин, бушует .Прибегает еще два к лошади татарина, он и тех в глубокий снег. Тогда вызвали с задней лошади и Ивана Кузьмича.

- Ты что же «княз», хочешь чтобы тебе морду набили! Это мы можем, - и берется за уздцы лошади, чтобы свернуть. Но татарин решительно берет Ивана, бросает в снег и тот как и другие с трудом вылезает. А татарин в воздух выстрелил из револьвера. Кузьмич почувствовал силу татарина, сказал нам:

- Ребята, придется свернуть, видите ли у него большой воз и ему не выбраться если свернет, а у нас пустые дровни.

Это Петька рассказал мне после двух лет так как тоже ездил на лесозаготовки.

Вопрос: Почему татарин имел необыкновенно большую силу?

У нас в деревне пытались сильные мужики отделить хотя бы от земли этот тяжелый тюк и многим этого не удавалось. А татарин кажется совсем легко его закидывал себе на спину и ходил по домам предлагая посмотреть и покупать его мануфактуру и говорят, что он еще с молодости приучил себя к этой тяжести.

Вот потому-то наши ребята сменили свое отношение к татарину. Ну и сила! Иван Кузьмич дорогой говорил, что мы правильно сделали, что татарина не шуганули, он бы нас мог перестрелять и уехать и ему ничего бы не было! Он сказал бы, что на него напали и что он только оборонялся и нас же бы и возвел в хулиганов и бандитов! Вот почему и уговорил вас свернуть ему тогда. А одного бы из нас он оставил для доказательства.

Но тем не менее на Ивана Кузьмича у нас упало былое доверие после случая с татарином.

Вот так и бывает: острая коса тупится о камень.

Шутники

У нас в Пянтино жил мужичек Александр Григорьевич Дьяков, добрый и отзывчивый на всякие добрые дела. Но если немного выпьет и пойдет по соседям с веселым настроением и его юмору не будет конца и всякий его пустяк вызывает веселое оживление и много смеха. Приехав в отпуск повидаться с родными, сидим вечером с братом Максимом беседуем. Вдруг заходит Александр Григорьевич, подает мне руку.

- Ты что же это обходишь меня, выходит, что я напрасно и ждал тебя?

Скорее к Максиму поспешил.

- Ныне я тоже пришел из бурлаков, а Васильевна мне приготовила сюрприз. Я ей послал деньги на горницу, а домой прихожу, ни горницы, ни денег, а где же мой рубль, который я тебе послал, а она точно воды в рот набрала – помалкивает. Григорьевич посматривает на часы и говорит, а что они у вас похрамывают?

- Да нет, часы, как часы, верно идут 24 часа в сутках, - Максим ответил.

- Ну, я такие бы выбросил! Вот у меня часы, так часы, подвесишь молоток, они настукают часов сорок на сутках. Вот это часы!!!

- а на что тебе так много времени надо, Григорьевич?

- Как на что? Бывало идешь на вечеринку в Чекуево, по пути забежишь на Воймозеро с сударушкой повидаешься, вечеринку разгоним и к началу вечеринки придешь, а с вашими часами разве успеешь? С вашими часами, я кажется, и домой опоздал уже ночь Васильевна ждет чаю, а потом меня могут и ограбить, - побрякав в кармане деньгами, Дьяков вынял горсть золотых сверкающих монет, на миг нам показав, делая серьезную мину и повернувшись быстро ушел домой.

Мы были удивлены, что у Дьякова столько юмора, ходит в сто раз заштопанных штанах, на горенку послал один рубль, а в кармане имеет столько золота, а мы одну золотую пятирублевку завести не можем. Все это что-то не то.

Утром подметая пол вдруг нашла (мать?) «пяти-рублевую» золотую, как стали рассматривать, а она грошь – полукопейка, но блестит как золотая, ровно сейчас вышла из под станка монетного двора. Тогда только поняли, что это очередная шутка Сашки Дьякова, где-то сумевшего разменять 3 рубля на эти «золотые» монеты – гроши с целью поморочить головы своим соседям, позабавить посмеяться.

Но если Дьякову попадет лишнее, тогда он становится неузнаваем, бежит по деревне разлохмаченный, полураздетый и машет грозно руками – кричит «Берегись семьсот расскачу!!!» Дома все бегут прячутся у соседей, в доме произведен разгром: все чашки, ложки, горшки, ухваты, самовар и все прочее выброшено в окно и тогда он бежит в одном изодранном белье. Вдруг встречает соседа и тут же расплывается в широкую улыбку, обнимает, целует и вскоре расплакался и уже гнев прошел.

На завтра посмотрит на свои дела и все на свете проклинает. Берется за работу, все, что разбито, изломано вновь покупает и живет пока вновь не напьется. Был у Дьякова сосед обладавший точной копией голоса Дьякова. Иногда идет мимо дома Дьякова и кричит: «Берегись, семьсот расскачу!» Дома услышали это все бегут прятаться на сарай, во двор и сидят до тех пор пока начинают понимать, что это шутка соседа.

Хотелось бы сказать о моем дедушке Иване Петровиче Сынчикове (моей матери отец). Он правда не отличался речевыми качествами, не размахивал он и руками, не шумел и тем более не применял угроз или силу. Но был удивительно изобретателен. По этому поводу можно было бы привести массу примеров, но я остановлюсь на одном незначительном, хотя все они чуднее один другого.

Дедушке как-то удалось достать на сороковку и сразу вечером пошел в Чекуево и купил у Потаповых ее. Но как бы выпить? Из горлышка не пивал, а пойти к знакомому и его надо угостить, а тут и одному мало. Пришла вдруг хорошая идея: сходить разве к купцу Иконникову, и зашел....

- А – а, Иван Петрович, здравствуйте, чего прикажете дорогой, - рассыпались в улыбке приказчики. Народ в магазине тоже притаились послушать что скажет Петрович с любопытством посматривая на него. Но Иван Петрович не торопясь подходит к прилавку.

- А мне хотелось бы посмотреть посуду чайную, конечно.

- О, это пожалуйста, - и приказчик подает с нижней полки чашки, стаканы с блюдцами. Дедушка посмотрел, повертел в руках посуду и с неудовольствием сказал:

- что вы мне подаете? (посматривая на вторую полку) что, у вас ничего лучшего нет? Это же какая-то затрапезная – извините – посуда!

Сконфузившись, приказчик вначале и сказал:

- Как же нет? Есть и получше.

Подставив ступеньку, приказчик с видом удовольствия подает расписные чашки, бокалы и даже какой-то расписной кувшин, все это отделанное замысловатой росписью. А внутри бокалов до половины с золотым тиснением покрыто. Посуда прямо сказать министерская. Но Иван Петрович без какого-либо восхищения потрогал, повертел в руках и сказал: Ну, это как будто бы ничего, сносная (видит, что третьей полки нет).

Разворачивает свой видавший виды кафтан, вынимает сороковку, хлопнув о ладонь, и выливает ее в бокал и выпивает. Бородку, усы вытирает рукавом.

- А посуда мне пожалуй не подойдет – уберите, - и быстро ушел. Только что успел закрыть дверь, магазин ожил хохот и какое-то ликование идя до ворот все еще слышалось.

Своя хибара.

Мне было 15 лет, я решил поступить на лесозавод «Баки и Виг» г. Онега и был принят зародчиком (подача леса-бревен пильщика в амбар завода) Здесь же работал и Саша Филимонов с Павловского Бора, с ним мы быстро познакомились. Жили оба в казармах, но моя казарма была для мелких служащих завода, где жил и мой дядя Федор Дмитриевич, работавший обмерщиком леса. Здесь я спал на полу на соломенном мате. Мы с Сашей привыкли к работе, хотя и впервые на производстве. Но нас не устраивало жилье. Во-первых, нет знакомых, а служащие смотрели на нас, как на чужаков-мальчишек, нередко подсмеивались, мы чувствовали себя лишними среди них. Хотели уйти в казармы рабочих, но там не было места, везде полно рабочих. Мы с Сашей стали думать, а нельзя ли самим себе выстроить пристанище, ведь теперь лето. Решили посмотреть по территории или поближе к берегу реки, там много бревен, баланов, досок, жердей и прочей завали. Вдруг видим из досок сколоченная лежит сломанная избушка, написано сторожка. Видимо это был сторож леса. Мы за нее ухватились. Вагами (?) мы всю ее подняли, очистив вокруг ее место и принялись за устройство, проходили мимо рабочие, на нас не обратили внимания, очевидно, полагали что мы тут вообще работаем. Делали все так, чтобы поместились две койки и столик, а больше нам ничего и было нужно, сделали правда для окна ставень, чтобы сохранить стекло небольшого окна, да укрепили проволокой со всех сторон нашу хибару и обрыли кругом землей для тепла, а главное спрятали наше проволочное укрепление и теперь мы были уверены, что хату нашу никто не опрокинет. Мы работали три вечера и на четвертый вечер мы уже спали в своих новых хоромах и почувствовали себя совершенно независимо. Варили уху на таганке и пили чай с французской булкой. Однажды пильщики не пришли на работу, а нам – зародчикам и делать нечего было, поэтому заставили чистить бассейн от разных палок и мусора. Потом мы решили сходить в казарму узнать в чем дело? У открытых окон пильщики сидят и смотрят в сторону дома управляющего. Мы узнали, что пильщики сидят и смотрят в сторону дома управляющего. Мы узнали, что пильщики недовольны зарплатой и бастовали уже два дня не выходят на работу. Некоторые боялись, что приедут казаки с г. Онеги и будут нагайками наказывать рабочих! Но вскоре рабочие – пильщики получили прибавку (им утвердили зарплату, что получают рабочие «Поньги»), прибавили немного и нам зародчикам. И вот я у купца-татарина вскоре купил балалайку за 3 рубля в г. Онеге и иду на завод с радостью с новой покупкой и встречаю рабочего довольно пожилого, он на меня смотрит осуждающе и иронически.

- Небось, отец и мать обрадуются, что ты завел такую трамбабулину и погладят твою забубенную садовую голову, обязательно погладят.

Уходя он все оборачивается на меня.

Это замечание рабочего на меня подействовало удручающе. Купленная балалайка мне стала настолько немила, что я пришел и бросил ее в угол с негодованием и растянув свои уставшие ноги, задумался: хотел-то я показать, что я тоже не лыком шит, играть буду не хуже Пашки Переднего. Правда я еще играть не умею, но обязательно научусь. Но старания мои были неудачными, играть не научился и консерватория моя была закончена тем, что я свою балалайку променял дома на венскую гармонь, которая была совсем пригодна, но я мечтал ее починить.

Пришла осень, мы с Сашей получили расчет, уехали домой, оставив свою хибару без какой-либо опеки, а так на произвол, стало к тому же холодно. А насчет музального (?) дела мне сказали: балалайка и гармония тебя не слушают и правильно делают, ведь из тебя музыкант, как из топора – уха. А не надежнее ли тебе тачать сапоги дома?

Друзья

Всю осень и зиму сидел в своей каморке, молоток и шило основными орудиями были у меня в это время, заказов много и все казались неотложными. Такой заказ принес и Иван Кузьмич Дьяков. Я его почему-то боялся, так как знал, что он в молодости был смелый и отличался драками с молодежью, вот потому-то я очевидно и побаивался его и тогда, когда он стал глава семейства. Он принес кожу-опоек (?)на сапоги и ушел домой. НА второй же день пришли друзья моей деревни, посидели, побалагурили, посмеялись и ушли, а Санька Постамесин остался, увидев опоек, спросил: чье?

Повертел его в руках и тоже смылся домой, уже вечер. Вдруг заходит дьяконица и сразу носовым платком закрыла нос, но спрашивает, открывается ли окно у вас?

Я сидел и думаю, зачем же ей окно? Но она взяла ботинки, заплатив мне и ушла. Я только тогда узнал, когда мать зашла и говорит: Здесь хоть «топор вешай», тогда только дошло, что здесь друзья сидели и не даром много смеялись.

Прошло три дня, прибегает Иван Кузьмич, ну как дела и разворачивает опоек и увидел на нем надпись «шкура Ивана Кузьмича».

- Кто это писал?

Я растерялся. Но все же сказал: я не писал. Не виноват. Но виноват я останусь видимо. Она (вина) заключается в том, что ко мне бывает много посетителей из моих деревенских друзей – ребят, и позволил сказать, чей опоек, а кто-то они сделали такую надпись. Вот почему я не снимаю своей вины. Прошу меня простить, Иван Кузьмич! – за мою простоту. Но сам ничего не писал.

Но я все же думал, что Дьяков меня отлупит, а вместо этого он ничего не сказал и даже кожу оставил, сказал только: ты подбери вещи подальше, а то друзья твои могут и инструменты стащить, воздух испортить и перед девицами опозорить и мало ли чего еще ты им не особо доверяй и предложь им не мешать работать.

После чего я понял, что Иван Кузьмич вовсе не плохой человек, он тоже пошутить и посмеяться может.

Но все же размышлял: сапожничать хорошо, но лучше бы им не быть, сидеть в вонючей конуре, да терпеть слово «сапожник», которые как говорят «напился в стельку».

Хотя в стельку я еще не бывал ни разу, но на чистом воздухе работать давно мечтал, поэтому весной в 1913 году вместе с другими бурлаками заключил договор, чтобы артелью поехать в Кандалакшу на сплав к предпринимателю лесозавода Беляеву.

Кандалакшская перипетия

По задатку мы имели деньги на морской переход. Но как добраться до Онеги, решили сэкономить и купить по дешевке старую баржу и спуститься порогом до Онеги, что и сделали весной в 1913 году. Баржу на Пороге нашли старую дно хорошо ее проконопатили, нашли из своей же среды кормщика, сложили свои манатки, захватили два старых ведра пару тонких досок на всякий случай. Некоторые «старички» перекрестились и стали спускаться в порог.

Сразу началась болтанка, многие боялись, что наша посудина развалится, ударившись о камень подводный. Чувствуем, как баржу неистово бросает и хлещет волной на перекатах, кругом все скрипит, изгибает, того и гляди, что она развалится, некоторые бледнеют, волнуются, но несет молниеносно. Вдруг тряхнуло и в барже заметно стала прибывать вода, едва успевали откачивать двумя ведрами, досками прикрыли отверстия и стояли на них. Видим несет нас на скалистый берег, но водой нас свернуло вправо, дома Подпорожья мелькают. Вдруг спокойнее шла баржа и нас стало прибивать к берегу, оказывается Порог остался позади, а Онега стала все больше приближаться. Повеселели лица, хотя воду по-прежнему активно откачивали с баржи.

Приехав в Кандалакшу, остановились у потешного старичка-рыбака, где мы все лето и прожили. Семья старичка накормила нас свежей и жареной, весьма вкусной беломорской селедочкой.

- Батьку родного за бороду оттянешь, - смачно облизываясь, восхищался Гриша, высказавшись. – Ты посмотри на чудачества этого старичка, ведь он30 бочонков делает за одни день, а селедок иногда попадает ему до 500 сот пудов за один улов в один невод, хотя по виду он потешный юморист, особенно, когда выпьет – кишки порвешь от смеха. Он делает серьезный вид, поплевывается, ну просто одна потеха, вот увидишь!

Наша артель в Кандалакшской губе по берегам и островам собирала когда-то разбросанный бурями лес – бревна собирали в кошели и затем его отвозили пароходы к лесозаводу. Однажды в тихую погоду заехали на остров км 5 – 6 от Кандалакши, собрали лес, устали, решили ночевать на острове. Но утром встали, а ехать нельзя, в губе сильный ветер поднял высокие волны и белыми гребнями покрыта вся губа и нам всем казалось, что наша лодка была бы первой жертвой этого бурана, и сидели ждали как говорят у моря погоды, поели запасы продуктов, не стало и питьевой воды, ночевали здесь ряд ночей, облазили весь остров, собрали все гагачьи яйца, а ветер бушевал по прежнему и нам грозил голод, не было и надежды на наше спасение. Ребята все волновались, теряли силы.

Еще ночевали одну (ночь) на островке, утром Максим Петрович заметил, что ветер вроде бы стал затихать, не будем же умирать здесь с голоду – поедем, предложил он, поддержали его и другие, но только надо сторониться девятого вала, возможно и проедем!

Сели в лодку, перекрестясь:

- Помирать однажды!

- Нет, мы поедем вкусные селедки доедать!

Пока за островом, ветер не был страшен, но волны дальше стали грознее. Лодка, поднятая волной, нам видна Кандалакша, а как оказались между ними (островами), было страшно, откачивали воду. Ветер восточный, поэтому мы по волнам, хотя и ближе к берегу, но все дальше отклоняемся от Кандалакши. В лодку попадает много воды от гребней волн, но мы поочередно воду все же отливаем, хотя у всех нет уже сил, но кормщик Максим поддерживает дух артели, кричит, скоро берег, еще немного усилий и мы на берегу! Ближе к берегу волны стали круче, веслом достали дно берега и еще лодку несет вдоль берега, некоторые выскакивают в воду, т. к. в лодке воды много и ребята с трудом выбираются на берег, вышел Максим и его готовы качать, как спасителя.

Нас встретили Кандалакшские мужички и мы все вылили из сапог воду и спешили домой мокрые до нитки.

На следующий год ездили опять в Кандалакшу и сплавляли лес по рекам и озерам и затем вышли на р. Нива. Но на этом я кончаю свой рассказ.

К сему М. И. Коротких

16 Сибирский полк старой армии

В России с 1913 (1914) по 1917 года шла империалистическая война между капиталистическими наиболее крупными странами. Против группировки монархических германского и австро-венгерского, возглавлявших с одной стороны, а с другой империалистические страны Америки, Франции и монархической империи России. Первая мировая война шла по дележу мировых запасов и рынков, в которой больше всего пострадал простой народ этих государств. Одна Россия в этой войне потеряла более 20 миллионов человеческих жизней, кроме материальных ценностей.

Я прослужил простым солдатом в 16 Сибирском полку с сентября 1915 по 15 февраля 1918 года. Находясь все время на передовой позиции вместе с другими солдатами моей родной Онеги. Хотелось бы остановиться помимо боев о жизни солдат в окопах. А выводы пусть делает сам читатель, что приходилось видеть, слышать и пережить в 2 с половиной года хотя бы частично как это было без украшательства и вымыслов!

Мобилизация

Нас мобилизовали молодых, в 1915 году, то есть на 2 года раньше... Работая у Русанова в Маймаксе Архангельской губернии на лесозаводе, немедленно рассчитались, чтобы успеть проститься с родными и походить по деревне с ленточкой на картузе и последний раз посмотреть на деревню и ближайших родных и соседей...

Мать на (неразборчиво) повела в Онегу наказывала мне:

- Заяви врачу, что у тебя порок сердца после тяжелой болезни и левый глаз почти не видит. Может, тебя оставят дома!

- Ладно, мама!

А сам думаю: Товарищей возьмут, а я останусь как слепец, а потом стыда не оберешься, одноглазой камбалой назовут. Нет, не хочу быть браковкой и посмешищем в деревне.

Не подумал того, как мать в тяжелых условиях растила нас и ожидала смены в ее трудных заботах и делах. Братья еще малы как и сестра.

На призывном пункте врач повертел меня, спросил: Здоров?

- Да! – отвечаю.

На улицах товарищи ждали:

- Ну как? ....

Все принятые идем на квартиру, чтобы уехать домой еще на неделю. Встречаем битого и перевязанного.

- За что побили? – спрашиваем.

- Так это же браковка, - подсказал А. Марков. Так зачем же добивать больного. Вот что мне не понятно!

Погуляв дома недолго, приехали вновь в Онегу на морской пароход. Собралось много людей со всего Онежского уезда и в день отправки собрались на просторную пристань. Слышится плач женщин-матерей и близких. Собрались сюда и девушки по лицам видно их тяжелое расставание. Мы все стоя на пароходе, активно (машем) и я рассматривал знакомых и увидел Улю Олешеву с платочком в руках махала мне, знал, что она осталась от брата – П. И. Олешева сапожника-учителя моего, и понятно, мне стало грустно с Улей расставаться, я учил ее грамоте, хотя сам я учился всего 2 года. Был я к ней неравнодушен, но и она тоже... Пришла провожать меня... Она мне писала. Это была первая в юности любовь.

Приехали в Старую Руссу, поместили в казарму, где-то за городом. Похожее на тюремное здание, только без железных решеток, но обнесенное высоким деревянным забором. Предложили разместиться на деревянных нарах. Чужая для нас обстановка и ее обитатели ефрейторы, унтеры, а тем более в золотых погонах появляющиеся изредка офицеры – подействовала для нас удручающе и нелюдимо. Унтера и ефрейторы живут тоже в казарме, но они ютятся где-то за ширмой и загородках, имеют столик, железную койку и стулья, пользуются особыми привилегиями, а главное, чувствуют себя полными хозяевами. Разговаривают с новобранцами только официально, а иногда с некой иронией или по-командирски. Точно здесь не должно быть места простого обыкновенного разговора и поэтому чувствуется натянутость, какая-то напряженность, которая была не только на занятиях, но и здесь в казарме. Мы беседовали свободно только между собой – новобранцы. Время шло и постепенно вошло в жизнь грубые выкрики ругательства и даже рукоприкладство унтеров. На грубость жаловаться нельзя, этого офицеры не любили жалоб просто не терпели. Мы поняли: что бы не вздумал ефрейтор, а тем более унтер сделать с новобранцем, все войдет с рук. Нам старый солдат рассказал: Это еще что! А до войны было так: за плохой ответ новобранца и вообще солдата заставляли ходить «гусиным шагом» на кухню за кипятком, держа чайник с горячей водой в зубах, какому-нибудь задрипанному унтеру или ефрейтору. За неточный ответ заставляли кричать в печную трубу, дескать я бездарный осел или растяпа и дурак. Если сидит рядом старший унтер, то он командует – Отставить!!! И требует повторить так, чтобы слышали соседние казармы и новобранец повторяет до тех пор, пока будет удовлетворен унтер, который напыщенно серьезен внешне. Не вызывает смех присутствующих и те тоже получают наказание, почистить ваксой сапоги унтеру, сходить купить папирос унтеру и т. д. На это и прочее крючкотворство они были мастера большие.

Но так как вас наспех готовят на фронт, им некогда гонять вас гусиным шагом, ходить за кипятком и прочее. Поэтому не знаете всего.

- Мы стрелять уже и сейчас можем на фронте. Но зачем же так с нами? – сказал Ваня Долгих. - Вчера на занятии построил нас унтер и смотрит сбоку и кричит: Эй ты, Вологда, убери свое телячье брюхо, а ты, Архангельская треска, выше голову. Подбегает к одному берет его ремень упирается коленкой в живот и натягивает и говорит: Смотрите, дескать, как рязанская баба заправился. У нас что фамилий нет, почему такое обращение и насмешки?

У нас был постоянным учителем в отделении украинец Бондарчук, хотя он тоже обращался нецеремонно, то он назовет тебя пришивная голова, то жопа с ручкой и так далее, но как-то к солдату был добрее других и главное он был как юморист и шутлив и прост в обращении, мы ему больше верили и сжились с ним и не были в обиде к нему. Но однажды на словесности спросил:

- Ты, курский соловей, скажи нам, какие звания имеют офицеры вплоть до генерала?

Курский сидит, точно его не касается – молчит.

- У тебя что, мыши язык съели? – дотрагиваясь до плеча Курского Бондар, - я ведь тебя спрашиваю?

Солдат повернулся и произнес:

- Здесь все слышали, что вы спрашивали курского соловья, от него вы и должны получить ответ. Господин ефрейтор, не правда ли?

В группе взрыв смеха.

Бондарчук растерялся вначале, покраснев.

- Я с вами в шутках и не ожидал вашей дерзости, - взглянув недобрыми очами на Курского и нам потом стало жалко Украинца. Не он же один завел такое обращение к молодежи, такой уж порядок был и до него. Фамилии солдат перекликали только на вечерней поверке или других важных случаях, а на занятиях пользовались прозвищами каких-либо губерний. Но некоторые из них были обидными и выступление солдата пришлось кстати, а главное, очень меткое и достойное – пусть не задаются своей глупой «остротой» к рядовому солдату.

Нам новобранцам надоело об Архангельской треске, обращались к нам явно с насмешкой и полной иронии. Они знали, что она где-то на краю земли холодная некультурная, словом, самая отсталая окрайна: стоит только насмешки и нам было обидно. И как-то с нами вел словесность унтер-офицер. Пришла очередь мне отвечать на вопрос унтера, который спросил, указывая пальцем на меня, что нам скажет Архангельский трескоед. Мне обидно и я молчу, а он настаивает, я дескать, слушаю. Я встал и мне так захотелось уязвить его и говорю: у трески крючками оторван язык и говорить уже не может!

У унтера в гневе засверкали глаза: оторвали говоришь, но я заставлю ее и без языка разговаривать, вот увидите. Мы потом были удивлены, что обошлось без грома, осталась только угроза, которую я ожидал в исполнении. Наша маршевая рота скоро на фронт уедет, и пошла на последнее стрельбище, дали нам по 5 патронов каждому, зарядили только что выданные на время винтовки и сказали: когда будет команда, тогда и стреляйте по своим мишеням. Я только что положил винтовку на бруствер, как она выстрелила. При полной тишине это получилось особо выразительно и так неожиданно. Передо мной в ту же минуту появилась шумно-негодующая свита унтер-офицеров во главе с капитаном.

- Почему стреляешь? – все на меня воззрили свои убийственные глаза. Быстро встаю и объясняю:

- Я не стрелял, она сама стреляла, - показываю на винтовку.

Разъяренный офицер-капитан гневно произносит:

- Ты смотри, он еще разговаривает. Посмотрите, что он за солдат и отправьте его с первой партией на фронт пусть там постреляет. И пошли дальше все по цепи стрельбища. Остался один унтер-офицер, взял мою винтовку, пощелкал затвором и быстро ушел к свите, чего-то доложил офицеру. Вскоре приходит Бондарчук, мне дает другую винтовку. Я спросил, а не будет ли она сама стрелять?

- Нет, это добрая винтовка, а та попала по ошибке.

Я тогда вспомнил наше словесное занятие с унтером Семеновым и подумал, нет это не ошибка с винтовкой, недаром же он хранил затаенную угрозу до поры до времени. Потом узнаю: она была списана в лом, а он подсунул мне с целью за мою «храбрость».

Конечно, мы особо не боялись, знали, что далее фронта дороги нет, но мы опасались их неожиданных крючкотворств и чудачества к нам молодым и неопытным еще солдатам .Но мы хорошо понимали и ясно видели как эти унтера, ефрейторы на цыпочках лебезили, старались во всем угождать, чтобы попасть в их доверие и остаться подольше в тылу, как естественный отбор таких кадров обеспечивал тылы Российской императорской армии до победного конца войны. Такие товарищи как Дьячкин В. Марковы (?) А. оставили в тылу учиться на унтер-офицеров как наиболее талантливых воинов, а мы, малограмотные и неграмотные земляки были записаны в маршевую роту на фронт: Ваня Долгих, Саша Филимонов, Карпов П. и я. Нам тоже не хотелось воевать (кому хочется войны?). Но видим: фронт неизбежен. Мы пошли все 4 роты сфотографировались и переслали родным. А в конце октября нас посадили в телячьи вагоны и уехали на Рижский фронт с нами был и офицер Ахман-эстонец.

Фронтовые будни

Далеко не доезжая Риги, нас высадили на каком-то полустанке и пришли к реке Западной Двине и разместились по окопам, а не другой стороне реки в окопах сидели немцы. Нас Архангельцев назначили в 4 роту 16 Сибирского полка в гранатометную команду-взвод и назвали нас «гренадерами». Эти гренадеры были ростом, каких в мирное время не брали в армию вообще, как не имеющего должного роста (тогда брали всех). У каждого у нас были винтовки, 250 патронов, были также 12 бомб, две из них по 12 фунтов каждая, остальные бутылочной формы и английские «лимонки», лопатка окапываться, ножницы – резать проволоку, тесак, палатка с палками, шинель, вещевой мешок с разным походным имуществом, солдатский котелок и когда увидишь такого «гренадера» в походе хоть смейся, хоть плачь. Гренадера не видно, обвешался до предела и на нем более двух пудов груза и вот он такой должен быть грозой для врагов и добиваться победы в угоду императорской камарильи.

Фронт действующей армии без боев не бывает и пусть их описывают военные журналисты осторики, а простой солдат участник боев хотел бы остановиться на некоторых вопросах жизни солдат в период империалистической войны начала событий нашего века не задеваю боевых столкновений с немцами.

В 16 Сибирском полку после боев в большой утраты в живой силе, некоторые унтер-офицеры были произведены в офицерское звание – прапорщика, которые по своему уровню ничем не отличались от малограмотного унтера или ефрейтора, также матерился и даже похлеще, показывая тем самым дотошного службиста. В нашей 4 роте были такие по фамилии Калмыков и Тяпкин, они как раз повели наш взвод гренадер на тактические занятия куда-то дальше в тыл от нашего временного отдыха. Смотрим проволочное заграждение из колючей проволоки, которое нужно быстро разрушить бомбами и разрезать ножницами.

По команде офицеров мы покидаем свои окопы и бросаемся к «неприятельскому» заграждению: винтовки, бомбы, лопатки, тесаки, котелок, палки, патронташи и все прочие погремушки так загремели, что оставшиеся офицеры взявшись за животы дотоле неслыханный смех подняли они. А мы стали подползать к заграждению и бросать бомбы на проволоку, взрывов было много, но заграждение как будто ничуть не пострадало, после чего ножницами резали, резали, а проволока эта осталась и своими завитушками еще больше загромоздила проходы для роты, цепляясь за одежду и руки почти все окровавленные. Наконец, построились и сами думали: вместо прохода мы создали полное препятствие «наступающей» воинской части. И кроме того оказалось 2 человека легко раненные своими же бомбами.

Офицеры-прапорщики чистили нас на все корки в строю, самыми отборными ругательствами, каких мы и не слыхали никогда и затем все же ушли обратно в землянки, зашивали все порванное и перевязывали свои исцарапанные руки. Отмывали грязь с шинелей и брюк и сушили у огня.

Вскоре наступила зима, и нас посадили в окопы. В закрытых блиндажах ночью зажигали фитилек на ружейном масле, и кое-кто писали домой письмо о якобы хорошей жизни. Нам пока немец не угрожал, так как на Двине еще ледок слабый был. Но вдруг наши благие дни прошли, с раннего вечера и почти на всю ночь таскали из лесу заготовленные рогатки, как проволочное заграждение и укладывали их перед своими окопами. Правда, иногда с высокого берега бросали вниз на крутую гору и создавали скрежет и гром на всю далекую ночную окрестность. Немцы, услышав такое, открывали пулеметный и даже артиллерийский огонь по нашим окопам, как будто войны не было, а раненые убитые уже были. Рогатки, сделанные из сырого леса да плюссама (?) проволока были далеко не под силу солдату, особенно для молодежи, у некоторых появилась кровь не только из носа, но и из гортани и уходили в околоток лечиться и только тогда такому солдату отдохнуть удавалось и так проходила зима. Весной 1916 года мы совершали поход в сторону Риги и остановились возле небольшого города в лесу (название города не помню) и тут рядом была песчаная логовина, где и раскинули мы свои палатки и ночевали. Утром поход не намечался и мы отпросились у отделенного командира посмотреть на город, так как слыхали: латышские города иначе от русских. И мы архангельцы направились на один час не более. Было тихо и очень тепло. Сели в тени парка и смотрели на людей и дома. Все было несколько иначе: разговор, одежда и дома – все не то, как у нас. Но неожиданно ветер и капли дождя. Мы посмотрели, а на нас надвигается темная туча, попытались спрятаться под крышу, но дождь льет как из ведра, мы вспомнили логовину (у автора: лаговина, ляговина) и бросились бежать к ней. У нас давно нет сухой нитки и наконец мы прибегаем, а дождя уже нет. Но лаговина полная воды. Наши палатки плавают вместе с палками и стоят не винтовки, а видны одни штыки. Бросаемся в воду вылавливаем мешки вещевые, достаем шинели, палатки вытаскиваем в лес на сухое место, а где наши бомбы, патронташи, и другие железки, ножницы, лопатки, тесаки и прочее и под ноги не попадают, а тут поговаривают о походе а у нас мокрое все не только на себе, но и шинели, вещевые мешки, а кое-что так и лежит под водой.

А фельдфебель командует: Приведите все в порядок, строиться пора.

Слышим, другие роты строятся. Последовала команда и Ахмана, нашего ротного командира.

Мы натянули шинели, мокрые вещмешки, нацепили и кое-что найденное нами и построились, с нас течет, но старались держаться бодро. Вскоре весь батальон по-ротно был в походе и у самого города остановился. Оказывается, кто-то из командиров батальона ушел на ночь к знакомым и его ожидают. Мы недолго думая, один по одному бросились к лаговине за своими подводными вещами, знали: вода впитывается в песок. Прибегаем, а наши вещи на виду, мы забрали и обратно. Но батальон уже в пути. Мы бежим и спрашиваем у прохожих: не видали ли дескать строй солдат и куда они ушли?

Нам отвечали: Ну, как не видели, мы в каждый день их видим тысячами, а вот которые ваши мы не скажем, отвечали на ломаном русском языке. А дорога в Ригу по которой идете и не сворачивайте.

Мы отошли за город и легли, нет больше сил идти. Иван Долгих говорит: это не поход, а гроб с музыкой и нас могут принять за дезертиров и догонять роту, нам все-таки надо и мы вновь отдохнув – бежали. Стало вроде темнее. Должна же рота где-то отдыхать, хотя бы 10 минут и вдруг видим рота чья-то поднимается, видимо, отдыхали. Мы скорее на свое место, но нам встретился фельдфебель от строго посмотрел – где же вы были? Спросил он. А мы заранее договорились и отвечаем в один голос: А мы до ветру ходили, господин фельдфебель. До ветра!? А вы что туда тоже ходите компанией? Быстро в строй – сверкнув глазами – черти полосатые, вашу мать... комедианты – разразился фельдфебель.

Большая могила.

Это было под осень 1916 года, нашу роту направили на Митавское шоссе 20 км южнее Риги. Мы еще издали увидели беспорядочные обрывки, когда-то здесь стоящего густого елового леса, а теперь торчат куски стволов разного размера, почти лишенного ветвей.

Тут как видно немало помолотили немецкие артиллеристы, чтобы так избить этот немалый кусочек русской земли, и как видно совсем недавно. Нас как раз вели сюда. Идем по широкому простору низины от разбитого леса, где трудно сказать, что здесь было главное – простор земли или лес, а может здесь было грязное болото с бесконечными воронками , наполненными водой, а может лес измолоченный вдребезги, а видим страшное месиво огромной величины. Тут же валяются дырявые солдатские котелки, куски палаток, шинелей, белья, потерявшего подобие фуражки измызганные и всего прочего имущества – цейхгауз российского воинства. Слышен густой, тяжелый, словно находимся среди разложившихся трупов .Становится поэтому тошно, уныло и грустно. Идем извилистыми проходами, иногда до колена в жидкой отвратительной жиже – грязи. Наконец мы вышли на очень малую возвышенность и увидели солдатские блиндажи, где иногда немного спят, они покрытые в один ряд накатником, видимо для отвода глаз, знаем, что это не огни (?) немецкой артиллерии и добрались до передней линии окопов, встретили радостные лица сибиряков тоже и они нас посвятили: немецкие окопы за 200 – 100 шагов только, им хорошо видны наши бойницы, наши секреты ночью стоят у самого немецкого заграждения. Хорошо слышны их разговоры, музыка, песни. Немцы были в лесу и чувствовали себя спокойно, наши 3-хдюймовые орудия их не беспокоят, да и они, как видно, и не боятся их.

Мы увидели убитого солдата в лоб. Оказывается немецкие снайперы замечают нашего солдата в бойнице и убивает. Мы решили над снайперами пошутить, стали подставлять фуражку к бойнице и ждем, когда он отличится. Нам это надоело и стали подставлять эту фуражку и выше окопа, снайпер бьет, а фуражка вновь торчит над окопом. Видимо, немцы поняли, что мы издеваемся и по фуражкам прекратили стрельбу, а мы кричим: «Постреляйте еще по фуражке, нам, дескать, это интересно». Но немцы на нашу иронию выкрикивали всякие оскорбления и ругательства, а мы их подхлестывали, называли культурнее – образованными варварами.

Но вот в одно тревожное утро слышим выстрел и угрюмо-шиповатый шум мины (тогда называли чемоданом) огромных размеров и кажется она сейчас на нас грохнется и мы побежали вдоль окопа в соседнюю часть окопа и мина разорвалась с такой силой, что под ногами колыхнуло, а немец продолжал швырять свои мины по нашему бугорку, а в небе летит как перышко земля накатник и прочее. Немец отдохнул, да еще две мины трахнул на нашу возвышенную площадку и наконец прекратил свирепствовать.

Когда пришли и увидели: окопы целы, а что за окопами, все переворочено. Вместо блиндажей огромные ямы, тут лежат куски тела недавних могил солдат, куски шинелей, белья, обувь, перебитые бревна и чего, чего только нет – все искрошено и раскидано по сторонам. Казалось, работы на месяца хватит. А днем же работать нельзя. Ночью спать нам не было где и спешили сделать блиндажи немного за горой, хоть немного спешили собрать и зарыть трупы поочередно, дежурили в окопах, немец освещал ночью и постреливал, стремясь нарушить нашу работу. К трупному запаху не уменьшилось (?), но мы к нему несколько освоились. Каждый день нам казался за неделю. Один старый солдат рассказал нам: эта сопка является могилой не одного и не двух полков, а пожалуй всей дивизии Сибирской и его величества войск – это не сказка, а факт.

Наше и немецкое командование договорились сделать перемирие на сутки убрать трупы на между позиционной зоны, что и сделали – разделили зону на две половины. Уносили трупы на свои территории. А немцы старались с нашей зоны оружие перебросить с нашей зоны на свою, и наши командиры не смели протестовать, потому очевидно боятся опять наша сопка станет им помехой и могут разнести ее всю и потому помалкивали. Немцы знали: у нас даже винтовок нет и в большом долгу у иностранного капитала, пусть дескать еще глубже залезают.

Сашина бомба

Пришли на отдых опять в землянки и вскоре нас вывели на обширную поляну, где предполагался смотр ряда дивизий Сибирских войск 12 армии. Здесь мы увидели так много войск. Приказано всем тщательно готовиться к смотру и будет принимать его генерал Куропаткин – герой русско-японской войны. Он этот «герой» еще жив курилка? – говорили между собой архангельцы.

Спешно готовились, зашивали дыры сильно поношенной амуниции, а главное, отскабливали вековечную окопно-едкую грязь, подбирали к месту свое, столь сложное вооружение, так как мы должны идти в полной боевой готовности. Там были не только стрелковые части, но и подсобные: артиллерия, медицинские и разумеется, так называемые, гренадеры. Смешно смотреть, когда нас вывели отдельно от полка и построили, но пока стояли вольно. Кругом стоял сплошной шум от говора, смеха, лязга винтовочных затворов и железа, на всей огромной площади виднеются штыки и штыки, да какая-то шевелящаяся масса людей. У Саши Филимонова стряслась беда или он разряжал бутылко-образную бомбу или что он делал, как у него вдруг зашипела бомба и должна скоро взорваться, люди стоявшие близко шарахнулись, а бежать некуда, народу сплошь, сам Саша выглядит мертвецки, топорщится на месте не знает как поступить. А кругом кричат: да бросай ты поскорее. И Саша бросил кому-то солдату в ноги. Все уже лежали на земле, а бомба пошипела и не взорвалась. У всех вздох облегчения, а солдаты многие на бомбу как на ядовитую змею испуганными глазами смотрят. Один из солдат закричали: Чего Вы испугались и паникуете? Наши же русские бомбы давно и ничуть не страшны немцам.

Но тут послышались команды к построению и вскоре стало тише, слышно только бряцание железа, особо котелков солдатских и пошли зашевелились роты, а на трибуне много штабных офицеров во главе Куропаткина. Не слышно как здоровается генерал, но хорошо звучит русское Ура! Закончив смотр, нашего Сашу увели и мы его больше не видели. В суматохе Саша видимо растерялся и за бомбу видимо пришлось держать ответ. Мы же горько его пожалели….

Живая соломка

Фронтовики окопники как правило отдыхали всегда недалеко от передовой линии фронта в лесу. Пришел и наш полк в землянку и в первую очередь растопили каменную наспех сложенную самими солдатами каменную печурку которая быстро нагрелась и тут поочередно уселись сняли белье, которое правда было таковым когда-то, свои гимнастерки, дырявые брюки-шаровары и даже шинели. Сидели подставляли белье близко к огню и жар их увлекал сразу десятками в крематорий и вши создавали беспрерывное потрескивание, после чего воздух становится нестерпим. Давно уже за полночь и мы наконец решили, что спать будем спокойно. А когда утром встали паразитов не убавилось, а они стали еще злее и даже крупнее. В чем дело?

Дело простое. До нас здесь были на отдыхе и спали тоже окопники десятки, а может и сотни раз. Посмотрите на эти земляные норы, они в свое время были покрыты свежей соломой и никогда они не менялись и вскоре превратились в труху. Мы вновь сидели всю ночь жарили, открывали дверь, очищали землянку от зловонного трупного зловония, а посмотрели на соломенную труху внимательно она шевелится как живая и даже нам показалось что издает шуршащий звук. Мы сразу же вынесли труху на улицу и только тогда переспали несколько спокойно, и считали, что одержали временную победу, довольно коварным и злым врагом. Но это повторяю была победа временная, паразиты одолевали как и прежде, а о бане хорошей жаровне для белья все мечтали.

Однажды сидим и продолжаем крематорские занятия и открыли дверь землянки от запаха, активно о том и сем судим. Вдруг слышим команду: Встать, смирно! И унтер рапортует, что в землянке полный порядок никаких происшествий не было. Потом мы узнаем: был командир полка Базалев и, который уже давно сидел впотьмах его не замечали. Так как он был в такой грязной взятой с какого-то солдата шинели и папахе, только погоны были полковника.

Один солдат сказал: Ну, вот теперь-то уж будет баня. А другие: Держи карман шире да как бы и белье тебе не сменил!

И пришли к выводу, что он приходил показаться нам, что он ничем не отличается от окопника, все такое же, как и у нас с тобой, высказался Карпов…. Ему же надо обойти все землянки и показаться. Белье или баня ему не нужна, он сейчас придет и не станет вшей поджаривать, а ему принесут беленькую простынку и скажут готово Ваше высокоблагородие!

Конечно, такого разговора тогда не было. Но у многих витала в уме столь навязчивая мысль, передавалось кое-что и нам молодым еще солдатам это вполне естественно из жизни привилегированного офицерства царских времен, даже какой-нибудь прапорщик сидел на фронте, но в глубоком подземелье с 5 накатами толстых бревен, его никакая артиллерия не доставала и чувствовал себя спокойно.

Елки зеленые

Нашей 4-й ротой командовал эстонец Ахман – человек, хорошо владеющий русским языком, хотя и слышался свой родной акцент, культурен и в обращении. Сам он солдат не обижал. Но было странным, что в его роте были офицеры и даже унтера, любившие рукоприкладство к рядовому солдату. Били солдат совершенно неоправданно, от самого же никогда не слыхали грубого слова. Если он чем-то недоволен у него было такое ругательство «елки зеленые». И офицеры при его присутствии тоже не имели какой-либо вольности к солдату.

Ахман если встретит знакомого солдата своей роты, обязательно спросит: Как фамилия? Тот скажет, берет под козырек:

- Слушаюсь, ваше благородие!

- Вольно! Я должен знать солдат своей роты.

Если проходит строй и видит не (?) знакомых, спрашивает:

- Вы Коротких?

- Никак нет, Долгих, Ваше благородие!

- Фу ты, елки зеленые, опять спутал! А вы поменяйтесь ростом, - улыбаясь, шутит Ахман и уходит.

Хотя рост и у меня невелик, а Долгих в мирное время не взяли бы на военную службу, так мал ростом был Долгих. Кстати, о товарищах по службе: Павел Карпов с д. Воймозеро, познакомились мы под Старой Руссой. Хотя он совершенно неграмотный, но как говорится, пальца в рот не суй, играл на венской гармонии и пользовался вниманием офицеров, часто сидел у них в глубоком подземелье наигрывал и этим он перед товарищами зазнавался, у него постоянно были начищены до блеска сапоги, носил широкий ремень как у офицеров, тесак тоже блестел. Никаких солдатских обязанностей, вроде ночного секрета не выполнял, у него даже походка была офицерская, почти такая степенная, у него даже шинель подобрана строго по плечу, идет бывало мимо товарищей с подчеркнутой важностью и вроде не обращает внимание, бывало и по морде залепит товарищу и это с рук сходило хорошо. Но меня почему-то обходил, очевидно, потому, что я всегда писал письма на родину к брату и матери.

Андрей Варзин тоже был форсун, хотя и не пользовался уважением у товарищей и начальства-командиров. Видимо потому он не мог проходить мимо, где плохо лежит, некоторые факты стоит рассказать: когда мы выехали со Старой Руссы на фронт, на одной из станций остановились на минуту, а тут не недалеко стоит палатка торговая, там и калачики, сайки, консервы, колбаса висит и прочее. Солдат бы и купил, но в кармане, как говорят, вошь на аркане, да блоха на цепи. Но вдруг соскакивает с вагона Варзин и забирает у торговки связку калачей в карман наложил саек, консервы взял и копается в карманах, чтоб рассчитаться, а тут гудок и поезд трогается. Варзин схватывает висячую колбасу и бросился к вагону успел заскочить. Торговка кричит ограбили, а Варзин сидит улыбается как та подняла тревогу, а поезд набирает скорость, а крик постепенно становится глуше. Мы спрашиваем Варзина: почему ты это сделал?

- А что жалеть торговцев? Нам все равно умирать. Тоже скажут – жалеть?!

Саша Родионов из рабочей семьи лесозавода «Поньга». Всем интересовался, мечтатель, жизнь рисовал в розовых красках, ко мне приставал: не познакомишь ли меня с какой хорошей разумеется девицей, я ей напишу письмо. Я знал о его холостяцкой жизни, предложил завязать связь с Настей Пигасьевой. И Саша получал ответы на каждое письмо и так размечтался и все спрашивал меня, кто она и какое образование имеет и прочее. Пришлось сказать: училась она 3 года, но жила в прислугах у учительниц и нахваталась верхов, а образования не имеет. Но Саша мечтал, как кончится война, познакомится лично с Настей. Но судьба видимо решила по-своему и Саша потерял из виду Настю.

Ваня Долгих и Саша Филимонов – это были ближайших деревень соседи мои, были скромны и не отличались особой смелостью и ничем не отличались от основной массы солдат, только разве тем, что были очень малы ростом и всей внешностью смахивали на весьма молодых юношей, и не успели развить нужных качеств взрослого солидного человека. Вскоре они куда-то выбыли и о судьбе их больше я не слыхал.

Однажды Саша Родионов получил с родины посылку и на второй день всю ее и потерял и сразу же пошел к ротному с жалобой. Ахман пришел и приказал из землянки никому не отлучаться и предложил выложить свои вещевые мешки. Ахман заставил обыскать в первую очередь Варзина и потеря нашлась, он водрузил в свой мешок почти всю посылку Родионова.

- Ты что же, Варзин, елки зеленые? – И предложил всем выйти на улицу, вышел и Ахман. – Вот что, братцы, стоит ли наказыватьВарзина за его проступок?

Голоса:

-Да!

- А как наказывать будем?

Все молчат. Наконец выходит еврей по национальности и предлагает розги 20 ударов И все закричали розги, розги.

- Ну что же, Варзин, рота требует, придется принять это наказание.

Варзину до боли стыдно, ни на кого не глядя разделся и лег на землю. На вопрос Ахмана, кто бы выполнил это наказание, вновь молчат, потом вышел еврей, засучив рукава и взял прутик и провел экзекуцию. А кто-то из солдат крикнул: Держись, Андрюша!

А еврей сказал: Первый раз в жизни я выполнил роль палача, - кладя на старое место нетолстый березовый прутик, кем-то заготовленный в лесу заранее.

Однако Варзину хотя и физически не больно, не мог смотреть на людей, которые следили за каждым движением его. После долго ходил понурив голову в сознании убитый был изрядно и казалось после не вздумаешь повторять этого. Друзья бывшие не только не разговаривали с ним, но и неприятно было встречаться, потому что это было пятно и на всех онежан. Но вскоре оказалось, для Варзина экзекуция была не более, как трын-трава и как видно она не была для него наукой, так как все повторялось по-старому и даже удивительно как радовали его свои подобные удачи.

Ножницы

Только что пришли с передней линии окопов на отдых и думали привести себя в порядок, кое-что зашить и почиститься. Но только что закончился поход, решили завтра этим заняться. Попили чай с хлебом и легли поспать в большом сарае Фольварка. Только чтозаснули и загудела сирена Тревога, мы как ужаленные вскочили, быстро оделись и в строй, а время еще только 12 часов ночи. Через 5 минут мы уже вышли во всем боевом виде. Я только беспокоился за свои ножницы, у меня не было к ним футляра, который мне обещал как-то достать отделенный командир, но все их не было и я к ремню привязал ненадежным шпагатиком. Дорога на расстоянии была 15 – 16 верст была по колено грязь к тому же моросил мелкий дождик и уставшие еле тащились, а офицеры на лошадях нас еще и подгоняли. Мы думали: там случилась уж очень большая беда, что такая столь большая спешка. Особенно нам гренадерам, обвешанным кругом более чем 2-х пудовым грузом, доставалось. Наконец мы на опушке леса какой-то поляны и нам приказали ложиться и окапываться. Вскоре приказали надеть штыки и была команда встать и вперед бегом в атаку и понеслось по всему полку «Ура!» и побежали к какому-то озеру. Кто-то из солдат смеется: Озеро в плен взяли и вскоре командиры рот были собраны. Я спохватился, а у меня ножницы пропали, где-то дорогой оторвались. О своей утере доложил отделенному командиру, а он взводному, а тот дальше и не прошло и двух минут, как передо мной уже стоят фельдфебель и подпрапорщик и вонзили свои злые очи на меня как большого преступника, и ничего не говоря фельдфебель размахнулся и давай бить меня кулаком по лицу, я только закрывал глаза, боясь за них, кровь из носа идет, но я еще все на ногах, а в это время подпрапорщик снял свой прорезиненный плащ и давай меня молотить тоже по лицу и резкая боль меня свалила на землю и еще попинали ногами и они удалились. Слышны были только ругательства, какие никакая бумага не выдержит. Но сказано, чтоб я нашел свои ножницы в любой грязи, иначе не выйдешь из под винтовки и нарядов.

Я кое-как при помощи товарищей привел себя в порядок и мы обратно совсем другой дорогой пришли в Фольварк не более 5 – 6 верст от озера. Пришли товарищи легли спать, уже давно наступило утро. У меня же забота, где же найду ножницы? Я уверен, что они остались где-то на грязной дороге никак не найдешь. А потом пришла мысль: пойти к озеру через эти Фольварки и направился к озеру. Прихожу, вижу наши окопчики. Прохожу по направлению куда наступали, вижу лежит буханка черного хлеба. Взял. Пригодится. Вижу, лежит лопатка и не одна. Вон там виднееся что-то белое, прихожу, а лежит солдатская палатка, а там смотрю котелок лежит, да тут можно собрать целый цейхгауз солдатского вооружения! Искал где шли гренадеры и наткнулся на хорошие ножницы и даже с футляром и я обрадовался, не стал больше ничего искать и спешно шел обратно в Фольварк. Встречаю людей и предупредил, чтоб очищали сенокосную площадь от разного рода железок.

Пришел, встречаю отдохнувшего Ваню Долгих.

- Ну как? – спрашивает.

Я показал ножницы и палатку с буханкой хлеба. На вопрос «Где взял?» :

- Сходи, ты еще больше принесешь.

Я дьявольски уставший лег и сразу же уснул. Назавтра и вообще у меня насчет ножниц никто ни слова и не спросил. Первое время я хотел сказать, сколько и чего там валяется, а потом решил, что только еще больше скандалов наделаю, солдатам попадет, а мне в сто раз больше того. Убедился к тому же что честность признания может отразиться на твой же шкуре и могут искалечить. С тех пор поубавил своей детской наивности и стал смотреть более широко на действительность, а где надо и проявлять самостоятельность.

Как-то меня вызвал Ахман и спрашивает про мою домашнюю жизнь, я все как мог рассказал, а потом меня спрашивает: а домой ты бы хотел побывать? Я не знал, что сказать – растерялся, а думаю зачем шутит, ведь домой-то никого с фронта не отпускают, а все осмелился и сказал: Домой хотелось хоть на один час побывать. Но ведь вы не отпустите, Ваше благородие, меня?

Ахман прочитал мне телеграмму матери, заверенную врачом, о том, что она заболела и просит повидаться с сыном. Я сильно забеспокоился не только за мать, но за своих братьев, сестру и опять вспомнил ее совет, сделать заявку врачу при мобилизации о своем глазе.

Ахман вдруг дал распоряжение выписать мне отпуск на родину 2 недели. Я обрадовался и выехал на второй же день. Мать уже поправлялась, я побыл неделю и обратно на фронт. Был удивлен добротой Ахмана, а те, которые избивали, набрались нахальства. Особенно подпрапорщик, который строго заказал, чтоб я привез ему спиртного бутылку, в крайнем случае самогонку. Но ждал он напрасно, ни самогону, ни спиртного ему я не привез, так же как и фельдфебелю, хотя это было и в моих силах. Но сказал: ездил я не за вином, а посмотреть мать, - таков был мой ответ.

Разворот событий.

Предвестники революции были и на фронте: недовольство фронтовиков росло с каждым днем, из дома шли тревожные письма, все дорожает, туго с хлебом, продовольствием, дома все рушится, надвигается разруха, голод, в особенности на предприятиях в городе. А на фронте плохое питание, отсутствие бани, окопная грязь, вошь, болезни и бесчеловечное обращение к солдату, а главное, не видно конца войны. Все это переполнило терпение фронтовиков и солдаты 17 полка Сибиряков отказались идти в наступление, их поддержали и другие части. Начались братания с немецкими солдатами. Проникала агитация в ряды войск. Наш 16 Сибирский полк отказался принимать очень плохую пищу и поддержали отказ 17 полка идти в наступление и многое другое создавало напряженное неустойчивое положение в войсках.

Наш 16 Сибирский полк пришел на отдых в землянки и вскоре мы получили большую новость: царь Николай Второй отказался от престола, а вместо него в Петрограде создано новое Временное правительство во главе Львова или Гучкова. Вначале солдаты восприняли это необычайно радостно, поздравляли друг друга и ждали конца войны, который вот-вот наступит. В ротах избрали ротные комитеты и у нас избрали даже ротный суд, в который был избран и я. Вскоре около нашей землянки устроили трибуну и собрали весь наш полк на собрание, на которые солдаты полка прибыли все, как один человек. На трибуне же собралось много офицеров с кортиками и револьверами тщательно побрившись, начистившись до блеска и даже надушились, в золотых погонах, прицепивши на грудь красные ленты. Многие из них один за одним выступали с напыщенными речами о необходимости продолжать войну до победного конца. Всячески расхваливали Временное правительство, которое соберет Учредительное собрание, а последнее будет решать вопросы о земле и другие важные законы те (?) тогда, когда мы с победой закончим войну.

Затем предоставляется слово члену полкового комитета Кулакову, который вылезает сзади свиты офицеров на трибуну, на нем измызганная и грязная шинель темно-смуглое лицо давно не видавшего бритвы с миллионными запасами насекомых в одеждах, не видавших бань. Все это заставляло думать. А что может сказать этот задрипанный солдат-окопник со всех сторон окруженный свитою золотопогонников?

Однако Кулаков быстро снял свою видевшую виды фуражку и сказал:

- Я как видите так красиво не скажу, как эти господа-ораторы (кивнул головой в сторону офицеров) потому как я академию кончал вместе с вами вот тут (показал в сторону окопов) поэтому не взыщите, если где и скажу невпопад. А выступить меня побудили они же. Вы слушали сколько они наговорили? И все сводится к одному – победа, победа и без конца одна победа, а если мы так все побеждать будем, нам с вами и в Сибири не останется места. У нас было много войск, а в Сибирских полках были одни сибиряки, а их были целые дивизии, а теперь посмотрите в этих полках кого только нет: казахи, белорусы, кавказцы, украинцы, и русские Средней полосы Иваны, а сибиряков днем с огнем искать надо. Спрашивается, а где эти старые опытные кадры наших войск? Вот эти господа (кивает на офицеров) хорошо знают где! Но они об этом здесь не говорят. Но и мы тоже не слепые! Почему набрали новых и молодых неопытных и неученых пустили в бой с хорошо вооруженными немцами, которые покрыли нашу же русскую землю сотнями тысяч лучших сынов нашей родины, а победа где? Она пока витает у умах вот этих господ и даже мечтают как видите о Дарданеллах. А зачем они нам? Мы же шубы не собираемся шить из них! Кого же они думают забирать в армию, маминых сосунков, что ли для своей так называемой победы??? Эти господа вместе со своими прекрасными правителями пусть посидят в окопах покормят вошек и русским оружием добьются победы, а мы с вами сидим уже 4-й год и скажем: Хватит с нас и посмотрим, как вы эту победу добывать станете? Мы воевать тоже будем: За землю, за мир, за народовластие!! А Дарданеллы пусть останутся туркам. Так я понимаю.

Здесь давно уже встревоженный стоит наш командир роты Ахман, попросил слова, которое получил, встав на пенек:

- Я целиком поддерживаю Кулакова, его слова исключительно справедливы и своевременны. Ибо земля в нашей жизни, а для этого нужен мир. Я как агроном хорошо знаю его цену и она является основой для всех, а не только для крестьян, которые усеяли землю своими телами, нами отданную землю.

Эти доходчивые речи последних ораторов были встречены необыкновенно восторженно. Эти речи как свежий ветерок слизал слежавшуюся дрянную пыльцу. Один из солдат сказал: По одежде встречай, а по уму провожай». Вот это уж воистину правильно.

Кулаков улыбаясь помахивал заскорузлой рукой, его рука и вся его фигура вместе с его одеянием становилась близкой и приятной. Он вселил что-то новое и значительное в жизнь солдат-окопников. Офицеры, стоявшие на трибуне, далеко исчезнувшую оживленность и напыщенную радость, которую они чувствовали вначале и никто из них больше не решался выступить. Их речи и без того сильно потускнели и показали свою фальшивую напыщенность. Солдаты же постепенно как бы нехотя стали покидать свои насиженные места и пошли по землянкам.

Кулакова же мы с тех пор и не видели больше.

Из ада в рай

С первых дней Февральской революции появились много разных партий и течений и они все пропагандировали свои программы и друг друга критиковали и кто из них прав, солдату было трудно разобраться. Вскоре вся наша Сибирская дивизия была направлена на Рижское взморье. И наш 16 полк остановился в Бульдури, кто-то сказал: Да ведь это же из ада в рай попали. И действительно. Время было в начале лета, тепло и даже жарко, ежедневно много раз купались, в том числе и ночью. Здесь мы очищали окопную грязь, стирали белье, брюки, гимнастерки и шинели валяли в песку, потом мыли в морской воде, сушили на горячем песку и солнце, пока не вывели всех паразитов. Отдыхали физически и морально, обошли все парки, примечательные места и дома, а разгуляться было где: Рижское прекрасное курортное побережье тянулось более 20 верст. Здесь же формировалось наше отношение к революции, кого нам только не приходилось слушать. Тут были какие-то октябристы, меньшевики, эсеры, народники большевики и какие-то эсдеки, все по-разному толковали. Большинство же солдат присоединялись к взглядам большевиков, они были к нам ближе и роднее как и Кулаков, так как настойчиво боролись за мир, за землю без всякого выкупа, управлять страной народными Советами, чего не могли предоставить ни одна другая партия. Правда, первое время многие не понимали враждебной агитации о том, будто Ленин – агент кайзера, якобы по его заданию призывал Россию закончить войну, чтобы захватить нашу страну было легче. Но большевики-агитаторы разбивали все эти злобно-коварную агитацию и этот трюк анти-большевиков уже не мог иметь успеха. Статьи Ленина и других большевиков читались нами охотно и к Ленину все больше примыкало солдат-фронтовиков, идеалам большевиков верили, как своему кровно-близкому делу. Но были противники и убежденные, которые по-своему социальному положению с большевиками не мирились.

На Рижском взморье мы пробыли 2 месяца и в августе наш 16 полк перевели в г. Ригу. Первое время стояли спокойно, помню, читал книгу «Милый друг» де Мопассана и другие. Но после нас беспокоили тревожные слухи будто бы появились немецкие шпионы, окружили немцы Ригу и так далее, что-то назревает, ждали приказа к боевой обороне города и вдруг получаем: оставить Ригу и выйти на дорогу Рига-Псков.

Паника

Когда мы вышли на дорогу и за город, мы увидели огромную и пеструю картину: идут женщины, старики несут большие свертки, огромные сумки за спиной, тянут коляски с вещами, тут же мы видим лошадей, впряженных в арбы, телеги, тарантасы, в легкие брички, автомашины, груженые до отказа, грузовики с вещами и народом и все это движется не только по дороге сколько стороной и лесом, так как дорога давно превратилась в месиво грязи, местами завалена разными обрушившимися предметами-вещами и чего там не было слышно: плач детей, лай собак, скрежет подвод, выстрелы винтовок, команды командиров, какие-то ругательства отдельные выкрики, матерщина, улюлюканья, а вообще беспрерывный гвалт, шум беспорядочные. Ко всему этому добавились: на лошадях по дороге с грохотом движется артиллерия, которая очищая дорогу подняла шум и тревогу среди массы беженцев. Только что прошла артиллерия и вновь слышен большой тревожный шум: Спасайся, немецкая кавалерия!!! Что тут было! Все бросились дальше в лес, друг друга готовы топтать, усилились крики, плачь, бегут все тяжелее, бросают, усилилась стрельба, у всех испуганные выражения, крики, рев, скрежет, что-то трещит, визжат и всему этому казалось не будет конца. Но вдруг услышали новые внушительные крики: Остановись!!! Это же русские кавалеристы – остановись! И когда разобрались, что не может в лес убывать боевая кавалерия, но паника еще далеко не улеглась. Мамы бегут, плачут – потеряли детей, дети же разбежались по лесу, с ревом бегают ищут мам, бабушек. Бегают и разыскивают свои сумки, чемоданы, шолгачи.

Долго еще продолжались тревоги и шумы, пока наконец стало постепенно успокаиваться и укладываться на свои места, но нет сомнения, что эта паника стоила многим больших утерь и несчастья и горя, потому что в этой свалке без этого не обошлось.

Наконец наш полк остановился вблизи эстонской границы и недалеко также и от Пскова. Сдав Ригу мы вновь стали устраивать себе землянки, с товарищами выкопали даже в бугре особое убежище с дверью и окном. Здесь нам стало известно, что многих офицеров в полку уже нет, в том числе выбыл куда-то и командир нашего полка Базалев, который был монархистом до мозга костей, а революция ему помешала получить генерала, к тому же революция продолжает развиваться а надежды на возврат не имеется но вот они куда-то и исчезли из полка совсем. На что многие солдаты говорили вот и хорошо: воздух чище будет, а нас теперь оставят в покое и наверняка в наступление теперь не погонят.

Солдаты говорили: офицеры нас призывали к войне и победам, а получается, что мы отдаем все новые и новые территории немцам, да еще с такой паникой, какую мы видели хуже всякой войны.

Свежий ветер Октября

По газетам и другим сведениям стало известно о широком развитии революционного движения, как в промышленных центрах страны, так в особенности в Петрограде. Но и на фронте у нас в полку в большинстве своем на стороне Ленина и его соратников. Вдруг получили очень важное сообщение: совершилась Октябрьская социалистическая революция. Солдаты поняли, что революция наша – народная только теперь началась и вскоре читали декреты о мире и земле, о правах человека и прочие, ранее неслыханные законы. Большевики, значит, не зря писали в газетах, говорили на собраниях и теперь все это проводят в жизнь.

Офицеры из богатых классов теперь спешат домой в свои поместья, спасать свое имущество, золото и бриллианты и забыли даже про Дарданеллы и своего спасителя Керенского – смеялись грамотные солдаты. Правда, некоторые из офицеров в полку, например, Ахман, командир нашей роты, да командир нашего батальона Зверев, который с первых дней февральской революции показывал свою революционность построит бывало батальон и если придется идти через город приказывал надеть штыки на винтовки и петь революционные песни для того, чтобы буржуазия чувствовала наши единодушие и силу! Но это маскировка, а в душе мысли совсем другие – говорили одни, а есть и офицеры ведь и честные, идущие за народ – заявляли другие. Наступила глубокая осень и морозило как зимой. Собрали наиболее смелых солдат в полку, чтобы провести конфискацию излишнего имущества у богатых в городах и поместьях Эстонии и Латвии, русских. Был взят из нашей роты солдат Варзин Андрей и вскоре они вышли на конфискацию, с той целью, чтоб не успели спрятать куда-то или уехать за границу от пролетарской революции. Возвратясь солдаты рассказывали и удивлялись: Откуда у них столько добра и чего только нет? И главное откуда и каким путем они все это нахватали. Такая изящная мебель, посуда, одежда, обувь, разные шкатулки полные драгоценными камнями, все блестит под золотом, и даже дом, в котором живут как дворец с колоннами. У генералов нашли целые ящики с орденами, медалями, с револьверами разных систем, словом, все переписали, увезли и сдали в Совет рабочих и крестьян. Все это мы не только видели, но и перебирали своими руками…. (далее вырезано 8 листов)

Конец 2-й части воспоминаний

Воспоминания М. Коротких

Конец войны

Наш 16 Сибирский полк отступил и остановился в Псковской губернии. По своей инициативе группами ближайших товарищей и фронтовых друзей строили землянки. Нам было известно, что Советская власть, большевики во главе с Лениным предложили всем воюющим державам мир без аннексии и контрибуции, но капиталисты и не думали о мире. А мы тем не менее мира ждали. Мои товарищи только и бегали по ротам узнать новости, но возвращались с лицами недовольства.

Однажды вдруг все оживились и землянка опустела, но я, читая газету, знаю, газеты сказали бы о мире. Наконец, решил и сам сходить, встречаю Варзина, он захватил меня под руку и говорит:

- Там в какую-то армию набирают, она и так надоела до чертиков.

- В какую армию? Мы и так в армии! – сказал я. И решил поинтересоваться. Захожу в ротную канцелярию и слышу солдат с недовольством говорит:

- Воюем четвертый год, сколько своей земли отдали, а вшей покормили и уму не постижимо убитых и счету нет! А нам еще предлагают до победного конца воевать! Нам надо домой. А вы еще в какую-то армию зовете!

Сидит за столом тоже военный товарищ встал и сказал:

- Я знаю, война надоела всем, также как и мне. Ну а как же быть если капиталисты не идут на мир с нами. Можем ли завоеванную революцию отдать капиталистам и пойти им на поклон. Нет. Русский народ не может и не хочет жить в кабале эксплуататоров. Сотни лет русские люди боролись за свободу и честь родины. Если мы боролись 4 года за батюшку Кровавого, то неужели мы не стоим за революцию, нами завоеванную? Я пришел набирать добровольцев в Красную Армию, тех товарищей, кто глубоко осознал важность Октябрьской революции и ее значение для всего русского народа!

Короткая, но достаточно яркая речь этого товарища, как и Кулакова, произвела хорошее впечатление. И думаю, если я прослужил 2 с половиной года и все на фронте, а сколько еще ждать конца войны? 6 месяцев это же пустяки. Я решительно подхожу к столу:

- Запишите меня в Красную армию.

- А ты громче скажи, - поправил товарищ.

Прибыли в город Псков, в одноэтажном (доме?) нас оказалось человек 20. Всего. Это было начало формирования 1-го Псковского батальона около 20 февраля 1918 года. Мы пытались сходить в город, но наш командир Иванов предупредил, что в городе неспокойно, едва ли (получится) посмотреть достопримечательности этого старого русского города.

На окраине города мы наспех немного окопались, стреляли тоже изредка, хотя перед собой и не видели врага. Заметно стало темнеть. Командир откуда-то пришел, поднял нас, хотя стрельба не утихла, а усилилась. Мы пошли на Петроградский вокзал, обошли снегом не один поезд, но они были пустые, но подошли, где толпились частные и даже военные люди, мы также неорганизованные, кто как мог заняли места в одном вагоне – расселись. Впереди нас поезд ушел, шум беспокойства сразу значительно утих. Хотя не знаем, что наверное немцы займут и Псков. Но вскоре и мы выехали и стрельба стала затухать, а до этого боялись, что немцы нас могут обойти и обстрелять. Думали также, что нас увезут в Петроград. Но нас высадили на ст. Струги Белые (теперь Струги Красные) и отряд высадился, закусив; поставили посты на железной дороге. Все бы ничего, но я беспокоился за глаз, капли вышли, которыми успокаивал глаз в околотке 16 Сибирского полка.

Здесь мы ожидали нового нападения немцев. Но мы вдруг читаем в газете ЗАКЛЮЧЕН МИР С НЕМЦАМИ. Такому случаю все обрадовались, поздравляли друг друга. Значит, ВОЙНА ОКОНЧЕНА, говорили. Но в газете читали и такое, что нам нужно иметь свою Красную армию и что мы находимся в окружении капиталистических государств, и что Красная армия – это форт-пост нашей социалистической революции. Однако продолжали стоять на постах, особенно на железной дороге, проводили собрания. Были у нас и свободные часы, ходили в соседние деревни по вечерам, познакомились с местной молодежью и станционной тоже, они оказались наиболее общительными и таскали нас по вечерам, а где были ребята, там и девушки.

Где находился и, жил и мой товарищ-каптенармус, он прекрасно владел балалайкой и пел русские безукоризненно, за ним девушки готовы ухаживать, хотя он и был уже не первой молодости, но его музыкальность и готовность к услугам и человеческая доброта, душевность была для молодежи притягательной силой, поэтому наша комната не была пуста вечерами. Познакомился и я с девушкой Аней – старших хозяев, где мы жили на квартире.

Среди молодежи я стеснялся признаваться, что левый глаз мой слабо видит, никто не знал также, что я частенько посещал здешнего фельдшера. Но мой «секрет» вскоре обнаружился: стоя на посту в ночное время и смотря в темноту, я почувствовал боль глаза и затем перешла и на правый глаз и ломило страшно голову, и настолько заслезились глаза, что не в состоянии самостоятельно идти – ничего не вижу. Товарищ привел на фельдшерский пункт, едва нашли фельдшера – закапывали глаза, но это уже не помогало, боли не проходили.

Командир вызвал с города глазного врача, который исследовал дно глаза каким-то электрическим глазком. Оказалось, что зрение потеряно левого глаза, надо беречь правый, предупредил меня строго, болезнь переходчива. Выписал капли.

Меня демобилизовали – мы не можем в армии с такими глазами. Надо бы радоваться этому, я ведь недавно мечтал о доме, а вдруг мне не захотелось расставаться со Стругами, и это объясняется просто: война кончилась, завел столько новых товарищей, жаль и с девушкой расставаться. А родной дом? А он никуда не уйдет! Так я думал. А потом подумал, а если ослепну, кто будет со мной возиться? Успокоил себя тем, что мой слепой глаз выглядит также как здоровый. Получил удостоверение о демобилизации.

Еще раз собрались у нас, послушали трели балалайки, договорились писать, дружбу не терять.

Проводили меня на поезд группой ребят и девчат во главе Вани с балалайкой. Не хотелось расставаться, меня до боли щемило это чувство, хотя оно и беспокоило не знаю почему-то. Но успокаивал себя тем, что ведь я же еду домой к своим Онежским берегам, к своим братьям, деревенским друзьям. Узнаю, там ли они?

Зашел в вагон, ребята пока стоят у поезда как бы ожидая, когда тронется он, замахали шапками, Аня держит платок у своего рта, мне кажется, она прослезилась, чем вновь был тронут душевно. Оказывается, тронулся слегка, махали платками и девчата – это был прощальный привет.

Так окончилось мое пребывание в Красной армии в те дни на ст. Струги Белые, неожиданно быстро отслужил я тогда.

На родных берегах

Вот моя родная деревня. У берега тоже лодки, плоты, улицы, где играли в лапту, свайку, в баски – все ушло в область предания. Осталась часовенка. Сколько было здесь побегано, поиграно с приятелями и ничего не изменилось, только братья повзрослели, сестра уже невеста. Мать по-прежнему заботлива и хлопотлива. Пошла немедленно готовить баню сама.

Потом чаи, разговоры. Но оказалось, что радость встречи была недолгой: крыша протекает, огороды в большую воду унесло. Борона, соха и прочий инвентарь нашего хозяйства требует хороших рабочих рук. Обувь тоже износилась, тут на носу сев. Все это не терпит отлагательства. Не знаешь, с чего начинать раньше? Но страх преодолевают руки!

На завтра же распределив силы и весь день в лесу на заготовку нужных материалов: жерди, колья, прутья, заготовляли бересту и прочее таскали к берегу, чтобы доставить вплавь.

Вечерами готовил сапоги, полусапожки, ремонтировал старые, закропали также и крышу. До сева в основном справились и посеяли. Но не все и вдруг разразилась эпидемия «испанка», с которой раньше не слыхали и она принесла большие неприятности. Не было ни одной семьи чтобы кто-нибудь не болел, много семей болели все до одного, в небольшой нашей деревне умерло 17 человек. И большинство из молодежи. Фельдшер в Чекуево один на всю волость не имеющий нужных лекарств был бессилен помочь массовым заболеваниям по всей Онеге.

Наконец испанка пошла на убыль. Припоминается такое: в Чекуево приехал Попов П. А. Подпорожский, из уважения к нему многие стремились пожать ему руку, а он ограничивался поклоном головы, руки не подавал. Некоторые отнесли это к гордости или зазнайству Попова. Но потом поняли, что он больше всех беспокоился о ликвидации этой заразной болезни.

Мы все прибывшие с фронта часто собирались на берегу Онеги, беседовали между собой; живем здесь, а ничего не знаем, даже газету не читаем, хотя слухи разные бродили. Мечтали о клубе, о живых картинах (кино), о библиотеке и не приходя ни к чему, расходились домой.

Но однажды с Аполлоном – моим другом детства договорились, а не пустят ли нас Матисовы в осенне-зимнее время собираться почитать газету, провести беседу и т. д.

В доме жили Матисовы мать с дочкой Саррой, и они шли навстречу, сказали только что денег не нужно, а вот дров у нас рубить некому. Мы тут же сказали, что дрова молодежь заготовит. Узнаем с Аполлоном, что на Наволок из Петрограда приехала семьи Лаврентьева и Пешковы, и последние привезли много книг, выписывали ряд лет, служа на заводе, а теперь в связи с трудностями питания выехали на родину. Мы с Аполлоном не удержались посмотреть на литературу и приехали на лодке к Пешковым. Мы увидели полное собрание Гоголя, Мамина-Сибиряка, Льва Толстого в хороших переплетах, так и других незнакомых писателей Болконского и др. Были и др. отдельные книги как Гончарова, Чехова, Горького, Короленко и др., переплетенные журналы «Нива». Все это на нас произвело большое впечатление, мы никогда не видели ничего подобного, долго не могли оторваться от них. Мы тут же услышали, что им нужно дожить до урожая, променяли бы на муку все книги. Вот если бы организовать при избе-читальне небольшую библиотеку, да эти книги – мечтали вслух, уезжая обратно.

А что, если провести собрание деревни и поставить вопрос о библиотеке при избе-читальне? Мы всерьез задумались и решили действовать. Вскоре проходило собрание, пришла молодежь до 8 человек. «Старички» впервые увидели столько ребят на собрании. «Произойдет сейчас гром», - кто-то в углу произнес, но все были рады нашему присутствию. И когда был решен вопрос о перевозе рогатого скота, мы попросили слова. Все смотрели на нас с любопытством, и стало тихо, с интересом ждут, что скажут эти ребята?

- Мы только что пришли с войны принимали участие в революции, хотя мы ваши дети, но обагренные уже событиями на фронтах и теперь видим, что прежними нормами не можем и не хотим, посмотрите, как живем. У нас в деревне газеты и никогда не видали, а книгу и говорить нечего, не потому ли мы дальше своего двора ничего не видим и знать ничего не хотим!

А между тем тут есть разговоры, что заморские капиталисты будто хотят нас покарать за революцию и зарятся на наши лесные богатства, словом мы не знаем, чего они хотят? А мы разве хотим быть равнодушны к этому? Мы должны знать все из газет! Мы нашли дом и книги!

Но нам нужна ваша помощь: по одному фунту муки, чтобы иметь библиотеку небольшую, дрова и все прочее мы найдем вот и все.

Некоторые «старички» возражали, дескать жили и без газет и без избы-читальни, проживем и дальше без них. Но горячо и воодушевленно поддержал нас Прокопий Егорович Коротких. «Надо помочь», - сказал в заключении он. А Федор Дмитриевич заявил, что он сделает шкаф для библиотеки. А собрать муку по фунту никто не возразил, даже постановили дать, кто сколько может. Мы, окрыленные поддержкой собрания, назавтра же обошли деревню с мешочками и собрали около 3 пудов муки почти мешок, который вскоре занесли в лодку и приехали к Пешковым. Они не ожидали такого сюрприза и были весьма рады. Нам помогли занести книги в лодку. Разгрузив книги в нашей каморке, загрузили весь угол и снова рассматривали, читали до утра.

Затем приступили к библиотечному оформлению, писали номера, алфавит и прочее. Вскоре собрали скамейки, отремонтировали сломанные стулья, нашли керосиновую лампу, достали керосину, к тому времени Федор Дмитриевич сделал шкаф, быстро сносили книги. Были готовы к открытию, в Чекуево достали газеты в Волостном Совете и в конце июня 1918 г. Открыли избу-читальню. Кроме молодежи были и «старички».

Правда, нам сделали замечание, что следовало бы организовать библиотеку волостную в Чекуево. Мы тогда ответили: приобретем опыт в деревне – и в волость. Но наши дальнейшие хорошие планы неожиданно срывались. 24 июля было созвано волостное собрание бывших фронтовиков и вынесли решение свое.

Мне рассказывали, что приехал Попов П. А. (я был в то время на рыбалке на Леденге) он и проводил его. Тогда много проводилось, разрабатывались ленинские декреты о Мире, о Земле и прочие, все они важные и крестьянство охотно их посещали, охотно слушали, но были и такие, которые не верили в успех революции – помешают местная и иностранная буржуазия. 1 (На собрании речь шла о необходимости готовиться к борьбе с врагами революции, возможна интервенция, поэтому необходимо вступать в КА. «Если раньше умели защитить Романова и его компанию, то теперь тем более сумеем расправиться с теми, кто посягает на нашу свободу» (ГААО, ф. 4108, оп. 1, д. 1 л. 2))

Но вот вдруг ударил такой мороз, что весь урожай погиб, как зерно, так и ботва картофеля и прочего, даже трава повяла. Народ в отчаянии, некоторые плакали, сразу все растерялись, не знали, что и делать. Помощи не ждали, знали, что война довела страну до разрухи. А бабушки говорили о конце света, мол, антихрист сошел на землю….

Однако были и оптимисты, говорили: у нас рядом река, есть озера, в лесу вырастут еще грибы, клюква не боится мороза, поспеет она. В лесу много пернатых и зайцев, если нет ружья, ловить силками. У каждого есть рогатый скот, овцы и прочее. Год вполне можно прожить до урожая. Трудно, но прожить можно.

И все в деревне бросились кому куда ближе. Женщины, девушки, например, группами поехали в Усолье варить соль и менять ее на хлеб, а кто ловил голубей, которых было много по всем деревням и эту «святую» птицу не брезговали приносить на стол. Женщины ловили мальков в озерах, в реке загоняли своеобразные невода. А некоторые собирали травы, собирали жмыхи прошлого года, словом, было самое активное изобретательство в борьбе за свою жизнь…

А между тем в Онегу пожаловали незваные «гости» из Англии, Америки, Франции и многие другие, называя себя «союзниками» и будто бы идут против немцев. Но вскоре поняли все русские, да и иностранные солдаты, что их направили подавить русскую революцию и потребовали возвращения на родину, хотя далеко не все. И главное поэтому интервенты надеялись и питали надежду что революцию можно подавить руками самих же русских войск еще в начале ее начал. С большевиками думали расправиться быстро. Как интервенты захватили и что делали там, напишу ниже и то по рассказам товарищей жителей Онеги.

В то время в Пянтино собрались в избе-читальне, решали вопрос как быть, что делать? Одни предлагали бежать надо к красным, другие предложили скрываться в лесу, больше настаивал М. Крысанов, а ночью приходить домой за хлебом. Были и такие, предлагали на берегу в картофельных ямах.

Матвей Коротких сказал: все это хорошо, а лучше всего никуда не бежать, а если дадут оружие, тогда и уйти в Красную Армию. Вы же понимаете, что семью оставлять на произвол врагам опасно сейчас. Неизбежно будут притеснять семью, да еще и голод. Впрочем, кто как хочет, а у Крысанова много хлеба, так он в лесу найдет себе спасенье – все дружно рассмеялись. И разошлись.

Я себе подумал: лучше бы остаться мне в Стругах, не даром же я тревожился, а глаза ведь я и там мог закапывать и спокойнее жить среди товарищей. Так я осуждал свой просчет в жизни. Получил только от Ани письмо, последнюю весть о том, что они пока стоят на месте, т. е. тот отряд, в котором я состоял. Но беспокоились, я никому не могу показать копию удостоверения о демобилизации моей из красной армии. Но что мне беспокоиться, меня же в армию не возьмут.

Бывало идешь по деревне и слышишь беспрерывно дробный стук, чего раньше не было, но в дни лета, осени и зимы беспрерывно шла борьба за сове существование: Молотили ступками просушенную соломку погибшего урожая, жмыхи прошлого урожая, рыбные косточки, мелкую рыбешку – мальков, собранные травы – все это перемалывалось ступками в муку, затем пекли все эти на железных сковородочках, пекли для стола.

Такое же положение было и в других деревнях на Онеге.

Но надо сказать, что такое питание дало себя знать, особенно для детей, которое доводило до дистрофии, сказывалось и на взрослых, правда хорошо поддерживали мясные блюда перерезанного скота.

Спичек также не было в магазинах, как и соли. Но жители ухитрялись обходиться без спичек. Что делали?

Когда русская печь истопится, засыпали больше угля, который сохраняли в жерадке до следующего утра, затем раздували сохранившиеся искры и лучинка разгоралась в руке, а иногда бежали к соседу за углями.

Как бы не было трудно, идти в белую армию никто и не думал.

Но бело-интервенты думали, что мужика заставит идти в армию голод, но надежды их были напрасны, и они ввели по всяким делам пропуска. Мужик-крестьянин встанет утром рано на свою срочную работу, а тут беги за пропуском в Чекуево за несколько верст, да и не так-то просто его достать!

Однажды с кондуктором Чекуевского лесничества Веней Чистяковым приходим за пропуском, ловить рыбу собрались – не умирать же с голоду. Идем в Чекуево, видим, уже стоят блокгаузы, опутано все колючей проволокой. Чекуево выглядит теперь весьма грозно и как-то нелюдимо. Пошли в проход заграждения, подошли к дому Потапова, где и был штаб белогвардейцев, нас часовой окинул с ног до головы, спросил ,чего вам? Известно, чего – нам нужен пропуск!

На втором этаже тоже стоят часовые и подозрительно оглядывают тоже, но мы спросили, можно ли зайти за пропуском?

Зашли – видим, сидят и ходят офицеры, мы стоим у дверей, один спрашивает: чего вам? Пропуск, отвечаем. Получив бумажку, вышли и сзади слышим: такие балбесы, им бы в армию надо, а они собак гоняют.

В тот же день выехали по малой реке за Букоборы и ловили всю ночь налимов. Решили съездить за вьюнами. Подъезжаем к Сергеево. Кто-то на берегу с винтовкой, он как повернулся, я смотрю, да ведь это же Федор Зыков, он увидел нас и строго спрашивает: у вас пропуск есть?

- Федя, что ты тут делаешь? – спросил его я. – Пропуск есть. От штаба белых, а зачем он тебе?

- А затем, что я вас не пропущу, здесь штаб красной армии, - заулыбался Федор. Разговорившись с ним, мы стали просить, чтобы пропустил, голодные нас дома ждут. Зыков смилостивился, но сказал, что там стоит отряд красных, вас не пропустят, впрочем, пойду скажу, стрелять не станем!

Мы поехали на другую сторону реки, а Зыков говорит, широко улыбаясь: передайте привет от Зыкова и пусть порадуются, что я их не забываю, помахал нам фуражкой.

Переезжаем к Калетинской у самого берега вдруг сразу несколько выстрелов по нашей лодке, мы выскочили и скрылись за груду сырых кирпичей, подготовленных для обжига. Посидев десять минут, вышли в Чекуево сдать пропуска, вдруг из ворот вышел отряд интервентов человек 100, нас остановили. Переводчик строго, строго спросил, зачем мы стреляли? Подошли несколько вооруженных, нас осмотрели, но пропуска нам вернули и пошли дальше они.

Заходим в штаб, там бегают, телефон названивает, подбегает офицер. Выхватил пропуск, открыл дверь, позвал солдата и предложил нас задержать до выяснения. Вышли на улицу, а два добровольца взяли наизготовку и привели нас к дому земства, предупредив нас: не думайте бежать. Завели нас в грязно-неубранную особую комнату, записанную на стенах карандашом, мы сразу поняли, что едва ли подходящее место для выяснения наших личностей. Но закрыть нас не могли, ключа не нашли и один куда-то ушел, другой беспокоится, посидел недолго, но встал и говорит: не вздумайте уходить, я сейчас приду и ушел спустился по лестнице. Мы сразу за ним тихонько спустились и перепрыгнули изгородь и вышли из заграждения, где вчера входили и быстро шли в Пянтино, посматривая по сторонам и сзади, дошли до часовенки, бросились во весь дух бежать. В Пянтино, когда отлежались, дома спрашивают: где рыба? Мы ребятам сказали: заберите лодку в Калетинской там и рыба. Вас не тронут, вы еще малы. А все же беспокоились, если они не записали нашей деревни, они могут найти нас по фамилиям, но переспали ночь спокойно и вновь собирались выйти на реку с удочками, как вдруг в Анциферовском Бору открылась стрельба, да и за деревней Пянтино усиленно пулеметы работают – это же настоящая война. В стекле окна пробило отверстие пулей и она влетает в матицу потолка, оставив память на всю жизнь дома нашего. Все это было 1918 г. 28 сентября.

Почему операция красных оказалась неудачной и пришлось отойти на старые позиции – Вазенцы, Каска?

Дело в том, что полурота солдат Пскова вышла 27 сентября и стояла в Сергеево, ожидая наступления Онежского отряда командиром которого был Ларионов А. М., который совместно вел наступление с Гончариком – начальником разведки. Ларионов был за старшего этого наступления, но он начал наступление позже на целые сутки, а за это время интервенты раскрыли полуроту Иванова у себя в тылу, и ей пришлось отойти в Каску. Так и сорвалось участие этой полуроты в операции.

Было странно еще и то, что в этом бою были сразу убиты два командира Гончарик (представитель ВЦИКа) и Шишкин, командир роты. А это были лучшие командиры в то время на Онеге. Загадочно было и то, что начали наступление на Чекуево позднее на сутки, чем была послана Псковская полурота в Сергеево. А она была направлена с той целью, чтобы ударить на Чекуево в тот момент, когда в Чекуево не окажется белых, они все уйдут на передовую линию фронта (интервенты мало имели сил).

В Чекуево жил у тети в гостях Андрей Галасьев, и он, единственный человек в Чекуево, поступил добровольцем в белую армию, так как он полностью разделял сторону бело-интервенции. И как-то идет по берегу Онеги мимо стоящих бывших фронтовиков – ребят из Пянтино, весь опутанный пулеметными лентами, этак вычурно и медленно шагает, смотрит куда-то вдаль вроде не замечает пянтовских ребят, горделиво с поднятой головой и произносит скрось (!) зубы: большевики.

Гриша Лукин посмотрел и ожесточенно сплюнул цигарку и с силой растер ногой:

- Видели гада? А ведь он был со школьной скамьи нашим товарищем, прекрасно всех нас знает, играли вместе, ходил на вечера вместе. Федьку Зыкова считал лучшим своим другом. А сегодня он целым отрядом ловит его и дал слово, что представит в руки интервентам и белым на суд, за это ему обещали златые горы за его голову. А сейчас пока курит сигары Антанты! Смотрите, каков мерзавец, - возмущался Гриша.

- (два слова счищены) есть другой такой фрукт – в Сельском Бору это В. Елизаров – музыкант, тоже не уступит этой гниде и тоже можно ожидать всякой подлости, - заключил Петька Харитонов.

Погибший урожай на Онеге нас заставлял ходить по берегу с удочкой и ловить рыбу, чтобы поддержать сове существование и случайно с Аполлоном на берегу нашли газету – приплавилась на дереве, сейчас название забылось, не то «Лапоть» или еще как – точно не помню. Мы ее высушили, прочитали и подбросили ее на перевозе. Потом мы продолжали до глубокой осени. Мы догадались, что это красная армия специально направляла по реке Онеге эту литературу и все мы читали не только сами…

Когда наступила зима, интервенты стали направлять лошадей на железнодорожную станцию Обозерская, заготовляли продовольствие и прочее на предстоящую мобилизацию.

Молодежь ездили и видели, что груз принимают по весу, и они задумали раскупоривать дорогой некоторый груз и вынимали консервы, галеты, сало и прочее, вместо этого загружали кирпичами, обрывками дров и т. д. и так проходило, видели, что все будто в порядке. Но пока не был никто обнаружен, может потому, что эти обозы еще не были обнаружены при сдаче на склад.

Интервенты и белогвардейцы «господствуют» уже более, чем полгода, а чувствовать себя полными хозяевами пока так и не могут. Хотя и занимаются насилиями: ссылают, расстреливают лучших людей Онеги, например, выслали родственников Зыкова в отдаленные места и на остров Мудьюг, расстреляли Гладышева, Сынчикова, Горина, Кузнецова, Григорьева и многих других в Онежском уезде репрессировали – это только больше усилило ненависть против самих себя. Не помогла и вылазка меньшевиков и эсеров в этаких «революционеров» так, как хорошо видели, что на Онеге Советы пользуются большим авторитетом среди трудовых людей и поэтому тоже все земство назвали «народные Советы», а свою белогвардейскую армию именовали «народной армией», тем самым хотели прикрыть свою контрреволюционную крамолу и спесь. Но из этой видимости ничего не получилось кроме полного и позорного конфуза. Не хватило умения, чтобы спрятать свою ненависть к П. А. Попову, подлинному организатору Советской власти на Онеге и потому его голова была оценена в хлебный и золотой куш белогвардейцами и интервентами.

Потому-то и мобилизация была значительно позднее, чем в уездах Архангельской губернии и даже самом Архангельске.

Наша деревня была небольшая и одна из бедных на Онеге. Ее в каждую весну затопляла большая вода и уносило изгороди, подмывало наши берега и поля, ютившиеся у самой реки Онеги, скот рогатый жил летом в страдную пору в Борах за рекой, куда утром и вечером женщины ездили ежедневно на дойку коров за 2 км. Там, в Борах, находились поля. Сенокосные угодья от больших вод и болотных условий обрастали клочьями а между ними была все лето вода, затруднявшая косьбу горбушами и уборку сена. На телегах ездили только по грязным дорогам, а на так называемые луга, обросшие клочьями, не заедешь, ездили поэтому на дровнях. Землю обрабатывали сохой, деревянной бороной, копорулей, серпом и другими весьма примитивными орудиями. Конный плуг был бы первым чудом в Пянтино вплоть до Октябрьской революции.

Интервенты и белогвардейцы, прибывшие на Онегу, иными глазами видели и нередко требовали то, чего не имел и сам крестьянин... Большевиком тогда был только один Попов П. А. на всю Онегу, и то прибывшего с Петрограда, а до этого о большевиках и не слыхали на Онеге, по настоящему грамотного человека тоже не встретишь, а тем более студента не бывало не только в Пянтино среди крестьян, но и по всей Онеге. Чем была богата Онега?

Вот отсталостью и бурлачеством по лесному делу Севера. Топор и багор были основные орудия производства. Мужское население приезжало домой в свою деревню в гости на неделю, на месяц и обратно на заработки – так жили много веков. Но вот образ жизни был поломан впервые заграничной интервенцией и белогвардейщиной в 1918 году.

Ваши документы

Мне хотелось бы остановиться на некоторых фактах нашей деревни, не миновали и ее черные дни. И прежде всего о моем друге детства Петре Осиповиче Харитонове, ему перед революцией удалось закончить трехлетку, а потом еще двух-классное училище и он оказался самым грамотным человеком нашей деревни да и не только нашей. К нему обращались соседи с просьбами написать письмо, заявление, а ему за это 3, а то и пятак давали.

Однажды пристав Кийков заметил на почте Петькин почерк и грамотность, решил не упускать случая иметь у себя в канцелярии такого писца. Узнав Петькин адрес, послал стражника к Осипу Харитонову, чтобы тот привел Осипа с сыном к нему – приставу.

Перепуганные Харитонов с Петькой пришли, но тревоги были напрасны. Пристав Кийков договорился устроить Петьку переписчиком за небольшое вознаграждение в совей канцелярии.

Петька, работая, постоянно встречал такие бумаги, так или иначе обижали простых людей, особенно политических ссыльных, кои в деревне у нас были уважаемы всеми, в том числе ребята любили ссыльных за их устройство «гигантских шагов», за новые игры ими вводимые, учили физкультурой заниматься и вообще уважали ребят, вместе рыбу удили.

Петька однажды попытался уйти с канцелярии и заявил, что я буду во всем помогать по дому тебе, но в канцелярии работать не хочется. Отец был строгим и потом хоть небольшая получка, а она хорошей поддержкой является дома, и запретил Петьке думать об уходе. Вдруг Петьке Кийков добавил жалованье до 25 рублей в месяц и Петьку направляет в командировку в г. Онегу приобрести для канцелярии нужные принадлежности, написав удостоверение на гербовой бумаге. Петька съездил, и это удостоверение лежит в новом кителе, про него потом и забыл.

Прошла Февральская революция и даже наступила Октябрьская. Пришла свобода, и Петьке хотелось вычеркнуть из памяти полицейскую службу! Но вдруг появились интервенты и белогвардейцы, и Петька пока оставил удостоверение на всякий случай.

Осенью 1918 года сидим у нас в воскресенье, беседуем с Петькой, посматриваем, как фланируют белогвардейцы-офицеры. И вдруг один с верхнего конца идет быстро, обвешанный регалиями, в полной форме, размахивая английским галифе, и вдруг в наш промежуток. Не к нам ли? И вдруг он открывает дверь:

- Здесь живет Коротких? – прямо с ходу спросил.

- Здесь, я – Коротких. Чем могу служить, господин офицер?

- Одевайтесь, пойдешь со мной в Чекуево!

Мне сразу ударило в мозги: не знает ли чего о нас с Палькой (Апполоном)? Но поднялся Петр Осипович и вмешался:

- Зачем моего друга в Чекуево?

Если при входе офицер посмотрел подозрительно на Петьку, то теперь грубо повысил голос:

- ваши документы, господин студент!!!

- Вы ошиблись, господин офицер, в нашей деревне вы документов не найдете, мы здесь и без них знаем друг друга, а студентом быть я еще мало каши ел. Документ? А вот у меня кажется есть документ – посмотрите!

Офицер взял, а там написано «настоящее дается заведующему канцелярией 2-го отделения Чекуевского полицейского управления Онежского уезда и т.п.» Посмотрел на свет, обнаружив императорский герб.

- Кийкова арестовали, а почему тебя оставили как служителя полиции?

- Да видимо не видели этого документа, вот так и остался живу в деревне, но это удостоверение я хотел бы оставить, так как его могут и другие…

Офицер явно чувствовал себя неловко, хотел уйти, но теперь уже «студент» его остановил:

- Скажите, господин офицер, а можно ли иметь в деревне библиотеку с такими книгами как Гоголя, Л. Толстого, Чехова, Горького и др.?

- Ну что за вопрос – пожалуйста! Но большевистскую литературу категорически запрещаем, особенно которые читают ее газеты, например, да сами должны знать, раз служили в полиции!

….. Офицер ушел, хотя простился как-то так невыразительно, ни извинения и ни угроз… Нам показлось, что он просто убежал. Для меня было ясно, что полицейский документ оказался полезным в этом случае. Но беспокойство нас все же не покидало, ведь этот офицер живет в доме Ивана Сынчикова, где живут Кубачины, которые настроены на эсеровский лад и чего могут наговорить этому белогвардейцу?

А Петька мне сказал:

- Не беспокойся! Офицер не придет больше, так как он убедился в том, что какая может быть дружба большевика с полицейским чиновником? А студентом он меня назвал только потому, что мой бушлат за студентческий принял.

Время шло, ни Апполона, ни меня интервенты и белые не беспокоили, значит, Кубачины не знали наши дела с газетами и листовками. Прошла мобилизация, а Петра Осиопвича не взяли в армию, так как он выглядел бледным и здоровьем не отличался.

После восстания 5 полка Петька сразу пошел добровольцем в Красную армию и попал в 9 роту 156 полка 9 (повстанческого), в мае 1920 г. который пошел на фронт, и в борьбе с бело-поляками под Варшавой Петька был ранен при наступлении поляков и был добит ими. Мне все после казалось, не потому ли он пошел больной добровольцем в Красную Армию, чтобы смыть свою полицейскую службу? Но как бы не было, а память о настоящем товарище осталась мне на всю жизнь.

Десяцкий

Васильевич Харитонов, ближайший наш сосед и отец моего дорогого друга – Пети, много лет работал на лесозаводе Архангельска, но в эти трудные времена живет в деревне много месяцев. В нашей деревне Пянтино его все уважали за прямой открытый характер рабочего. В 1918 году уже под осень Кузьма Им как раз пришла очередь на один месяц быть в роли десяцкого в деревне и вот однажды в теплый, но злополучный день заходит франтоватый с хлыстиком белогвардейский офицер и потребовал лошадь с легким тарантасом или бричкой съездить в Усть-Кожу.

- Дать мне лошадь хорошую. Мне лошадь нужна срочно!

- Господин офицер, должен вам сообщить, что лошади все в расходе. Те, кто имел телеги, уехали на Обозерскую, а другие в Бору вспахивают землю и выполняют другие работы, - деловито доложил Кузьма.

- Десяцкий, вы это скажете своей бабушке, что в деревне нет ни одной лошади, кто тебе этому поверит?

- За свои слова я отвечаю, господин офицер, а что касается тарантаса да брички, здесь даже не знают, что это такое. Здесь все ездят на дровнях как зимой, так и летом. Что это так, можете сами проверить.

- Десяцкий, бросьте мне зубы чесать, ведь я знаю, что вы все прячете от нас и саботируете, - и офицер, повысив голос, злобно блеснул очками. – Надоело мне с тобой церемониться, старик. Вам надо бы поубавить большевистского духу.

Выругался нецензурно и хлестнул хлыстиком с силой по английскому гетру своей ноги.

- Последний раз предупреждаю: или идете за лошадью, или сам посмотрю куда ваши лошади подевались, вашу мать...

Обошли с Кузьмой все дворы, облазили даже дровеники и всюду был пусто, и Кузьма был уверен, что наконец от офицера избавился. Но не тут-то было! Офицер вдруг заявил:

- А почему обошли дом, что вдоль реки стоит?

Кузьма деловито объяснил, что это бедная вдова там хоть шаром покати – ничего нет!

- Стыдно даже заходить сюда! Но если настаиваете – зайдем!

И зашли...

Офицер сказал:

- Покажи ваш двор, да поскорее!

Екатерина растерялась и пугливо озираясь пошли, все открыли, а там вдруг увидели бойкого жеребца, довольно уже взрослого, но видно, что молодой. Офицер сразу блеснул очками на Кузьму, во взгляде чувствовалась негодующая злоба. А Кузьма тоже был озадачен, он не знал, что Катерина имеет поддержку своих родных, которые подарили жеребца. А офицер между тем потребовал уздечку у хозяйки и предложил Кузьме вывести лошадь. Кузьма вскоре возвратился, сказал:

- Жеребец и близко не подпускает, лягается – убить может.

А офицер между тем настолько вышел из себя, что готов разорвать Кузьму, высыпал весь свой запас ругательств и выхватывает уздечку, бежит во двор, хочет надеть узду. Но жеребец вырывается и напирает на офицера и пытается лягнуть. И продолжает брыкать задом пока не вышел офицер со двора. Катерина поняла, что лошадь нужна для поездки, стала просить, что она не объезжена и что может убить седоков и просила не трогать ее. Но офицер вроде и не слышал просьбы хозяйки, а стал напирать на Кузьму:

- Ты что же, десяцкий, такой сякой, издеваешься на до мной, русским офицером!

И пошел напирать на Кузьму, размахивая револьвером, вынутым из кобуры еще при встрече с жеребцом во дворе – хотел сгоряча убить его. Но теперь ничем не оправданный гнев офицер обрушил на Кузьму, который отступая думал: пошутит офицер и отстанет. Но офицер всерьез выкладывая отборную ругань и как на большевика направляет на Кузьму револьвер, готов был совершить свой акт убийства. Но Кузьме было некуда пятиться, вдруг закричал, раздвигая рубашку на груди:

- На, бей белогвардейская сволочь!

И стал наступать уже на офицера.

- Бей же, чего озираешься, бей, -повторял Кузьма.

Но офицер не постеснялся бы пустить пулю, но видит, что много собралось народу посмотреть на шум: дети, женщины, старички. И офицер неожиданно сник, спрятал револьвер, блеснул очками и поспешил за дом Пестемеиных на берег и больше его не видели.

После говорили, что жизнь Кузьмы в опасности, потому что при народе у белогвардейцев не хватает духу убивать людей, зато они с удовольствием расправляются где-либо за углом.

После ребята долго вспоминали о том, как дед Кузьма победил белогвардейца с револьвером, да еще и предлагал ему поездить летом на наших дровнях вместо тарантаса.

Нищий

В дни интервенции 1919 г. Зимой в Чекуевском обществе в деревне Пянтино произошел довольно неожиданный и дерзкий случай. В 5 верстах от Чекуево стояла д. Медведево и том проживал не очень старый старичок вернее сказать, молодой не более 60 лет, а на вид давали не более как 50. Но семья была бедной, «старику» приходилось носить суму для подаяния и по милости деревень Огрушино, Село, Анциферово, Наволок, не обходил и Пянтино, бывал и в Чекуево, хотя и редко, знал, что там интеллигенция, купцы нищих недолюбливали, на просьбу отвечали: Бог подаст – поэтому перекрестится на Чекуевские церкви и шествует дальше. Старик он был настолько молодой, что сума ему как-то не подходила, но все знали его положение в семье, да еще и то, что имел физический недостаток, говорил, дескать, из-за угла «мешком ударенный». Все сочувствовали ему и помогали даже поношенной одеждой и бельем, например, и прочее.

И вот Дмитрий Горин решил побывать в Чекуево, а не дадут ли кусочка белого, и заходит как и раньше к Потоповым на 2-й этаж открыл дверь и стоит у порога, ждет подаяния, но как разглядел все кругом иначе какие-то люди с золотыми пуговицами бегают, звонят, а самих хозяев нет никого и поскорее уйти, но вдруг подошел человек – пуговицы и на плечах золото – и строго спрашивает:

- Ты кто такой и зачем пришел?

Я хотел скорее уйти, испугался! А он не пускает и пытает:

- Ты зачем сюда пришел, чего тебе надо?

Задрожал, не зная что сказать, переминаясь с ноги на ногу. Но он – в пуговицах – строго спросил:

- Ты большевик?

Я сразу мотнул головой, думаю, что он спросил, кто большой в нашем доме. Он вдруг меня пропустил и даже вытолкал. Я обрадовался, что меня отпустили.

Так Дмитрий рассказывал всем о своем пребывании в Чекуево.

- Ты знаешь, где был?

- Знаю, я был у Потаповых.

- Нет, ты был в штабе белой армии! И хорошо, что тебе не попало!

Прошла зима, а Горина нет и нет! Куда исчез, неужели умер? Или куда может выехал? – думали в деревне, а потом стали забывать.

Но чтобы не испортилась дорога так, как стало теплее в марте, пока не поздно, Николай Иванович Сынчиков запряг свою конягу и выехал на Леденгу, проезжая мимо Прилук, заметил в стороне красное пятно, посмотрел на другую сторону дороги – пятна такие повторяются – и решил остановиться и посмотреть из любопытства, чтобы это значило, не кровь ли? Подошел к реке Онеге и стал спускаться к реке и в сугробе увидел торчащую руку. Николая охватил страх, выскочил обратно и рысцой поспешил домой. Другой бы, зная обстановку, при белых строго помалкивал. Но Николай не удержался, поведал жене, а та поделилась с подругами. Вскоре пошли слухи и до белых, которые не могли остаться равнодушными, и появились в доме Сынчикова два белогвардейца, один из них офицер предложил запрячь лошадь и увести туда, где видел убитого, а когда подъехали, офицер приказал Сынчикову разрыть труп и затем положить на сани и увести домой в деревню. Николай не смел возражать офицеру, вырыл убитого, старался узнать, кто бы это такой? Но он был изуродован до неузнаваемости, в особенности лицо, исколот штыками, но изодранное лохмотье напоминало что-то знакомое по его неопределенному цвету. Да неужели это Дмитрий Горин?

Офицер между тем равнодушно посмотрел на убитого и перевел взгляд на Сынчикова, спросил:

- А не знаете ли тех людей, что занимаются этим делом?

- Нет, я не знаю этого, господин офицер.

- А почему тебе стало известно об убитом, а потому очевидно, известно стало быть и многое другое, нельзя думать и того, что зря подняли шумиху. Вот ты и расскажи нам здесь о этих людях и их организации. А это тебе значительно облегчит твое положение, понял?

- Что вы, господин, не знаю я таких людей, никогда не слыхал и такой организации. Ездил за сеном, случайно увидел убитого. Вот и все!

- Ну там посмотрим. А сейчас поехали! – Угрожающе сказал офицер.

Теперь Николай понял, что язык мой – враг мой. Недаром в народе говорят: « слово не стрела, но хуже стрелы». Ох, ну и дела!! Сокрушался Николай.

Труп положил в холодной бане.

В течение многих дней таскали меня и соседей в учреждения белые, расспрашивали, запугивали, угрожали всячески выматывали нервы… Но все хорошо понимали, что белые хотели скрыть свои столь грубые всем очевидно преступления. Но они добились только того, что еще больше народ увеличил свое презрение к бело-интервенции.

Мобилизация

Интервенты и белогвардейцы прибыли на Онегу в июле 1918 года и в конце марта 1919 года пытались организовать добровольческую армию белых, но в течение 6 месяцев они собрали малозначительные добровольческие и то весьма слабые отряды в районах Беломорья, где находилось более зажиточное население рыбного производства. Там же началась в марте 1919 года и мобилизация молодежи, и в Онеге были сформированы первые роты отдельного батальона белой армии, туда вошли 1, 3 и 4 роты батальона. 1 роту отправили на фронт Клещево-Кернежка, 3 роту поближе к фронту, а 4 роту направили на Чуново на ликвидацию фронта вновь образованного Красной армией на Больших Озерках в зимнее время и прервавшего основную трассу Чекуево-Обозерская. 4 роту и направили в то время вести наступление на Большие Озерки, а интервенты пошли бы сзади. Но предварительно была направлена разведка из 2- человек Кузнецова и Григорьева, которые не желая служить в белой армии, перешли границу и зашли в штаб красных, стоящих в Больших Озерках и заявили, что вся рота готова перейти в Красную армию и они были из штаба направлены обратно в 4 роту, чтобы выполнить эту задачу. Но в это время видел один возчик, который вез груз интервентов, но попал в плен к красным, где этот груз и оставил и отпущен был домой. Он вернулся и предательски доложил белогвардейскому штабу о Кузнецове и Григорьеве, те немедленно были схвачены и расстреляны в Чекуево 29 (27) апреля 1919 года. А саму 4 роту сняли с фронта и по частям ее направили в Кожозерский монастырь, на Порог и другие участки.

В апреле – мае началась мобилизация и на онеге и с этого времени и надумали белые называть «Народная армия», а земство назвали Народыне Советы. Были сформированы еще четыре роты: 2, 5, 6 и 7, после чего образовали 5-й северный полк белой Народной армии, включив в этот полк и части отдельного батальона. Все мобилизованные до полного формирования находились в городе Онеге в казармах лесозаводов, оружие не выдавали на руки вплоть до выхода в Чекуево, где были все основные склады оружия и продовольствия. 2 рота, правда, была вооружена в Онеге и 29 мая была направлена в Кожозерский монастырь и должна была занять его. Но войти в монастырь не могли, там стояла воинская часть красной армии и встретила 2 роту пулеметным огнем, где и потеряли убитыми и ранеными одну труть роты 55 человек и вскоре, то есть в конце июня или в начале июля 1919 года прибыли в Чекуево,а заатем сразу же были направлены ближе к фронту в деревни Чешьюга, Кялованга, ковкула и Филява, где и пополнялась рота стояла там до 18 июля. 5 рота прибыла в Чекуево в июне стояла в болльшомБору, но сразу была направлена на смену 2-й роте в Кожозерский монастырь. 6 рота вслед была сформирована в июле месяце и пришла в Чекуево 15 июля, а 7 рота пришлаиз Онеги и остановилась в д. Село (еще не была вооружена) 18 июля 1919 года. При всех ротах были добровольческие отряды или пулеметные команды белых. При 1 и 3 роте была добровольческая довольно сильная команда, ее солдаты прозвали «волчья сотня», насчитывающая в своих рядах до 180 человек. При 2 роте была команда пулеметчиков, которая следовала сзади 2 роты. При 5 роте осталась эта же команда в Кожозерском монастыре. При 6 роте была Пянтино команда пулеметчиков-добровльцев, вооруженная тоже весьма сильно пулеметами «Кольт» и «Льюис». 7 рота поставлена в Селе, где стояла охрана полковника Михеева, командующего Онежским направлением.

Едва ли случайно стояли эти добровльческие отряды рядом с мобилизованными солдатами. Не случайно были усилены «глаза» и в самих ротах, так как во всех ротах было минимум по 6 офицеров, а то и 7 – один иностранный офицер «советник» или телефонист, кроме того в ротах были «глаза» секретные специально поставлены , мобилизованные солдаты чувствовали себя как в каменном мешке. Многие ждали случая, которым война надоела давно, а тут еще против брата направляют!

Попытка не пытка

Будучи в 5 роте, мы пришли в Кожозерский монастырь, который был уже освобожден и вся рота почти стояла на постах этого большого озера. Стояли и мы с Петром Кузмичем, с которым не было секретов, давно оба мечтали уйти в Красную Армию, но как найти дорогу, да еще через огромное озеро? Наконец надумали: Отправиться в разведку. Я отправился к Лашеву, офицеру нашего взвода и заявил об этом, он даже обрадовался:

- Обязательно произведем тебя в офицеры.

Похлопал меня по плечу:

- Сходите, сходите, предупредим посты!

Мы с Петькой отправились, до ближайшего леса было полторы или две версты, но я упустил спросить, по какой дороге идти, мы же не знаем, где она начинается. Не знаем, где и деревня Кривой Пояс, ведь никогда здесь не бывали. Но решили, что найдем и сами, вопросы вызовут только подозрения. Забрав винтовки и хлеба выехали на лодке. Время не по-северному было жаркое, гладь воды как зеркало. Пристали, с версту прошли по берегу, но нашил какие-то старые следы, а когда свернули в лес, мы попали в зыбкое болото, палка свободно идет не доставая дна, держимся на кочках, которые обросли слабыми кустиками. Видим, что дороги здесь нет и быть не может кое-как выбрались к берегу озера, пошли по берегу, еще дальше. Опять свернули и увидели тоже самое зыбкое болото. Не попали ли мы на остров, где постепенно стало зарастать озеро? Мы пошли еще дальше по берегу, лодка давно потерялась из виду. Решили, что напишем письмо, разведка красных бывает же здесь – это же по следам видно! Дошли до лодки, нашли в сумке бумагу и написали все, что по роте, какое вооружение, о своем желании перейти в Красную армию, писали многое другое и спрятали письмо ан елке, чтобы видно было с берега. Погода стояла по-прежнему жаркая и очень тихая. Решили согреть чай, собрали палки на огонь. Вдруг где-то далеко беспрерывный шум, не можем понять, в чем дело? Ведь солнце жарит, вода спокойная. Но посмотрели вдаль по озеру, там пелена черная двигается на нас с невероятной быстротой и сразу же отдельные деревца – березки изогнуло к земле, что готовы сломаться, в воздухе подхваченные ветром носятся палки, сено, палатки и прочее несется и как раз туда, где оставили письмо, я хотел вплавь за лодкой, но где тут, ее и бегом не догонишь, а Петька с боку тычет меня, смотри на письмо! И действительно, ее развернуло, как маяк – светится. Лодка уже на том берегу. Шквал ветра утих. Побежал искать другую лодку. Чтобы выручить свою, прихожу в монастырь, а там рота стоит в строю, спрашиваю: куда? В кривой Пояс. Уже и лодки стоят наготове.

Пронесет ли все это мимо нас или последует участь та же, что Кузнецова и Григорьева, так вслух думали с Петькой. Подходя к лодкам на посадку и что письмо непременно будет в руках офицеров сегодня же. Особенно волновались, проезжая мимо злополучной лодки и письма, которое зияло предательски. Но как видно все в лодке были заняты своими думами, по сторонам не озирались, а тут как раз свернули немного влево и письмо нас уже не пугало. Если раньше думали, что мы были на острове озера, что был полуостров узкой полосой соединенный с материком и могли бы выйти на дорогу в Кривой Пояс. Теперь высадились, прошли около 8 км, до Пояса отдохнули 15 минут, вышли к д. Янгоры. Было по-прежнему жарко, идем густым лесом, солнце на дороге немилосердно жарит, солдаты жмутся к обочине в тень леса и тем самым тем самым колонна строя поломалась .Офицеры «навели порядок» - зашумели на солдат. А особенно Лашев – командир 2-го взвода с револьвером бегает, пытаясь напугать солдат матерно. Ругаясь, загоняет в строй угрожая расправой и наконец сам измучась едва ноги передвигает, перестал бушевать и язык на «полку положил». Много раз отдыхали. Наконец Янгоры!

Мы заняли дом, где написано 2. Полежав на дворе, зашли в дом, видим, женщина и двое детей дошкольного возраста пытались разговаривать, но женщина больше помалкивает, видим у ребят полная дистрофия, жалко смотреть, мы дали ребятам по плитке бишек и по кусочку сахара. Поняли, что этого мало и мы расщедрились – высыпали на стол свои запасы, сказали хозяйке:

Давать ребятам все сразу нельзя, могут умереть.

Спросили ребят:

- Где ваш папа?

Хозяйка ответила:

- Ушел на войну добровольцем, оставил нас горевать одних.

Нам многое поведала, а главное, дорогу мы узнали к красным. Вскоре легли на сеновал, решили пораньше зайти на кухню, чтобы дали поесть и хлеба, дескать идем на .?. И вскоре заснули уставшие.

Удалось встать только в 9 часов утра. Спохватились и скорее на кухню. Но встретили старшего унтер-офицера и поморья Вялкова А. Г. Подходит к нам и как бы по секрету тихонько говорит, что в Чекуево началось восстание, а кто там начал, его спрашиваем?

- Не знаю, - Вялков сказал. Мы видим, что план ломается с Петькой тут же решили, что надо идти в Чекуево на помощь восставшим, а у офицеров отобрать оружие и вести их в строю солдат, решили поставить на собрании двух наших взводов 5 роты и идти в Чекуево. Записка посланая с Кривого пояса подняла сразу же всех солдат и они собрались у кухни, поднялась шумиха ничего не разберешь. Мы предложили обсудить как быть нам. Узнаем, что солдаты рады восстанию, но не могут понять кто восстал, ведь когда ушли из Чекуево,там были одни интервенты и добровольцы в белую армию, а они не могли восстать!

Другие рассуждали, что кто пулю отлил включившись в телефонную сеть. А некоторые рассуждают ведь вчера вышли из Кожозерского монастыря по приказу от белогвардейского штаба. Многие не верили, мы с Петькой тоже не знали как и что там в Чекуево делается, но поняли что солдаты рады восстанию, если бы оно произошло, и мы стали верить, что если восстание сорвалось, мы вернемся в монастырь и уйдем к красным, а если еще восстание не окончилось, ему надо помочь – это наш долг. У офицеров отберем оружие.

На том согласились и пошли арестовывать офицеров, поручили это Вялкову. Пошли и мы с Петькой. Арестовали командиров добровольной команды. Пошли арестовывать офицеров своей роты. Иванов В. и Хамбаум сразу не сопротивлялись, но Лашев во всем боевом кричит, дескать, трусы, офицеры, а как кисельная жижа, но к нему применили силу разоружили, смотрит на нас с Петькой с ехидной улыбкой что-то проворчал.

Пришли в Кривой Пояс и собрали всю роту выбрать командиров. Мы выдвинули Вялкова А. Г. ротным избрали и взводных. Но вдруг Вялков прелагает избрать ротный комитет из 3 человек. Возражения не поступило и тут же избрали. Что заставило Вялкова внести предложение насчет ротного комитета, сказал: до Чекуево еще 125 верст, надо идти лесом, на взморье Малошуйка есть тропы в Сидоровское, по которым наши деды по заветам отцов ходили на молебствия в Кожозерский монастырь это известно и по картам. Гарантированы ли мы что как офицеры, так и добровольцы не попытаются бежать поближе к финнам? Поэтому-то ротный комитет и нужен для большей организации внимания ко всем, не могу же видеть один все кругом.

Вскоре вышли в кожозерский монастырь и всюду офицеров держали под арестом ночью, а в походе они шли вместе с повстанцами роты вплоть до усть-Кожи мы никого не встречали, а хотелось заранее знать о Чекуевских событиях. Наконец разведка донесла в Чекуево произошло восстание и на фронте тоже. Мы друг друга поздравляли, хотя и не были знакомы, от радости все оживились не помешала и усталость похода.

С усть-Кожи мы приехали в Чекуево на третий день усольского восстания, здесь пару дней отдохнули, узнали подробности восстания, тем более, что вся 2 рота стояла в Чекуево долго, так же 6 и 7 роты, они ведь и были основными участниками восстания в Чекуево на фронте в Клещево и Онеге. В результате все мобилизованные онежане были активными участниками всего 5 полка, потому-то оно и было столь успешным, не смотря на то, что все роты далеко друг от друга за десятки и даже сотни верст находились и делалось это без какой-либо помощи из вне, да и времени для подготовки восстания не было совершенно, некоторые роты формировались буквально накануне. Например, 6 и 7, да и 5 рота после, а самые ранние были 1, 2 и 4 роты, но и они не превышали 3 или 2 месяца начала мобилизации 2 рота например. А формировались все они в Онеге на глазах интервентов и массы белогвардейских офицеров.

5 рота была направлена после восстания в деревню Чешьюга, где и стояли более чем полтора месяца то есть до 15 сентября 1919 года.

За это время произошло следующее: прибыл уполномоченный 18 дивизии Красной армии познакомиться с повстанцами 5 роты и провели собрание роты. Я в то время ремонтировал свои сапоги а каморке отведенной мне хозяевами, где мы стояли и о собрании не знал. Когда я окончил ремонт захожу: сидит П. Харитонов – член комитета 5 роты с уполномоченным и набросился на меня: где ты был, мы всю деревню обежали тебя на собрание.

С уполномоченным поговорили о роте и он предлагает подать заявление в партию большевиков. Я опешил, не знаю, что и сказать. Но оправившись, сказал, что я малограмотный, устава не знаю, да и поручителей у меня нет и служил в белой армии. Наверное не подойду я в партию, да и глазом не вижу. Но уполномоченный (фамилии не помню) говорит, если брать в партию только грамотных, тогда пришлось бы ваших офицеров, а они нам не нужны, что касается программы, придется почитать и знать ее, а поручителей у тебя вся ваша 5 рота – смеется.

Поговорили еще и ушел, положил заявление в портфель. В партию большевиков был взят и Вялков. И Харитонов. Меня чуть позже выбрали секретарем 2 батальона РКП (б), где и состоял до политруков рот. Зимой меня назначили политруком 5 роты – всю войну на севере и Польше до конца войны в 1920 году.

Сейчас следует остановиться как началось восстание всего 5 полка. Все роты как мы знаем находились под наблюдением добровольцев и интервентов и сам полк еще находился в процессе формирования (были пока 7 рот вместо 16 в полку). Вдруг 2 роту направляют на ст. Обозерскую на ликвидацию бунта тоже 2 роты солдат 6 Северного полка белых. С ротой в Чекуево не стали возиться. Ее послали без какого-либо «глаза» одну, так как дело было срочное. К тому же проходил праздник (годовщина интервенции на Севере). 2 рота пришла в Усолье в 10 вечера, утомилась. Многие легли и уснули. А некоторые старые солдаты попили чаю человек 15 собрались у Катышева и в пустующем дворе обсуждали вопрос о восстании не только 2 роты, но и всего полка. Там были солдаты и унтер-офицеры, хорошо знавшие друг друга на Онеге: Вавилов, Клюев, Пантелеев, Лукин К., Лукин Г., Щетинин В., Костин Г. Агафонов, Захаров, Толстиков, Парутин и другие. Сам катышев руководил как видно всем парадом восстания, да это и понятно, он был старший унтер-офицер всю империалистическую войну был на фронте был и в плену имел немалый опыт за свои 30 лет. Ему и верили все во 2 роте, ему поручила рота вести ее на штурм штабов бело-интервентов в Чекуево,где и были все склады, как вооружения, продовольствия, так и все кадры офицерства белйо армии, так и штаб интервентов с офицерами – это был центр Онежского направления от Чекуево зависели фронты в том числе и Онега, так как там ни войска, ни складов больших не было.

Повстанцев смущало немного: это хорошо вооруженные отряды добровольцев пулеметчиков и артиллерия, стоящая в д. Наволок, остальное не страшно, так как 6 и 7 роты только что прибывшие из Онеги те – онежане. Катышев посылал разведку и искусно руководил ротой распределяя силы, окружил Чекуево со всех сторон, не пропуская лодок в чекуево. Внезапно захватили артиллеристов еще сонных, так же внезапно сонными захвачены и добровольцы пулеметной команды. Все офицеры обезоружены спящими и будучи пьяными, как 6 рота, так и 7 рота была вооружена. Схватили Чекуево в клещи и штабы были взяты также неожиданно и без одного выстрела Чекувео утром 20 июля 1919 года оказалось в руках повстанцев 2, 6 и 7 рот. Затем в тот же день по вечер выехали на пароходах 6 рота в Клещево на фронт, а 7 рота в Онегу и восстание было окончено за одни сутки. Офицеров было взято в плен около 70 человек, а сколько оружия и прочего – не подлежало учету, как в складах, так и на руках всех рот и команд. Словом, Онежане ликовали. Столь удачное и победное нам тогда казалось не могло оставить равнодушным никого тем более, что восстание 5 полка больно ударило по интервентам и белогвардейцам, после чего они не могли справиться и пришлось пересмотреть свое пребывание на Севере и даже и даже белогвардейский командующий Марушевский сдал свои функции преемнику Миллеру и выехал за границу вместе с интервентами, где он и писал свои воспоминания о печальном конце своего разбоя на священной русской земле.

Восстание 5 полка и полное освобождение онежского уезда дало возможность вести наступление на ст. Обозерскую, а г. Онегу защитить минами и артиллерией и даже наше командование написало соответствующие приказы, но они не были известны даже среднему командному составу, а оказались достоянием архива центра.

Наступление на Обозерскую было уже после восстания 5 полка почти 2 месяца, то есть тогда, когда бело-интервенты укрепили Большие Озерки блокгаузами, подогнали свои войска и спокойно ждали наступления.

16 сентября послан 156 (бывший повстанческий) полк и его в Озерках встретили во всеоружии, здесь наш полк мог бы ничего не добиться, скорей бы погиб в борьбе, так как белые зашли в тыл нам с пулеметами, многие повстанцы убиты и ранены, ранен был и командир полка Агапитов П. М. Бой продолжался не более 20 минут и поступил приказ отойти в Чекуево, мы отошли лесом и вышли на дорогу 60 верст нас преследовал самолет и бомбил нас. Из Чекуево без пересадки нам пришлось не отступать, а бежать пароходом, так как была занята станция Емца, кто-то приказал нашему полку срочный отход на юг онежского уезда. Мы бежали более ста верст и пришли к д. Шестово, которое занято белыми. Мы успели выйти из клещей белой армии. Недели две отбивали здесь атаки белогвардейцев, они стремились выйти к реке Онеге, чтобы закрыть нам путь на юг. Нам пришлось оставить и Шестово, так как белогвардейцы нажимали на железную дорогу, применив свои самолеты, бронепоезд «Колчак» и другую технику такую как танки, впервые появившиеся на вооружении интервентов, с которыми мы не знали как бороться. Военная техника у красных значительно слабее была. Вдруг пришел приказ идти еще дальше на юг и оставили весь онежский уезд белогвардейцам. Прибегаем на Наволок, там бьются красноармейцы с танками интервентов. Мы вновь избежали казалось бы неизбежного плена и расправы с нами, так как это было у самой порожистой реки Онеги, за реку не попадешь.

А затем отошли к д. Оксово. Поздней осенью стояли в окопах у железной дороги, опять боролись с танками противника. В окопах вода, вообще была сырая погода. Вдруг – температура, и меня увезли на поезде в Няндому в больницу, вместе с тифозными положили на излечение, но почти сразу с захватом Плесецкой всех больных отвезли в г. Вологду, где и лежал почти до декабря 1919 года с большим трудом добрался пешком до Плесецкой, уже занятой Красной армией за десятки верст шел добирался на Онегу, нашел 5 роту в д. Звоз. Обрадовался товарищам как близким родным. Готовились к предстоящему наступлению первыми основными лозунгами были «Даешь Онегу», «Даешь Архангельск».

И 8 февраля началось наступление на всех фронтах Севера, и 23 февраля прошли с боями д оОнеги, захватили много пленных и всякого рода оружия. Стояли в Онеге, в Ворзогорах до мая 1920 года.

Затем наш полк был направлен на Западный фронт на борьбу с захватчиками – польскими панами, но об этом особый рассказ.

Намерен написать также об истории онежских событий, связанных с первыми коммунистами во главе с Поповым П. А. , боровшихся за народовластие на Онежских берегах в 1917 – 1919 г. Это имеет большое историческое значение, тем более, что это было начало начал и стоило это немало энергии, творческих сил и решительных действий в борьбе с многочисленными врагами революции. Память о них поэтому должна сохраниться в веках.

В декабре 1919 г. на одном совещании политработников 18 дивизии Красной армии назначили меня политруком 5-й роты 156 полка.

Началась подготовка к решительному наступлению против белой армии. По линии пропаганды среди красноармейцев появились лозунги «Даешь Архангельск», «Даешь онегу». Красноармейцы оживились еще и потому, как увидели на позициях пушки крупных размеров, больше пулеметов и кругом царила уверенная бодрость среди красноармейцев.

8 марта (февраля?)1920 года рано утром все роты вышли на передовые позиции. Артиллерия начала свою канонаду, прочесывая неприятельские окопы, блиндажи и блокгаузы по всему Онежскому фронту. На позициях неприятеля вспыхнули пожары и был дан приказ идти в наступление по всему онежскому направлению. Слышно было, как на железной дороге беспрерывные сполохи наших дальнобойных орудий и их отдаленный гром. Неприятель дрогнул и почти без сопротивления сдал свои передовые позиции, кругом слышалось Ура!, появились первые пленные. И так беспрерывно двигались без единой остановки на протяжении 200 верст и 23 февраля была взята Онега. Взято много пленных и всякого вооружения, склады. В эти дни вообще было покончено с Северным фронтом. Остатки белогвардейщины бежали за границу во главе с генералом Миллером.

В мае месяце 1920 года все боевые части 18 стрелковой дивизии ушли на польско-панский фронт в том числе и наш 156 полк. Описание этого фронта будет в следующем очерке моего повествования.

Мне хотелось бы остановится: Что послужило причиной единодушного и решительного восстания 5 полка 20 июля 1919 года.

Сказать, что была непримиримая ненависть онежан на нашу и иностранную захватническую буржуазию мало и недостаточно убедительно. Вкратце остановлюсь как я это понимаю.

1. Когда-то в давние времена новгородцы уходили от своих врагов и заселялись на берегах реки Онеги, занимались охотой,рыбной ловлей, а хлебопашество было слабо развито – не было условий.

2. С развитием промышленности онежане уходили на сезонные работы в промышленные центры Петербург, Архангельск и другие. Встречались там с передовыми рабочими, заносили в деревню передовые революционные мысли. Это бурлачество продолжалось десятками лет ежегодно. Видели и переживали эксплуатацию местной и иностранной буржуазии.

После революции 1905 года при царизме перебыало много политических ссыльных, они годами жили среди рабочих и крестьян и пользовались взаимной помощью друг друга. Политические неизбежно вносили прогрессивные мысли и идеалы, в особенности в среду молодежи рабочих и крестьян.

4. В 1913 – 1917 годах вся молодежь Онеги была на империалистической войне, испытав все «прелести» царского самодержавия вплоть до унижения человеческого достоинства: мордобития офицеров, окопные нечистоты, паразитов и болезни.

5. Молодежь Онеги участвовала в февральской и Октябрьской революциях в городах и на фронтах, многие принимали непосредственное участие в становлении Советской власти в том числе и у себя на Онеге до прихода Антанты.

6. вся молодежь читала и слушала на собраниях от первых коммунистов Онеги ленинские декреты о мире и о земле, а также и другие законы Советской власти. Все хорошо знали и уважали Попова П. А. – Подпорожского как организатора, прекрасного пропагандиста на Онеге.

7. вся онежская молодежь работала в производственных артелях лесозаготовок, сплавах, лесокатках и строительных артелях, хорошо знали друг друга во всех даже дальних селениях. Совместная работа порождала доброе товарищество и даже дружбу.

Вот мне и кажется, что все это и было стимулом для быстрого, решительного и единодушного восстания 5-го полка на Онеге в 1919 году.

В связи с событиями на Онеге в 1917 – 1919 годах некоторые лица в своих личных и корыстных целях задумали присвоить себе подвиги этих товарищей и не преминули исказить факты истории на Онеге и старались подлинных участников и творцов этих событий ошельмовать и унизить. Все это описано в отдельных работах многих товарищей. Например: Максимов А. П. – онежский краевед, активный участник событий на Севере; Пантелеев А. С. – активный участник восстания 5-го полка; Гостев Н. Ф. – член КПСС с 1918 года, партизан Онежского отряда с первого дня; Сбойчиков М. И. – историк Севера; Катышев А. К. – один из главных инициаторов восстания 5 полка (его статья в газете «Онежский ударник» от 18 июля 1935 года); Коротких М. И. – участник восстания 5 полка и ряд других товарищей, как например, Агапитов П. М. Воспоминания его не пропустили о событиях на Онеге. Келарев А. В. Они доказывали документально, что некоторые противники событий на Онеге были и остаются не правы. (смотри в отделе дискуссий).

Война с белополяками – захватчиками в 1920 году 156 полка 18 дивизии Красной Армии

Из моих воспоминаний

По окончании войны с белоинтервенцией на Севере наш 156 полк Красной армии стоял в Онеге. В то время нам казалось, что война закончена не только у нас на Севере: на юге, в Сибири и давно было покончено с Юденичем. Но в мае месяце мы слышим, что поляки напали на Советский Союз и захватили часть нашей территории. 7 мая был поляками захвачен киев. Около половины мая 1920 года мы всем 156 полком выехали на бело-польский фронт. Подъезжая к Москве кто-то сказал, что в Москве будет короткая остановка и что с нами, северянами, встретится В. И. Ленин и будет произносить речь. Но нас повезли по окружной дороге и затем прибыли в район Полоцка, перешли Западную Двину по наплавному мосту и походным порядком пришли в г. Дисиц (?), где нашему полку был смотр-парад, как раз на этом параде выступал Демьян Бедный с напутствием нашему полку .Вскоре заняв позиции мы здесь наступали на деревню Окунево, которую поляки подожгли среди населения – паника, коровы бегали встревоженные среди пожара. А полчки между тем обходили с фланга обстреливая орудиями опушку леса и усиленно строчили пулеметы, здесь создалась опасность, занятие опушки леса поляками из которого мы только что вышли .Мы поспешили занять его сами, пробираясь низиной или рожью. Припоминаю заместителя командира156 полка А .Тимофеева, который с винтовкой в руках бежит рядом со мной и кому-то кричит: Вперед! Но усиленный пулемет засевших в укрытии где-то поляков. Наши бойцы тоже спрятавшись за углами, продолжали стрелять, а в цепи уже никого нет, ушел куда-то м Тимофеев. Командир взвода нашей 5 роты забежал за угол дома, его два поляка подняли на штыки. Когда я пришел в окопы, смотрю, все уже здесь, не вижу Заочинского М. Г, где он?

Смотрю моего брата Максима несут на ружьях раненого в ногу и ему выражаю свое сочувствие.

А он мне говорит:

- Видишь, как стреляют, так могут и убить. Вот я счастливый: меня только ранили.

Потери нашей роты были значительны: последним из боя вышел Заочинский Михаил и улыбается.

- Да вот чуть не попал в плен, но от одного сарайчика к другому мне удалось выбраться, а они, как видно, гнались за мной, ругались по-своему, проявляя свою ненависть к большевикам.

С первых дней было видно, что в армии Пилсудского многие были одурманены против большевиков и чем больше продвигались в глубь Польши, тем больше это ощущалось, что видно было даже по мирным жителям. Не помню названия поселка или деревни у озера Нарвы, мы зашли в дом, жители дома напуганно растерялись, что не могут нам ничего объяснить: почему женщина сидит на койке, ничего не говорит и не может ничего понять, сидит и ни как не реагирует, смотрит только на одну точку бессмысленно, ходить и даже сама кушать не может. В чем дело? Хотя все хорошо понимают русскую речь и сами хорошо ею владеют, но объяснить не могут почему женщина так остолбеневши оказалась в их семье.

Мы все присутствующие приняли горячее участие в этом печальном факте и как могли сочувствовали полякам, одновременно убеждали, что за нами идет медицина, она по-настоящему поможет больной.

После чего у поляков развязался язык и стали выражать нам свою благодарность. Когда мы вышли строиться, поляки вышли на крыльцо уже с добрыми лицами, как бы провожая нас. Когда слева от нас был прорван фронт, мы шли уже мало где и поляки начали существенное сопротивление. Даже на реке Неман поляки не могли долго сопротивляться. Вскоре нашли место, где без какого-либо сооружения, вброд и плавь форсировали Неман, где-то выше Вильно. Дальше шли мимо городов, которые были разрушены еще в первую империалистическую войну 1914 – 1916 г. г.

С Николаем Николаевичем, командиром нашей 5-й роты мы рассуждали о том, что перед нами не город, а груда развалин. А чем же виноваты здесь труженики-поляки, рабочие и крестьяне? Им, как сусликам, приходится зарываться в землю, а панам все еще хочется кровопусканием заниматься. Но кажется, и для них это будет последним уроком!

Между тем мы все еще идем вперед, проходим местечко Глубокое Озеро, Свирь, Старая Лида, Белосток, Атроленко и многие другие деревни и города, их всех не сохранила ни моя память, ни память моих товарищей. Но вот отдельные факты хорошо сохранились в памяти. Подошли к какому-то леску, по команде рассыпались в цепь и сразу же была команда «Надеть штыки!». Разведка доложила, что впереди лежит цепь поляков, надо врасплох ее накрыть. По команде встали и леском с ружьями наперевес пошли вперед. Команда: «Бегом! Ура!». И весь батальон бежит с криком «Ура-а-а!». Прибегаем, а там уже пустые окопы, пробегаем еще – ржаное поле. Но и там никого не встречаем. Также и ни одного выстрела. Что это? Урок тактических занятий? Нет, это поляки услышали наши команды и поэтому покинули свои позиции, скорее стали очищать нам путь. Нам казалось странным, что поляки так ожесточенно вели бои с нами, а тут вдруг такое добровольное отступление?

Однако мы все стремились вперед. Леском мы подходим к какому-то небольшому городу, еще издали слышим грохот, шум, визг, проходим ближе, слышим отчаянные крики, стоны, свист, гиканье. Когда мы спустились с горки вниз, видим слева город, валяются убитые поляки, валяются каски, сумки солдатские, яблоки и прочее, справа тянется деревянный забор, за домом у стены лежат раненые поляки и слезно просят оставить их жить. Когда мы подошли ближе, выясняем, что произошло. Наши кавалеристы поясняют, что поляки раненые лежат и стреляют в кавалеристов еще и после боя. А раненые поляки отрицают стрельбу, просят, чтобы живыми не закапывали в землю:

- Лучше сначала убейте нас...

Причем могилы копают этого же города жители, их это делать заставили наши кавалеристы.

В это дело мы вмешались, говорим кавалеристам:

- Мы же Красная Армия, пришли в Польшу освободить рабочих и крестьян от польских панов и иностранной интервенции и это нам надо показать на деле, то есть простых людей-тружеников не трогать, закапывать тех, кто настраивает армию и население против Красной Армии. А вооружать простых поляков против Советской власти – преступно. Это надо понять, товарищи.

Обещали нам, что не будут закапывать, а направят в лазарет. Мы спешили и не знаем, как поступили казаки. Но поляки нам были благодарны. Мы спешили, догоняя 156 полк.

Пришили в какое-то большое селение, остановились на окраине в поле. Командиры батальонов и полка решали по карте, что было необходимо занять на главной магистрали, по которой отходили поляки и не занята ли та деревня ими? Кого послать? Решили – нашу 5 роту направить туда, и мы вышли. Идти надо около 20 верст. Был жаркий день, утомившись, мы раза два отдыхали. Прошли бывшие германские окопы, хотя они обросли травой, но не были разрушены, их вполне можно использовать еще и теперь. Через одну версту мы зашли в деревню. Поляков там не оказалось, и уставшие бойцы, как убитые, легли на лужайку. Правда, несколько человек ушли напиться.

- Николай Николаевич, поставил ли ты посты на эту важную трассу?

Он сказал, что нет, но сейчас поставит. Только что успели выговорить, вдруг тревожный выстрел и сразу последовало несколько выстрелов по нам. Мы сразу бросились на опушку леса, легли в цепь и сразу наладили пулемет «Максим», застрочили. Поляки подняли гвалт и подняли стрельбу из нескольких пулеметов. Чувствуем, что их много. Мы сразу поняли, что были на пути большой группы войск, отходящей в свой тыл. Мы сразу же послали своего кавалериста в 156 полк.

Смотрим, Заочинский М. пока поворачивал лошадь и только теперь поехал, слышим, как с правого фланга лесом поляки нас обходят, слышим, как наши раненые товарищи стонут. А посмотрели: в цепи почти никого и не осталось, бойцы бегут к старым германским окопам. Мы тоже решили снять пулемет и тоже стали отходить туда же. Пулеметчик выбился из сил и хотел бросить пулемет, но решил все же его дотащить. Поляки – за нами. Мы все были в сборе и открыли огонь всей ротой. Поляки отступили, нам как раз и пригодились те давнишние окопы. Вскоре пришел весь 156 полк. Мы зашли в деревню, поляков там уже не было. Смотрим, уже стало темно. Мы идем дорогой, по которой отходили поляки. Но мы знаем, что поляки далеко не ушли и встреча неизбежна. Мы уже знаем, что их сила – не одна дивизия. А нас всего один полк из 9 рот, но мы идем строем, кругом лес, темень, рядом товарища не видно, кругом тихо, жуткое молчание, слышно только размеренный шаг соседей, идущих в строю. Где-то далеко в тылу услышали артиллерийские выстрелы. Вдруг команда:

- Рассыпаться в цепь! Направо!

Лес кончился, а впереди нас – возвышенность. Мы один за другим бегом занимаем ее и с этой горки нам стало видно, как нас поляки обходят: это видно по вспышкам из винтовок, и мы поэтому вынуждены все больше загибать правый фланг. Слева от нас другие роты нашего полка энергично били из пулеметов по горе, откуда все время слышится беспрерывный шум поляков, скрип телег, лошадиный тревожный гогот, а наши беспрерывно строчат из пулеметов по этой темной горе и так до самого утра. Рассветать стало также быстро, как и наступала ночь. Когда мы поднимались по идущей в гору дороге, мы увидели убитых лошадей, впряженных в телеги, трупы поляков и обоз всякого барахла, где-то награбленного (скорее всего на русской территории). Когда поднялись на горку, там какое-то селение во всех дворах и сараях слышится польская ругань, там, как видно, раненые поляки, но самих боевых частей больше не встречали, хотя мы спешили по их следам, чтобы знать их намерение и шли все вперед без единого отдыха, было к тому же жарко, ведь это было среди лета и очень нуждались хотя бы достаточно выспаться. Но мирились с усталостью, надеясь на скорую победу, рядом была уже Варшава. Наш полк подходил к реке Висле и к городу Плоцк (?). Некоторые части наши были около 30 верст от Варшавы, так нам тогда говорили.

Вдруг в одном из хуторов (название забыто), поляки большими силами оказали довольно сильное сопротивление, и нам пришлось залечь вдоль дороги, где когда-то была канава. Поляки из леса открыли по нам сильный пулеметный огонь. Туда проникла 9 рота нашего полка и едва кому удалось выбраться – были большие потери. Моего лучшего друга Петра Осиповича Харитонова поляки раненого докололи штыком, так геройски погиб (так мне передали бойцы 9 роты).

Наша 5 рота тоже находилась на передней линии и на открытом месте по нам был открыт сильный пулеметный огонь, но пули летели выше наших голов, мешала шоссейная дорога и потому возвышенность сзади нас была в сплошной поднятой пыли от ударов пуль. Вдруг кавалерия поляков из леса сверкая клинками пыталась броситься на нас, но бойцы открыли такой огонь, что поляки тут же повернули назад и больше уже и не показывались. Ограничились одной, но весьма сильной перестрелкой, но в атаку пока поляки не выходили против нас.

Меня ранило вдоль почти всей руки, я первоначально не понял, в чем дело, пока сильно не ворочался и продолжал стрелять, потом почувствовал щемящую боль и стал искать пакет для перевязки, но его не оказалось и хотел попросить у соседей. Командир полка Нечаев увидел мое беспокойство и закричал: «В чем дело?» Но когда я вылил из рукава много крови, он мне приказал идти на перевязочный пункт и утащить туда бойца, раненого в ногу. Как же его потащу, если так повреждена рука? Я даже хотел сказать, что, если бы меня ранили в ногу, я бы утащился сам до перевязочного пункта. Но этого я не сказал командиру полка. А сказал:

- Навалите его на спину и я его унесу.

И тут же забросили мне его на спину, когда я хотел идти, мне сказали, что надо двигаться ползком. Но посмотрел назад, там до хутора надо подниматься по песчаной небольшой возвышенности, которая вся покрыта сплошной пылью от пуль, казалось, невозможно добраться живым до перевязочного пункта и что гибель нам неизбежна. Пересиливая боль в раненой руке, я продвигаюсь вперед и вдруг я вылез, вскоре я поднялся на ноги и благополучно добрался до перевязочного пункта, где нас обоих перевязали. Мне через плечо перекинули бинт и подвесили руку. И я обратно спускаюсь к цепи, и вскоре стало темно, мы пришли в хутор и легли прямо в шинелях поспать. Пили, ели прямо на ходу, некогда было разводить огонь, варить и распивать чай. В 12 часов ночи нас разбудили и построился весь наш 156 полк и нам командир полка объяснил, что мы от Советского (?) отрезаны, так как наши все снабженческие обозы, как первый, так и второй, от нас отрезаны, что мы теперь должны пробиваться в Россию теми средствами, какие у нас имеются при себе. Сейчас мы должны пробиваться к городу Млава, что недалеко от границы с Германией. Нам к тому же необходимо строго следить и всегда быть готовыми на случай нападения слева, справа, спереди и сзади. Мы оказались в окружении со всех сторон. И сразу, пока темно, вышли по направлению к городу Млава.

Ждали победы и вдруг такое сообщение на нас подействовало, как гром с ясного неба. Весь полк ушел в город Млаву, я раненый в руку держался около телеги, где были размещены разные ротные вещи. С вещевым мешком за плечами я шел вместе с ружейным инструктором Михаилом Заочинским – моим земляком, поглядывали по сторонам, разговаривали о неожиданных бедах и о том, а как нам выбраться из окружения, ну хотя бы в Латвию?

Стало быстро светать, все солдаты, лошади в телегах и просто всадники зорко осматриваясь идут вперед, теперь уже похоже на отступление причем какое-то неорганизованное, хотя и не паническое.

Небо давно уже затянулось тучами и моросил меленький дождик, время похожее на осеннюю мглу, это еще больше угнетало и так паршивое настроение, хотелось быть в роте вместе со своими земляками, а они где-то около города Млава, теперь уже слышны оружейная канонада и пулеметные очереди. Вдруг вижу, кто-то верхом по нашей дороге и догоняет нашу лошадь: куда-то спешит, это же адъютант нашего полка Иванов, бывший белогвардейский офицер (командир 5 роты при белых). Увидел меня и набросился:

- Ты чего же здесь делаешь, Коротких?

- Я ничего не делаю пока, - скидываю свою шинель, как только дождика не стало. Иванов мою перевязку увидел и больше не знает, чего сказать, шугнул лошадь и скрылся. Я тогда подумал: видимо белогвардейцы стали бодрее себя чувствовать в Польше, им неудача Красной Армии – великая радость, им не страшен и плен, и поэтому я еще больше возненавидел Иванова, который какими-то путями втерся в штаб 156 полка и чувствует себя героем в этом окружении.

Млава была в руках поляков, наши части прорваться пытались, чтобы приблизиться к границе Германии, так как о границу шла дорога к Латвии и мы мечтали туда выбраться, но мы пока не можем перейти железную дорогу, идущую в Млаву и сидим ждем подхода кавалерийского корпуса Гая, который должен был помочь всем скопившимся частям Красной Армии, да и самому корпусу было необходимо пройти. Хотя и раненый был я, мы с каким-то товарищем красноармейцем решили поднести ящик патронов на переднюю линию боя. Но вдруг поляки открыли огонь их орудий узнав, что линия прорвана и все бросились в железной дороге и перешли ее. Поляки здесь задержать нас не могли и вновь шли без сопротивления до следующего города, хотя каждую минуту ожидали внезапного нападения польской кавалерии. Но как только встречается город или поселок, мы вновь получаем сопротивление и так повторялось много раз. Однажды мы вышли на широкое поле и с горки смотрели вниз. Я впервые увидел такое, не имеющее конца скопление войска и транспорта, все это в движении вперед, слышен был только общий гул шума тревоги. Над нами кружились, правда высоко, до десятка военных самолетов и нас провожали вплоть до вечера, но бомбили изредка. В боях было взято несколько раз по одной тысяче белополяков, но содержать их было нечем, так как мы и сами были абсолютно голодные и выпускали их просто в поле. На одном из участков польского города недалеко от немецкой границы, мы встретили ожесточенное сопротивление и здесь бой проходил до ночи. Но так как уже сопротивляться совсем стало нечем, решили перейти немецкую границу по предварительной договоренности с ними нашего командования. Перешли границу – уже и недалеко до Латвии! В одну кучу складывали винтовки, сабли, револьверы, пустые патронташи. Где-то свозили пулеметы, орудия. Все это вырастало в большие кучи военного снаряжения. И за все это искренно болела душа. Ведь этим оружием дрались и побеждали Колчака, Деникина, Юденича, заморских интервентов и бесчисленное количество белогвардейцев, басмачей и прочих врагов революции нашей великой родины. А здесь вдруг все пришлось сдать добровольно. Но однако в сознании осталось одно, что все эе мы своим походом против захватчикков-белополяков подорвали их армию и всех иностранных интервентов-союзников и заключили мир в этом же 1920 году. Осенью на более выгодных условиях, чем мы им предлагали перед началом их нашествия на нашу страну весной 1920 года.

У всех нас есть былонечего, давно уже питались колосьями, собранными с польских полей, пытались разварить эти зерна и получить кашу без соли и какого-либо жира, ели все это без какого-либо удовольствия, мечтали о куске хлеба, который нам обещали выдать по кусочку грамм по 200. Ждали с утра до вечера и нам привезли и выдали на 30 человек одну буханочку и сказали, что немцы сами живут на голодном пайке. Причем хлеб испечен вполовину из древесной муки, он, казалось, полностью и был изготовлен из единого дерева, еле держался вместе, но мы его тут же съели, приняв за чистый хлеб.

На второй день нас посадили в поезд и мы прибыли в казармы, очевидно для нас специально освобожденные. Здесь, в этом лагере города Арисс, нас собралось очень много и жили здесь около одного месяца с 25 августа(?), по 20 сентября 1920 года, то есть почти с того, как перешли границу. Как нам приходилось переживать все германское интернирование, надо бы писать отдельный очерк. Но только на одном факте. Когда мы перешли границу, у нас телег и лошадей не взяли, оставили при нас, также как и все солдатское обмундирование и вещевые мешки. И даже давали чай с сахарином и приносили обед – мутная вода да ежедневно давали 200 грамм хлеба из древесины, нам правда говорили, что там была какая-то часть и муки. От всего этого правда мы едва носили свои ноги и то по очень большой нужде.

Нас вдруг снимают с этого лагеря направляют куда-то на Запад Германии и что поедем через Берлин. Когда мы вышли построиться на плац, мы отсюда увидели свои «художественные творения»: от телег остались одни железные ободья, от колес да оси от телег, словом, все, что не подлежит горенью. Лежат кучи лошадиных костей, скелетов, голов и т.д., то есть, то, что не мог переваривать желудок. Зато поехали в город Хаммельн – на запад, брать с собой было нечего, поехали с пустыми сумками и порожними желудками.

Мы хотя посмотрели всю Германию в том числе и Берлин, но приехали в Хаммельн в тот же день. Разгрузившись, мы сразу же заняли деревянные бараки бывших пленных в русско-германскую войну 1914 – 1917 г. С месяц постояв здесь, нас перевели в наиболее отсталый лагерь «Минден», где мы и простояли до конца нашего интернирования. Здесь я и получил временное удостоверение принадлежности к РКП (б). К маю мы выехали в советский Союз в город Петроград.

Мне хотелось бы написать более подробно о всех событиях и товарищах, но в связи с тяжелой болезнью нет больше сил писать...

Картина новая в старых рамах

В сентябре 1921 года я был еще раз мобилизован в Красную армию и направили в 35 полк КА в Архангельск. На партучет в полку не взяли (не было партбилета). А временное удостоверение, что я получил еще в германском интернировании было мною сдано в Петрограде в мае в обмен на партбилет, но ввиду моей болезни еще в немецком интернировании меня направили в петроградский госпиталь, где и был на операции и лечении до конца июля 1921 года. Будучи весьма слабым меня направили домой на месяц, не зная, где и как с моим патбилетом, не знал куда и писать. А в конце октября того же года меня демобилизовали и прибыл домой и вижу, что все уже бывшие солдаты дома, а некоторые поженились даже.

Ближайшим другом я тогда считал Апполона Лукина, да и он всегда просиживал в моей каморке, где и многое переговаривали, мечтая о нашем настоящем и будущем деревни. Наша библиотека оказалась ликвидирована после смерти моего брата Павла. Взята она была в волостную библиотеку в Чекуево еще до нашего прихода из армии. С Апполоном мы о прошлом смотрели критически: вечеринки, посиделки у Анюшки Маланьиной, особенно драки среди молодежи и прочее – все это старо и должно быть изъято, убрано из обихода нашей жизни. Правда, мы думали и о том, что сделать не так-то легко. Традиции старого еще сильны! Поэтому молодежь надо заинтересовать, чем-то более интересным и прогрессивным! А чем же именно?

В Чекуево между тем жила и работала почти вся волостная интеллигенция: учителя, медработники, лесничество, ветеринарный врач, работники лесозаготовительных, сплавных контор и так далее. Все они причислялись к новой советской интеллигенции. Но вся эта интеллигенция была тогда по сути говоря старой интеллигенцией, так как по своему социальному происхождению была она из более привилегированной прослойки деревни: сынки, дочери попа, дьякона, купцов Иконникова, Потапова, какого-нибудь подрядчика и даже кулака. И поэтому меньше всего были связаны с простонародьем и чувствовали себя особо, иногда даже пренебрежительно к деревенской молодежи. Словом, эта интеллигенция жила пока по старым принципам. С Аполлоном, мечтая о том, а как приблизить интеллигенцию к молодежи, мы решили, а не побывать ли нам на общем профсоюзном собрании этой интеллигенции, хотя мы и не были членами союза пока, но может, они побывать не откажут на их собрании?

Когда мы пришли на их широкое собрание и попросили разрешения присутствовать, некоторые смотрели на нас с подозрением, но в президиуме посоветовались, присутствовать нам разрешили, хотя спросил председатель, по какому делу пришли к нам?

Устроившись на задней скамейке, мы сняли свои картузы. Но когда были закончены текущие дела, мы просили слова:

- Не беспокойтесь, товарищи, мы пришли не мешать вашему собранию. Как вам известно, война закончилась, наступила мирная жизнь, в Чекуево есть клуб, в котором вы устраиваете и ставите спектакли, иногда танцуете. А окружающая молодежь стоит в стороне. Мы пришли сюда просить вас помочь этой молодежи и приблизить ее к клубу, не только принять их как простых членов его, а привлечь к активной работе. Как вы смотрите на это дело?

Все молчат. Вдруг встает врач Федорович и говорит:

- А мы не можем допустить, чтобы неграмотная молодежь калечила искусство!

Аполлон:

- А мы считаем, что грамотная интеллигенция во многом могла бы помочь сельской молодежи по ликвидации неграмотности, например, прочитать лекцию о медицине, ведь не все же полагаться на «бабушек» в этом деле. Выступили бы товарищ Федорович и агроном на лекции по сельскому хозяйству. А не все же ставить спектакли? А потом вам наверное, известно, что таланты есть и среди народа! Ведь знаменитый Шаляпин не с неба же свалился, а с ним кто-то работал вначале? А что бы росла и развивалась молодежь, с ней надо работать! А кто как не интеллигенция должна. Мы уходим, до думаем, что настанет время такое, за что боролась Красная Армия!

Мы с Апполоном стоим у дверей, готовые нахлобучить фуражки и уйти. Но вдруг встает А. Чирков, лесничий, и решительно заявил:

- Я приду помочь молодежи!

ЗА ним выступил Сергей Ильин, учитель, и тоже изъявил желание.

Вскоре прошло собрание молодежи, пришли все (за малым исключением) в дом Дьячкова, где ранее в 1919 г. Был штаб интервентов, и тут же решили сделать запись в члены клуба и избрали правление клуба, в него вошли: А. Чирков, А. Лукин и М. Коротких. Назвали свое новое учреждение: Чекуевский культпросвет и затем распределили свои роли в правлении. Вскоре был составлен план работы. А Чекуевский Волсовет утвердил. Здесь в клубе должны проходить все собрания по линии Волисполкома, кооперации, комсомола, профсоюза, лекции, ставить спектакли, концерты, хоровые выступления и музыкальные, вроде «шумового оркестра» и так далее. Спектакли ставились один раз в месяц и в конце проходили танцы. Активные члены клуба были: Максим Харитонов, Анастасия Коротких, Поля из Села, Сара Коротких из Пянтино, Верюжский и его сестра из Чекуево, Василевский, Елизаров из Сельского Бора, Потапова из Чекуево и многие другие. А главное, что вся интеллигенция, в том числе Федорович, пришли в клуб, как активные участники. Работала стенгазета, вывешивались объявления о работе клуба. Посетителей было всегда полно в клубе, можно было встретить, а что у вас сегодня будет? Работая в клубе, нам приходилось встречаться со многими трудностями: у нас не было керосина, не было грима, был недостаток в пьесах, стихотворениях, чтоб выступить с декламацией , не было нужной декорации, не было никакой бутафории, все приходилось собирать по знакомым квартирам, не было ни бород, ни усов. Словом, за что ни возьмись, были недостатки, но многие члены клуба активно помогали. Съездив в Архангельск, нам кое-что удалось достать через Павла Харитонова, работающего в Облоно: купили керосину целый довольно большой бидон, достали грим, бороды, усы и прочее, даже декорации, написанные художниками на каких-то старых полотнах. Работа шла успешно.

Но встречались в нашей работе некоторые недостатки, а проще сказать, недоразумения, которые можно было бы избежать. В 1921 году осенью была организована партячейка РКП (б), секретарем был избран О. Бахматов, член партии с 1918 года. Работал хорошо. Мне он предложил вступить в ряды РКП (б), дескать, все равно тебе как видно трудно найти старых членов партии, чтобы восстановить себя со старым с 1919 г. стажем. И я был принят в ряды РКП (б) в декабре 1922 года как крестьянин с испытательным сроком на один год. А в 1923 году в январе Бахматов решил провести антирелигиозный диспут с местным попом Василием, и нам с Лукиным предложил сходить к попу и вызвать его на этот диспут.

Вот мы и пришли в дом, где проживал отец Василий и как можно тактичнее и вежливее говорим ему:

- Отец Василий, в клубе собрался народ и ждет вас на диспут и предлагают вам выступить в защиту религиозной науки на этом собрании.

Поп на это предложение категорически отказался, дескать, какой я оратор, да мне и по сану не полагается такими делами заниматься. Вдруг попадья набросилась на нас с большим возмущением:

- Вы что же, молодые люди, а занимаетесь уже богохульными делами, где же у вас совесть, пришли к священнику и предлагаете ему идти на ваши преступные дела. Ни за что он не пойдет на ваше такое собрание, - наступая на нас, она выгнала нас из квартиры.

Собрание прошло, но без попа Василия. Но вскоре о диспуте узнает Г. Марков, фельдшер, который, как мы знаем, весьма начитанный, особенно Л. Толстого не один раз прочитал. Вот он нас увидел и говорит:

- Я иду на диспут с вашим Бахматовым! Мы сразу же Бахзматову доложили и предупредили, что Марков начитанный и вообще-то скользкий человек… Но Бахматов велел собрать народ в клуб и Маркову сказали, который сразу же пришел. Марков на собрании сказал: ВЫ, дескать, в Библией, но я ее сам не признаю, потому что она составлена священниками, и она никакой критики не выдерживает. И Марков развил свои доводы на философии Толстого и пришел к выводу этой философии к той же религии и добавил: смешно, что якобы человек произошел от обезьяны.

И собрание верило больше Маркову, который энергично доказывал и постоянно приводил выдержки из Толстого. И Бахматов все это отрицал, а научного доказательства нет. Нам было обидно, что вся эта философия не есть доказательство и Марков и Бахматов очень слабы для этой дискуссии. После этого диспутами о религии больше не занимались. Но как нам говорят, поп и особенно попадья были благодарны Маркову.

Была еще такая неприятность: по инициативе комсомольцев, особенно Миши Коротких, решили поставить спектакль канун Пасхи, то есть вечером на Пасху, активно готовились каждый вечер упорно репетировали. Но как наступил вечер показа, в клуб не пришли многие артисты. В чем дело? Ведь это же явный срыв спектакля! Кое-кто приходят в клуб, но видят, что ничего нет, и уходят. Комсомольцы, которые в клубе собрались и решали, что делать? Вскоре все комсомольцы ушли. Один за одним зашли в церковь, сняли шапки, чинно пробрались на самый перед. Как только пропел поп «Христос воскресе», комсомольцы как один человек во весь голос чихнули, произвели необыкновенный (?) и сразу же демонстративно покинули церковь. Сзади группа молящихся мужичков за ними вдогонку, кое-кому досталось на орехи. Вскоре комсомольцы вернулись в клуб в худых душах. Миша понял, что сделал непоправимую глупость и ходил, не находя себе места. Вскоре вызвали в горком комсомола, где и отчитывался за свои выдумки с антирелигиозным номером. Первое время переживали свою неудачу. Но работая среди молодежи и показали в клубе свои способности на сцене, он не был переведен в другую волость. Миша как был, так и остался душой в клубе и среди молодежи.

Сын Ивана Дьячкова Василий вдруг откуда ни возьмись, явился в Чекуево и заявил свою претензию на дом, из которого куда-то убегал после восстания 5 полка и на каком-то основании подает в суд и чтобы дом его отца вернули ему, как прямому наследнику и суд возвращает ему дом. Правда, мы несколько были уверены, что врагам революции и бежавшим из дома, а раньше служили бело-интервентам (?). Но раз суд решил, мы решили перебраться в дом попа и продолжали свою работу еще года два, пока не перебрались в новый дом культуры, в котором культ-работа продолжается и на сегодняшний день.

Мы с Апполоном по-прежнему собирались и рассуждали о том, что наша молодежь уже не чувствует той изоляции, наравне с интеллигенцией танцует вальс, краковяк, польку и так далее. Некоторые из них даже стали образцовыми хористами, танцорами и даже примерными исполнителями декламаций. А М. Харитонов был прекрасным исполнителем стариковских ролей, как и Поля, его будущая жена – подруга жизни. Вот тогда-то мы и говорили: хотя рама старая, но зато картина новая.

С тропы на дорогу шли мужики

На Севере, как известно, без сезонных заработок жить было не на что, поэтому все мужское население уходило на лесозаготовки, сплавы леса, на лесокатку и другие работы. Артели переходили с одного завода на другой. Будучи на лесокатке 27-го завода мне партийная организация предложила учиться в Архангельске в Совпартшколе, куда я поступил осенью в 1924 году и только весной в апреле 1925 года меня приняли в члены РКП (б). Хотя у меня стипендия была всего 25 рублей в месяц я выписал жену в Архнаглеьск и она жила со мной на частной квартире до конца школы в 1926 году. На мою стипендию жить было трудно, жена поступила уборщицей и мы пережили два года и даже как-то привыкли к своим недостаткам.

В Совпартшколу тогда собрались со всех уездов Архангельской губернии, и молодежь по своему характеру рузные товарищи и отношение к своей учебе тоже. Одни например были вдумчивы, старались больше читать и овладеть комплексом знаний и такой товарищ «не падал в грязь лицом» перед преподавателем. Но были и такие которые старались осмеять тех, кто много читал Ленина, а что, дескать, он понимает. Встречались некоторые из Совпартшколы, которые занимались больше анекдотами, шутками, отвлекали даже непристойными шалостями, поднимали пыль, содом в общежитии вплоть до обидных «шуток» на отдельных товарищей хороших. Таких фактов можно бы привести много, но я остановлюсь на одном. Был у нас высокого роста товарищ Обручев,он человек скромный, безобидный, шутки он любил, но чтобы они не были обидными для других, а вызывали добродушный смех. Однажды он приходит в общежитие из комнаты, где он занимался, читая том Ленина. Разделся и лег на кровать и тут же рухнул на пол, так как подпиленные перекладины не выдержали и весь матрац оказался на полу, а в общежитии до этого была мертвая тишина, вдруг поднялся грохочущий гвалт любителей «шуток» и продолжался до тех пор, пока их всерьез не предупредили. А Обручеву между тем пришлось где-то ночью искать новые перекладины искать топор, чтобы наконец свою кровать привести в прежний вид. Причем делать это при «веселом выражении» своего лица, иначе нельзя, так как в другой раз могут и иначе «подшутить». Обручев приехал из глухой деревни Пинежского уезда, на нем тогда был одет балахон. Какого-то неопределенного цвета, рукава ему по локоть и какие-то бродовые сапоги, грамотность его была 3 класса церковно-приходской школы. И вот он-то и имел дело с томами Ленина. Прошли годы. Уезжая из Москвы, спускаюсь в метро, чтобы выехать в Белоруссию, вижу среди ожидающих стоит человек, выше на голову других, я заинтересовался, а что за гигант в шляпе и подхожу поближе, как поднял глаза, а стоит ни кто иной, как Обручев, одетый в светлый костюм тщательно пригнанный по его могучим плечам, живой, веселый по натуре. Ты как здесь? – невольно спросил я, - я-то ладно, как ты в Москве оказался? Где работаешь?

А он мне:

- Поедем ко мне, все расскажу, а здесь не уместно.

ОА когда я сказал, что спешу в Белоруссию, он сказал, что работает в Коминтерне переводчиком с испанского языка.

Встреча моя состоялась в 1934 году. Очень жалел, что не пришлось с ним побеседовать, спешил в политотдел. И распростились тогда. В 1959 (69?) я приехал повидаться с Кравченко Н. И. – художником и тогда вспомнил об Обручеве и пошел его искать по справочным Москвы, но мне так и не удалось узнать его адрес, дескать, такого нет в справках.

В 1967 году нахожу адреса бывших совпартшкольцев Архангельска. Это Старков А. П. и его жена Александра Александровна, которые работали на больших партийно-профсоюзных работах в Москве, вышедшие на персональную пенсию, имеющие правительственные награды. Знал я также и Я. Кичина, который работал секретарем ВКП (б) в Архангельской области. Хорошо знал и Потылицына, работавшего на большой общественной работе в Архангельске. Котова, секретаря ВКП (б) Архангельска, энергичного товарища, бывшего совпартшкольца и многих других, которые вышли на широкую общественную дорогу после Архангельской Совпартшколы в 1926 году.

После поездки в москву в июне – июле 1926 года в Архангельске нас распределили по уездам и даже по волостям. Я попадаю в свою Чекуевскую волость, где меня избирают секретарем Волкома ВКП (б), где я и работал до конца марта 1927 года. Члены Волкома были товарищи: из Чекуевского волисполкома председатель (фамилию забыл), затем председатель Чекуевского потребительского кооператива Касьянов А. Ф., от комсомола был М. С. Коротких (маленький), от женотдела Анастасия. Принимаясь за работу, я просто не знал, с чего начать. Смотрел в старые материалы бывшего секретаря Агибина, пересмотрел ряд книжек, но нигде не нашел, как вести работу, нашел только общие статьи о работе в деревне, о мелиорации, работе с молодежью, с женщинами и так далее. Стал смотреть директивы, указания, как вести работу. Кое что стал сам соображать, как и с чего начать. Решил набросать план, а затем рассмотреть на заседании Волкома, и члены мне подсказали, где и когда провести собрание, кто должен сделать доклад и как работу проверять. Все это я записал и включил в план, записал и то, когда я должен выехать в парт-ячейки и как надо проводить работу.

Прежде всего привлечение учительства на ликвидацию неграмотности. И грамотных комсомольцев привлечь к этой работе. Где и когда, а главное, кто должен выступить с докладом, лекцией. Работа среди женщин и в группах бедноты, антирелигиозная пропаганда, организация мелиоративных товариществ, лесозаготовки, выпуск стенных газет, проведение вечеров вопросов и ответов, культработа клуба, спектакли, работа библиотеки, прокатка кинокартин и так далее. Работы нашлось столько, что наших партсил не хватит, так как во всей волости всего только 65 коммунистов, приходится привлекать к работе и беспартийных товарищей. А работы в деревне, по сути говоря, непочатый край. А сперва я даже не знал, с чего начинать и даже казалось, что здесь и делать нечего. Поработав осень, зиму и составил много диаграмм, считал, что эти диаграммы необходимы для учета работы как по сельскому хозяйству, так и по культработе. Мы учитывали и где есть кузнецы, столяры, кто руководит тем или иным кружком (?) и кто работает в сельском хозяйстве.

В марте, отчитавшись о работе в Чекуевском волкоме, я был вызван в Онегу в райком ВКП (б). где и предложили мне работать в Кяндском волкоме ВКП (б). В Кяндской волости, расположенной на правом берегу Онежской губы Белого моря, живут рыбаки-поморы, где как мне сказали, много кулаков на базе рыбного производства и имеют много сетей и другой оснастки и используют бедноту в качестве дешевой рабочей силы, поэтому вижу, что здесь надо несколько перестроиться, так как главное производство поморов – рыба и морской зверь. А сельское хозяйство подсобным является и отхожие заработки, как и по всей Онеге.

Приняв волком от товарища Войтюка, бывшего ссыльного нашей деревни (в 1906 – 1909 г. г.) за революционную деятельность, тогда в юности я его хорошо знал. Познакомившись с новыми членами волкома товарищами Калининым, членом волкома, работающим в земотделе, Черновым, учителем Кянды, Зориным, секретарем комсомола и Гориной из женотдела Кяндской волости. Все эти товарищи во многом в курсе дела по волостной парторганизации, и мне легче ориентироваться не то что в Чекуевской и очень разбросанной до 50 деревень волости. А здесь в Кяндской волости всего 5 – 6 деревень. Председатель Кяндской волости беспартийны человек, хотя производит хорошее впечатление, как работник и как товарищ весьма тактичен, с людьми в хороших предупредительных отношениях, располагает к себе, вызывает доверие и уважение. Но я задался вопросом, почему он не в партии и пытался его сагитировать, но потом увидел, что он не раз был под этим «обстрелом» еще до меня. Мне почему-то показалось, что это очевидно из тех же, что и Лукин Аполлон, любящий свою личную свободу и абсолютную независимость, боящийся дисциплины и партийной ответственности.

В Кяндской волости мне пришлось работать с 1927 до 1929 года. Надо сказать, что работа была довольно напряженной, доходило иногда до неприятных историй, что в этих условиях было неизбежным. Взять хотя бы вопрос о пересмотре раздела земли. Мы поставили задачу: отвести земельные участки беднякам поближе к жилью и отвести им лучшие земли. На все это кулаки реагировали злобно и угрожающе, но поделать ничего пока не могли, да и земля для них была еще не квинтэссенция, пошумели и тем дело закончилось. Но вот наступил 1928 год сельдь валом валила на побережье правого берега. Кулаки в свои невода вылавливали до 500 пудов в один невод, горы сельдей лежали на льду, ожидавшие подвод. Была развернута работа с беднотой с целью организовать рыболовную артель и добивались кредитов на льготных условиях, стремясь вырвать бедноту из-под влияния кулаков и завести рыболовные снасти новой рыбацкой артели бедняков. Волком также мобилизовал всех учителей, комсомольцев на работу по ликвидации неграмотности.

Надо сказать, что в Кяндской волости была организована рыболовецкая артель, а как выяснилось, из зажиточных и кулачества. Они имели в своей артели небольшой моторный катер, до 50 неводов и другие рыболовные принадлежности. Вот они-то и были хозяевами левого берега губы. Посмотреть на рыбаков и мы приехали с Калининым. Рыбаки нас встретили смущенно и были готовы встретить нас плохим уловом, но закрытые горы сельдей это уже опровергали. И когда мы уехали в Кянду, все приблизительно взяли на учет и кулаки должны приблизительно платить налог в необыкновенно большей сумме. Вновь пересчитывали и все же по закону должны уплатить. Например, А. П. Шадрин – 1800 рублей, а другие несколько поменьше. У Шадрина вылезли глаза на лоб и быстро собрал заявления со своей братии и быстро подался в центр, в начале заехал в Архангельск в облфинотдел и предъявил справку бедняка и ордер об уплате налога и сразу же уехал в Москву, ему там лично был знаком Енукидзе, который находился в ссылке в Нижмозере. И Шадрин добился личного приема Енукидзе. Вскоре неделя или полторы прошли, мы услышали, что приехала комиссия по разбору жалобы. Мы прибыли с Калининым в Тамицу и нас встретили неособенно ласково, сказали только:

- Что вы здесь делаете с бедняками?

И показали пачку жалоб. Мы этому не удивились и ответили, что мы сделали правильно с этими «бедняками» и вы это увидите сами. Целую неделю разбирали все заявления и в назначенный день мы вновь в Тамице. Теперь нам уже ничего не говорят. Началось собрание, пришли и кулаки и все зажиточные. Выступает Генералов – зав. финотделом. И он вначале потихоньку, а потом усилив темп начал раскрывать то, чего не ожидали: сколько выловлено, сколько по какой цене продано, кого и сколько эксплуатировали чужого труда и так далее и в заключении сказал:

- С вас рассчитали маловато, а те расходы, сделанные вами на дорогу в Москву волисполком видимо этого не учел.

Выступал на собрании и «бедняк» Шадрин Иван Алексеевич, он раздел свою шубу, горячо доказывал былую бедность, стало жарко, раздел тужурку, продолжал рассказа о связи с ссыльными, но выступает пот с лица, тогда он сбросил с себя и безрукавку из белки, зараз скинул и жилетку, говорил он и о своей революционности, усиленно утираясь платком, кто-то предложил и фланелевую рубашку раздеть под общий хохот односельчан. Выступали и другие «бедняки», чем только подчеркнули свою «неопровержимость своей бедности» перед лицом своих селян.

Прибыл в Кянду, попил чаю, разворачиваю газеты, читаю статью секретаря Обкома ВКП (б) т. Бергавинова о том, что кяндские руководители расправляются с бедняками и не оставлено живого места от нашего руководства. Бергавинов разнес нас в пух и прах. Бросив читать, тут же написал в вежливой форме, что это за бедняки, которые сумели где-то достать справку о своей «бедности» и организовали под видом бедняком рыболовецкую артель еще в 1926 году и получили кредиты. Теперь имеют 50 неводов, моторный бот и другое оснащение этой так называемой артели. Сам же организатор этой артели имеет 3 завода и наемную рабочую силу из бедняков села, имеет два дома, до 15 коров, лошадей и добавил, что эти «бедняки» очистили все близлежащие магазины наиболее нужные и ценные товары в том числе и Онегу и эти бедняки скромно нами обложены в связи с постановлением ЦК нашей партии о нажиме на кулака.

Назавтра мы обсудили на заседании Волкома ВКП (б) с некоторыми добавлениями и вскоре послали письмо Бергавинову с сожалением, что его информировали неправильно и что даже потревожили вышие органы нашего руководства.

Вскоре как-то вечером читаю, вдруг слышу злобные крики пьяных голосов и треск нашей изгороди под окном и вот-вот готовы ворваться в дом. Жена забеспокоилась дети заплакали, но пока в квартиру не врываются, минут через 20 вдруг все стихло смотрим – там никого уже нет! В чем дело? Или кто им помешал, или просто пытались напугать. Но мы ждали, что могут появиться позднее ночью, но нас больше не тревожили. Кулакам все же пришлось уплачивать начисленные налоги и кулацкой артели как разоблаченной пришлось либо покидать Тамицу или быть лишенцами всего нажитого трудами бедноты.

В 1929 году летом слышим тревожные крики в конце д. Кянды и горестный плачь женщин. В чем дело? Спешим туда и узнаем: Ехали на пароходе с работы стивидоры из Кянды и другие товарищи с Онеги, был сильный ветер. Пароход остановился за 1 км от берега (мелко) люди сели в лодку 19 человек, перегрузили ее. Отойдя от парохода метров 50 лодку залило водой и перевернуло вверх дном. 2 человека уцепились за лодку и их прибило ветром к берегу, остальные все погибли, некоторые трупы тоже были прибиты к берегу, отводиться уже не могли. Это горе переживала вся деревня. Не смотря на помощь общественности Кянды на селе прибавились бедняки.

Наступила осень 1929 года и вместе с тем лесозаготовки, все внимание переключено на то, чтобы поднять людей на эту важную работу.

Меня Онежский Уком ВКП (б) назначил уполномоченным Укома по лесозаготовкам, чего раньше в практике не было – секретарей волкомов не отрывали на эту работу.

Когда я возвращался с лесозаготовок, на квартире, где я обычно останавливался, встречаю товарища знакомого и спрашиваю, куда путешествуешь? Он мне ответил: меня послали в Кяндский волком ВКП (б). Сразу вспомнил письмо т. Бергавинову и вот почему Онежскому укому потребовалось меня послать уполномоченным на лесозаготовки? Меня это несколько обидело, почему думаю со мной нельзя говорить по партийному и лично, если я чего-то натворил неладное? Но потом эта пилюля была и горькой, но я старался показать себя, что со мной все сделали правильно, дескать, не суйся «со своим носом против старших». Зная, что мне не предъявили обвинений, но за снятие с работы секретаря меня так нелегально было обидновато.

Назначили меня на работу политпросвета в уисполком г. Онеги, вскоре, то есть через полгода, был заменен и там, так как прибыл с Архангельска работник по политпросвету. После чего я сказал, что пойду работать на лесозавод Поньга простым рабочим и мне не сказали ничего. Проработав на Поньге два дня, завком завода назначил меня секретарем завкома, а вскоре избирают председателем завкома № 34 (Поньга). Проработав месяца три вдруг получаю новое назначение в Онежское отделение Северолеса заместителем отдела кадров и вскоре направили по вербовке рабочей силы на Онежские лесозаводы, куда я был направлен Вологдой в Вельский, Шангальский и другие районы, откуда мне удалось направить 3 партии рабочих и затем вернулся и сам в г. Онегу. А дома лежало письмо т. Улосвкого И., работника Архангельского обкома направить меня в Москву в академию им. Крупской учиться. Я знал, что в академию не примут, но подумал. А не дадут ли там работу где-либо и избавлюсь от постоянного перемещения с одной работы на другую. Но это еще в 1932 году будет. А пока в конце 1930 года Онежский Уком ВКП (б) назначил меня учителем Леспромхозуча, где как раз директором был Попов П. А. герой Онежских событий 1917 – 1918 – 1919 годов.

Он меня встретил холодно, но когда я показал, что учителем обществознания только до осени 1931 года и уеду учиться, он понятно улыбнулся. Мне все время хотелось вызвать Попова на откровенный разговор, но он старался воздерживаться. Но как-то затронул вопрос восстания 5 полка, он как-то оживился, но махнул рукой, дескать, это уже прошлые дни, вроде того и говорить не стоит. Но я поинтересовался, как это в красной времени злейшие враги – белогвардейские офицеры оказались командирами КА?

Да, после того, как не стало Троцкого, теперь это стало уже удивительным, а тогда при нем все сходило с рук, - заключил Попов.

В академию меня не взяли по математике и физике и по моей просьбе в ЦК ВКП (б) на рабочие курсы при академии я был принят. Но вскоре академия пережила реорганизацию и в 1932 году переквалифицировали в педагогический институт и я тогда ушел в Высшую школу п (?) движения (ВШПД), где была хорошая пенсия для поддержания семьи.

Учился, но меня Московский Обком ВКП (б)вначале послал, как и других на льнозаготовки в Калининскую область, затем был в командировках при московских пекарнях (в связи с продовольственными трудностями) ряд месяцев. Ездил в Донбасс в 1933 году на одну из шахт на один месяц. На лекциях бывал уже не так-то много раз. Вдруг ЦК нашей партии меня вызывает и я отпрашиваюсь, чтобы закончить учебу. В другой раз вновь вызвали, чтоб я выехал на работу начальником политотдела в любой район Советского Союза и я избрал Белоруссию, отпрашиваться я уже больше не посмел на учебу. В декабре 1933 года я выехал в Костюковичский район совхоз «Каничи» Могилевской области, где мне и пришлось работать 1934 – 1935 и 1936 г.

Вначале я съездил познакомился с совхозом, а потом съездил за семьей в Онегу и начал работать в отделении совхоза «Коммунар» в качестве зам. Начальника политотдела, сюда был назначен начальником политотдела Петровым, а сам политотдел находился на центральном участке совхоза. Здесь почти весь политотдел состоял из белоруссов, из русских оказался я один. До меня работал заместителем начальника русский товарищ, который якобы оставил свой пост и убежал, вот потому-то я и оказался на его месте. Одновременно интересовался, а почему он сбежал? Но должного ответа я не получил. Живу в «Коммунарах». Заведующий отделением работал т. Довидович толковый и преданный делу работник, он тоже прибыл недавно и мы с ним решили добиваться хорошей работы, как в отношении жилья для рабочих, так же и не допускать отхода молодняка и хорошего откорма поголовья свиней и сдачи его государству, решили также сделать искусственное озеро для плавающей птицы и т. д.

Мы с Довидовичем ежечасно работая в этом направлении и добились некоторых результатов. Но все это начало, впереди был много работы, потому что совхоз был накануне развала, потому очевидно и политотдел здесь организовали и следовало бы укреплять совхоз хорошими работниками по решению ЦК ВКП (б).

Приехал как-то Петров начальник политотдела и был поражен нашей ? и даже сказал: у нас не хватает рук привести в порядок клумбы и все, что было при помещике, а у вас диванчики, деревья, особенно озеро утки, гуси…

В начале 1935 года Петров перевел меня с «Коммунара» на центральный участок и сразу же предлагает отпуск (путевку) в Киев, присланную из Москвы. Почему же должен я поехать, а не кто либо другой, ведь вы же раньше прибыли в совхоз? Никто не едет, поезжай ты!

Я никогда не был в Киеве – согласился поехать. Тут же Петров дает ведомость на получение костюмного материала и просит подписаться, поеду, дескать, в Оршу получать. Я подумал, что он без подписи действительно получить не может и подписался, где стоит моя фамилия. Сам думаю: Вот мне повезло, жену или ребят кого одену и дом отдыха дали путевку, на центральный участок перевели.

Приехав из Киева вижу, что Петрова уже нет, он уехал на другую работу, куда-то .Получаю удостоверение начальника политотдела из Москвы, посланное. Узнаю в бухгалтерии, что посланные деньги одну тысячу рублей на организацию парткабинета при политотделе совхоза и не вижу ни денег, ни парткабинета, видимо, деньги ушли на другое, а на что? Если на столовую, так она построена субботниками рабочих совхоза. А свинарники – какие были, такие же и оставались, словом, не знает никто из политотдела, куда ушли деньги, и как отчитывался Петров?

Вскоре мне пришлось ехать в Оршу по делам, спрашиваю начальника политуправления как получить материал на костюм, за который я расписался? Ты ведь давно получил, чего еще тебе надо? И подает мою подпись на ведомости. Я был крайне удивлен еще и потому, как он всегда выдвигал честность члена партии во всей своей работе. Мне все стало понятно, почему «убежал» бывший до меня товарищ, не потому ли рассчитался Довидович, лучший работник «Коммунара», не даром же и не имеем парткабинета. Почему ушел с работы Алешин-политотделец? Вскоре узнаем, что его жена, работник какого-то района Москвы оказалась троцкистом, с работы сняли и как-будто подвергнута пртийному взысканию. Едва ли, дескать, уцелеет и сам Петров?

Вскоре новая оказия. Вызывают директора совхоза и меня как начальника политотдела в ЦК ВКП (б) Белоруссии с докладом. И нам выносят решение выговор тому и другому за отход молодняка еще за 1933 год, который был в 30 % к общему поголовью молодняка. Но сейчас отход прекращен, но остается старый отход 18 %, за это вам и выговор.

Я спрашиваю, а мне за что, меня же не было в 1933 году. А секретарь улыбаясь, сказал: А кому же будем вносить наказание, если не вам – начальнику и директору совхоза?

Приближалась проверка партийных документов, я был спокоен так как прошел все партийные проверки в ЦК ВКП (б). Меня проверяли в 1933 году. И вот из ЦК ВКП (б) Белоруссии прибыла тройка для проверки. Вызвали и меня в Костюковичский райком ВКП (б). Рассказываю то, что много раз о восстании 5 полка и о подвиге онежан в 1919 году, и о себе, что записано также в автобиографии и мои все эти материалы и в ЦК ВКП (б). Но здесь к моей неожиданности, человек смотрит на меня враждебными глазами и сразу же потребовал мой партийный билет и тут передали меня в НКВД, где отобрали и паспорт и все остальные документы и держат меня как арестованного. Начальник ругается, готов меня разорвать, потеряв всякие границы достоинства человека и какого-то приличия, грозно размахивая руками, враждебно блестя глазами. Такое встречаю в жизни впервые, хотя ничего не говорю и внутренне все переживаю, а внешне стараюсь держать себя спокойно даже взял книгу о папанинцах и читаю, рассматривая картинки. Бегал он к районному прокурору, добивался санкции на мой арест, но прокурор не нашел причин для ареста и категорически отказался меня арестовать. Я был отпущен домой в совхоз, и сразу же написал как тут со мной поступили и просил отпуск на месяц достать нужные дополнительные документы на своей родине, где и почему я был принят в партию и послал через фельдсвязь в Москву.

Жена расстроилась, я быстро направил домой в Чекуево всю семью и за них был несколько спокоен. Вскоре с Москвы получаю разрешение отпуска на один месяц. Получил паспорт, но партбилет остался в райкоме в Костюковичах.

В течение месяца был в Чекуево, Онеге, Архангельске и собрал нужные документы, выслал не только тройке, но и в ЦК ВКП (б) в Москву, копии документов оставил для себя. Когда я приехал в Москву, мне предложили вновь возвратиться в «Каничи» и продолжить работать начальником политотдела.

Приехав в совхоз, я узнаю следующее: написана статья в белорусской газете, статья «разоблачительного» характера, хотя все документы мне были возращены в том числе и партбилет. Поставил вопрос перед райкомом, чтобы меня реабилитировали, как бездоказательно и незаконно оклеветали в газеет «Звезда» и мне это обещали сделать. Но проходят недели и даже месяцы, а меня еще не реабилитировали, я уж епонял, «что с возу упало, то пропало». К этому добавились новые удивительные номера: с совхоза взяли двух лучших работников Довидовича и заместителя директора совхоза (забыл его фамилию). А во время посевной кампании отобрали нелегальным путем грузовую машину перевозившую со станции корма для свиней и посевное зерно дл ясовхоза. (Грузовая машина взята по договору у Заготзерна на время доставки грузов со станции в «Коммунар»). По распоряжению уездисполкома машину отобрали и возили и посевной материал где-то по дорогам и лесом, наш шофер был грубо снят с машины, прибежал в совхоз с беспокойством. Мы с Канцельсоном, помощником начальника политотдела ночью поехали разыскивать машину и нашли ее в лесу на дороге без единой капли бензина и при ней нет никого.

На второй день приезжаю к секретарю Укома т. Василевскому и спрашиваю, почему такое отношение к политотделу и совхозу вообще и перечислил все их творческие дела, вместо помощи совхозу, как это гласит решение ЦК ВКП (б).

Василевский отвечает, что работники переведены на наиболее важные работы, как Довидович, так помощник директора перевели в райком инструктором постановлением ЦК ВКП (б) Белоруссии, а остальное я выясню. Словом выходит, что Костюковский райком не при чем. Я только сказал, что здесь ловко поставлено дело, а совхоз – работа важная…

Допущен еще ряд каверзных дел среди комсомольцев, например, попытка насилия над девушкой совхоза и ее жалоба подтверждена медработником, но при помощи Канцельсона девушка отказалась привлекать к ответственности за насилие комсомольца и комсомолец не был привлечен к ответственности, что было поводом продолжать в этом же духе, хотя я и указал, что комсомольцев надо воспитывать на этих примерах. Райком и здесь оказался на стороне Канцельсона. Получив тревожное письмо от жены, что она плохо себя чувствует и трое ребят некому присмотреть. Я решил подать заявление в Москву о расчете меня в связи с положением семьи и чтобы откомандировали меня в Архангельский обком ВКП (б). Пока я ждал ответа произошел совсем неожиданный сюрприз. На заседание политотдела вдруг врывается жена Чернова, нашего агронома, и яростно набрасывается на меня с руганью, что де, мол, твоя жена назвала своих свиней Борька и Манька, а у нас как раз сын Борька и дочь Маня, и что твоя жена нарочно назвала этими именами своих свиней, чтобы нас оскорбить. Я знал, что мы приобрели маленьких свинушек тогда, когда еще не было Черновых и указал дату. Смотрю на Канцельсона и работника НКВД, а они сидят спокойно, когда эта женщина готова броситься на меня. Понял сразу, что она была научена этими товарищами. Но когда я все же вывел ее, чтобы не мешала нашей работе и говорю, что все эти наскоки на меня совершенно понятны, но удивляюсь, кому это нужно вместо плодотворной работы в совхозе?

В конце июля я получил разрешение выехать в Архангельск. Тогда еще работал секретарем Архангельского крайкома Иванов В. Меня направили в Архангельский горком ВКП (б), где работал секретарем хорошо знакомый Котов, он мне предложил должность Осоавиахима или МОПРа. Я решительно отказался, сказав, пошлите на завод меня, должности эти предоставляйте другим товарищам. Ты что, из толстовцев? – сказал мне он.

- Нет, - говорю, - зато Толстой спокойно работал и делал то, что ему было к сердцу. Но и подставлять другую щеку не хочу, по его учению…

- Ну, что же, - посмотрел на меня глубокомысленно, - дело твое, я тебя направляю на сульфато-целлюлозный завод, там руководители его крупные московские товарищи.

Хотя никого знакомых я не встретил, но приняли хорошо, предложили ряд работ, все они хороши, но мне хотелось на рядовую работу, а предлагают ЖКО, директором подсобного хозяйства, вернее, будущего совхоза молочно-мясного производства для питания рабочих завода, назначили меня и дали пока несколько коров, которым негде пока еще и пастись, нет свободных лугов. Вскоре стало известно, что 12 рамный лесопильный завод может передать коров, свиней и весь свой совхоз вместе со всеми дворами и пристройками и все это наш завод принял у лесозавода. Меня назначили начальником отдела питания сульфат-целлюлозного завода. Проработав три месяца, по постановлению Совнаркома надо ликвидировать совхоз, то есть распродать коров, резать свиней, оставить только лошадей. Мы были удивлены, но постановление Совнаркома выполняли. В 1937 году вдруг начали снимать всех почти начальников. Взяли начальника строительства нашего завода (фамилию его забыл), взяли секретаря нашего завода. Сразу же взяли Дашевского, заместителя начальника строительства и многих других начальников и секретарей ВКП (б). Арестовали Иванова В, Конторина. Многие в центре тоже объявлены врагами народа, страшно было за завод, так как кого не поставят – его забирают. Ждал и я такой участи, но видимо здесь я новый человек и меня обошли. Но если бы я оставался в Белоруссии…

Забрали Павла Кузьмича, моего друга детства и его брата Петра тоже. Вдруг приезжает Михаил Степанович Коротких (маленьких) ко мне. Я необычайно обрадовался, мы с ним дружили, работали вместе в Чекуево, он мне предлагает съездить к Сиземскому Саше, он в Чекуево работал и с нами очень дружил, в Чекове женился на Миле. Приезжаем на завод, заходим в какое-то барачное общежитие, находим Милю, где Саша, где-то в городе Архангельске и затем говорят тут же живет и Анна-казачка и быстро сбегала за ней. Та пришла и почти сразу набросилась на нас:

- Почему вы, члены партии, не заступились за Павла Кузьмича? Или боитесь за свои шкуры? Он-то погиб, а где его семья, чем виновата жена, сын…

И пошла и пошла, мы ничего не говорим и не знаем как убраться. Мы только сказали, что наша помощь здесь не поможет.

Все эти встречи неприятны, мы понимали, что эти наши земляки погибли напрасно, какие же они враги народа?

Потом я работал завклубом строителей. А до этого работал начальником древесного цеха уже после окончания строительства, одновременно был руководителем первого избирательного участка в 1937 году. А в 1939 году недолго был начальником ПВО. Затем был назначен на начальником древесного цеха в г. Энсо на Карельском перешейке, после войны с Финляндией. И с семьей мы выехали в 1940 году.

В Энсе нас прибыло 38 семей по разверстке наркомата. В город мы прибыли первыми здесь не было ни русских, ни финнов, мы имели возможность избрать любой дом-квартиру, и мы подобрали небольшой домик с садиком рядом и огород для картофеля, жена не могла нарадоваться такому счастью – все рядом. Все по городу ямы для овощей были открыты и все там померзло. Ягоды, капуста и картофель – ничем не воспользуешься. Но я решил первый слой помороженной картофели снять и вытащить из ямы, смотрю, дальше картофель хорошая и мы по разным ямам собрали около ста ведер – хватит и на посадку. Ягоды, капуста тоже оказались хорошие, таким образом, мы были питанием обеспечены.

Когда закончилось строительство и я как был назначен начальником древесного цеха, так и работал. Работа шла хорошо, все были довольны. Но вдруг многие мастера направляются на повышение своей квалификации по бумажному делу, я решил попроситься на эти 3-х месячные курсы, так как по бумажному делу нигде не учился. Директор с неохотой, но все же меня отпустил. Остановились жить у одного знакомого инженера еще по Архангельску еврея, проучились немного более месяца сидим в воскресенье собирались съездить в Пушкино, пьем чай. Вдруг объявляют, что председатель Совнаркома т. Молотов через 10 минут выступит с заявлением. И что же мы слышим? Гитлеровцы без объявления войны напали на нашу страну и уже бомбят Киев и наши поселения. Мы тут же все бросили, спустились вниз. В магазине забрали хлеба, продовольствия и даже спиртного два пол-литра. Хозяин расстроен, откуда-то прибежал, горюет, что семья его была в Киеве и что теперь с ней? Занятия были закончены и все вышли копать щели в садиках, парках и на площадях, так продолжалось несколько дней, нас не отпускали, ведь наши семьи тоже как раз на границе. И наконец нас отпустили. Несколько дней пробирались до станции Яски, тогда как езды было часа 4 до Петрограда. Наконец мы в Ясках, дальше – железная дорога разобрана. Прибегаю домой, дети Нина и Кима спят. Я хотел закусить только что разобрался, как с волнением забегает милиционер и кричит:

- Сейчас город наш финны будут обстреливать, скорей убегайте в лес! Иначе насильно выселим.

Я разбудил девушек, кое-что по мелочам взяли с собой, но как же, мы не знаем, где сын Вова и где его жена? Подождав немного. Все куда-то бегут, волнуются, шумят, даже бегут куда-то коровы, собаки встревожены, лают, весь город поднялся. Побежали и мы, но в лесу не сидится, я побежал вновь к своему дому, и вдруг приходит жена, я настаиваю, чтобы ей бежать в лес, а она мне говорит:

- Мне нельзя, я на службе.

Едва уговорил , что сейчас не до службы никому, видишь все бегут.

Собрались , а сына нет и нет, может он уже на стации и мы срочно с небольшими вещами пришли в Яски и нам сразу пришлось сесть в «телячий» вагон, где было полно народу. И скоро тронулись и приехали в Кегостров на берегу озера. Здесь на станции масса людей, нам дают по буханке хлеба и вскоре садят нас на две баржи, подходит катер и мы тихонько поплыли по озеру. До этого мы пережили очень тревожные минуты на станции. На станцию Крехгольм прилетели самолеты и по ним был открыт сильный пулеметный огонь. Со станции всех как ветром сдуло, прятались и бежали кто куда, услышав такую стрельбу я прибежал к своим шолгачам, но людей никого, когда стрельба прекратилась, я разыскивать своих, наконец, появились дочери, где мама – спрашиваю.

- Не знаем, - слышу ответ, стал ходить, посматриваю по кустам, нет ли здесь кого, вдруг слышу:

- Я здесь.

По голосу узнаю – жена. Но думаю, как она могла пробраться?А казалось, там не пройдет.

Плывем по озеру, над нами появляются самолеты, прятаться в барже некуда, но зато лица плывущих белые как полотно, а некоторые весьма тревожно переживают, кругом вода, берегов в течение более суток нигде не видно. Наконец приближаемся к суше то есть к городу Лодейное Поле. Радостно все оживились, здесь точно нам подготовлен поезд, прямо с баржи садились в «телячьи вагоны», где нам казалось уютнее и весело в народе. Не спеша ехали до Вологды, где некоторые и высаживались учуяв родные места, например, Яблоков остался. Однако и я тоже мечтал одно время махнуть к себе на Онегу, но потом передумал: не стану теснить брата в доме, у него семья, да и у меня 5 человек. Решили ехать дальше, посмотрим Урал, как раз мы его не видали. Более двух недель ехали и наконец прибыли в г. Березники, где нас высадили, остановились в школе, здесь ходили по городу. Только что недавно построенному, он нам показался чистым и веселым городом, но нас вскоре на машинах группами стали отвозить в Соликамск старинный город, но и здесь проезжаем мимо, едем в Боровск на бумажный завод, где мы и должны остановиться. Потеснили местных жителей, нам дали комнату, где начинали обживаться, переодеть у нас ничего, ни одеял, ни матраца не имеем, но больше всего беспокоились за сына, куда он попал, и как он живет? Но вдруг в сентябре открывается дверь, весь грязный, на нем летняя майка вся в лохмотьях и заявил:

- Наконец-то я вас нашел.

Сын сильно простудился, попадая к нам на крыше вагона и лежал целый месяц дома, подлечился и ушел работать на военный завод. Жена работала в госпитале, Нина получила работу в химцехе лаборантом, а я в начале работал мастером древесного цеха, а затем начальником на печах обжига известкового камня, наконец начальником ЖКО вместо немца Шмидта. И затем был мобилизован в Советскую Армию в конце 1942 года, но был направлен Ауэрбазовские рудники на станцию Железняка, недалеко от г. Серова Свердловскйо области. Вот здесь-то все мои профессии и стали в корне меняться.

Между тем дочь Нина ушла добровольцем в Советскую Армию, вслед за Ниной ушел и сын, тоже добровольцем , мобилизована и жена, как медицинский работник и уехала с дочерью Кимой в Харьков. Кима поступила там в физкультурный техникум и закончила его. На Уэрбахе я несколько дней работал в шахте на подсобных работах, а в часы отдыха писал лозунги для дворца и шахт, это заметили и меня вообще поставили художником по оформлению не только дворца, но и других учасков, например, совхоз, обслуживающий шахты, да и шахты Воронцовки и его клуба.

Парторг предложил мне поехать на Покровский рудник в качестве партгруппорга. Но я впервые на рудниках, работы рудокопов мне не знакомы. Я попросил пока дать такую партнагрузку, которая помогла бы мне хорошо познакомиться и с народом и с процессом их работы и мне дали работу зав. Клубом Покровского рудника. И вот я там работая в основном рабочим на складе и затем собирал рабочих любителей участвовать в клубной работе спектакли, концерты и т. д. Но вдруг нам послали немцев и клуб хотели перестроить в помещение для этих высланных немцев, но обошлось без этого. Но вот начальник рудника вздумалось организовать подсобное хозяйство и меня назначили зав. Этого пока несуществующего хозяйства и в каждый зимний день ходил на лыжах по лесам, подыскивал подходящее место, чтобы и земля хорошая и вода близко была. Пройдено мною было в окружности десятки километров, едва ноги притянешь, а питание 600 г на день. Вот нашел за 3 с половиной км от поселка. Затем началось хождение в Райсовет, чтобы добиться места для нашего подсобного хозяйства – добился! Теперь осталось подыскать технику для очистки площади. Здесь нужно вырубить лес, вырвать пни огромной толщины, убрать камни, сделать дорогу, А у меня нет ни одного рабочего, даже простой лопаты не найдешь. А здесь без трактора, плуга. Бороны и прочего ничего не сделаешь. Вот я опять пустился в походы то иду в колхоз, то в совхоз, а они от нас за 70 км, и приходится слышать отказы по тем или иным причинам. Но кое-что через Шохрина, начальника рудника, удалось достать, например, трактор достали в леспромхозе, мне удалось добиться в колхозе борону плуг. К весне прибыли казахи, около 100 человек, из них есть специалисты работать лопатой, мы также достали несколько десятков лопат. И весной до десятка гектаров засадили картофелем, капустой, луком и другими культурами, считали, что значительно обеспечили столовую продуктами. Хуже дело с фуражем для скота особенно для коров. Кругом леса, нет ни одной поляны для сенокошения и силосования трав. За 25 км от поселка в лесу при помощи лесников мне удалось отыскать площадь, когда-то выгоревшего леса, где уже ряд лет растут травы, много малинника и здесь были постоянными гостями хозяева леса – медведи. Мы решили здесь заготовить больше силоса и кое-где по ручьям заготовляли травы и сушили на сено. Организовали из 20 рабочих бригаду, июль и август ушли на заготовку силоса и сенокошение. Питались грибами, которых было множество, в лесу был сплошной кедр и кедровые орехи прямо собирали на земле, малины ешь кому сколько хотелось. Нами в лесу был построен деревянный домик-балаган.

Этим моя миссия начальника подсобного хозяйства была закончена. Передал все это хозяйство т. Зеркалову, специалисту –огороднику. А сам остался на прежней работе на складе и клубное заведование. Мне нужно починить сапоги, сапожной мастерской не было, но я как бывший сапожник сделал сам колодки, отремонтировал сапоги. НА мои колодки обратил внимание Шохрин, начальник строительства рудника.

- Ты сапожник? – радостно произнес он – что же ты молчал? Мы же нуждаемся, нам мастер во как нужен, а я думал, что ты только художник.

И тут же произнеся:

- Ты художник. Как сапожник и сапожник как художник. Нет я не хочу тебя обидеть, ты и художник хорошо, но сам понимаешь, как нужны здесь сапожники. Ты организуй мастерскую. А колодки у тебя как искусство ваятеля, если ты ее сам делал?

Но я тут же выразил свое неудовольствие:

- Ты знаешь, начальник, какая муторная работа быть сапожником, сидеть и копаться в грязных сапогах, это все равно как заточить себя в казематы за большие грехи.

Но вижу, что начальник прав и сапожники действительно нужны. Я предложил создать мне хотя бы минимальные условия для работы и тут же написал что нужно мне для работы: молоток, шило, наколюшка, нитки для дратвы, щетина, нужны также и столик-верстак и табуреточка для сидения.

Вскоре где-то начальник все это достал, у него здесь широкое знакомство среди местных жителей. И наконец в чемодане приносит мне до 10 пар туфель. Я спрашиваю:

- А что, твои рабочие работают в забое в этих чиривичках?

- Нет, тут есть и рабочих, просили сделать, и моей жены, работающей учительницей в школе. Вот на первый случай я и принес их.

Сделав ряд колодок и почти все отремонтировал. Спрашивал среди рабочих, кто есть сапожники и кто желает работать в мастерской?

Вижу, сапожников нет никого, есть желающие учиться в сапожники. Об этом я сказал Шохрину. Но он говорит, надо подумать, нет ли кого из молодежи? Однажды Шохрин приходит в мастерскую и видит: стоят сапоги, натянутые на колодки, они выглядели нарядно из нового материала, да еще и на колодке сделанной мною с твердыми носками по моде, с хорошо стачанными голенищами и тоже натянуты на правила с икрами. Словом, выглядели нарядно и Шохрин невольно взял в руки и любуясь, вертит в руках. Ты что же заказы здесь берешь? – строго с неудовольствием произносит начальник.

- Да, - спокойно отвечаю я, - это заказ рабочего нашего рудника! А что?

Шохрин вначале не мог ничего сказать. А потом вдруг выразился:

- Ты должен брать работу, которую можно брать по моим запискам или по моему личному указанию.

- Ну, этого мне не сказали. И если рабочий принес заказ изготовить сапоги, мог ли я ему отказать? Тем более что мастерская для рабочих рудника.

- Так вот, будешь принимать заказы, только по моим распоряжениям и указаниям.

И Шохрин ушел не совсем в духе, так мне показалось.

Вскоре с рудоуправления приезжают парторг ЦК т. Чертов, председатель рудкома т. Викулов и начальник Рудуправленияч Соломенников и вечером заходят в клуб, где уже начались собираться рабочие рудника и прибыл Шохрин. В первую очередь в клубе увидел портреты военачальников во главе со Сталиным, написанные красками, в погонах (до этого погон не было). Соломенников спросил: где взяли портреты?

А один рабочий подошел и говорит:

- Тут есть рабочий – сапожник, он заведует клубом, он же и писал эти картины – Коротких, он здесь и живет при мастерской.

Показывает на мою каморку. Собрание вскоре началось, был и я на собрании. Говорили о руднике и скором завершении строительных работ, на меня изредка смотрел Соломенников, но со мной не разговаривал за весь день на завтра.

На третий день вызвал меня Шохрин и сказал:

- Получай расчет и вечером выедешь на Уэрбах. Так угодно начальству.

Я был несколько озадачен: почему расчет, что допустил плохого, почему туда обратно?

Приехал и утром явился в ЖКО на распределение, где рабочие, обычно получают свои задания на работу. Дошло до меня.

- Ты откуда? – спрашивают.

Я рассказал.

- Так вот, ты сегодня пойдешь к главному инженеру Шофрину и у него во дворе наведи образцовый порядок на дворе его, вот тебе лопата, метла и скребок.

Я зашел во двор и что я там увидел? Поленицы дров разбросаны, кряжи дров почему-то раскатаны по двору. Валяются тряпки вокруг уборной, везде налито, даже у самого крыльца, забор поломан. Впечатление такое, точно «Мамай воевал». Порядок и за день не наведешь. Прежде всего сложил дрова. Выходит Шофрин мимо проходит, улыбаясь, ничего не говорит.

На второй день опять посылают к Шофрину кончать уборку, я и думаю: не самому ли уборную мне придется убирать? Но пока во дворе метлой заканчиваю работу, вдруг выбегает молодая женщина, где у меня подчищено, а она с маху выливает грязные помои, которые разлетаются по всем сторонам двора. Что вы делаете? – возмутился я – так и конца не будет уборки!

Она сделала вызывающую позу, взяв руки на бедра:

- Ты кто такой, тебя заставили убирать и убирай! Нечего тут вякать!

Я положил лопату, метлу на крыльцо и быстро ушел в партбюро, тамсидит председатель рудкома Викулов и несколько смутились моему как видно неожиданному появлению Можно ли здесь поприсутствовать? – заявил я.

- Ну, что за вопрос, конечно!

Я рассказал, как меня рассчитали на Покровке, как стал на дворе у Шофрина наводить порядок… Чтобы не сбили меня спешил выложить свою мысль: Когда-то я был начальником цеха, затем был начальником политотдела и на других ответственных работах в мирное время, вы это знаете по моим партийным материалам. Но не когда у меня не было мысли, чтобы кто-то у меня во дворе убирал, приводил в порядок все сам. А здесь что я вижу? Идет война, у нас каждый на учете и у вас не хватает рук. Шофрин ваш, чувствуя себя по барски идет на работу позднее других и имеет возможным иронически улыбаться на рабочего, который убирает его гадости во дворе. А зачем меня рассчитали на Покровке, спрашиваю?

Пытаясь помешать моему рассказу, оба были удивлены, что я работал на дворе у Шофрина.

- мы же думали, ты уже работаешь во дворце.

С этих пор я вновь стал художником дворца на Ауэрбахе. Но здесь осложняло мою работу тем, что нигде не достанешь краски, олифы, белил и прочего. Облазил все базары, был в Северодвинске, Краснотуринске, был в командировке и в Соликамск, и в Свердловск, но если попадали , то стоило это больших денег. И я рабочим задолжал. Расплачиваться надо и мне некоторые посторонние организации за портреты и картины платили недорого, но с долгами расплачивался в первую очередь, платили мне и строители. А как за работу художника во дворце платили мне 500 рублей (до реформы).

Коротких вернулся в Чекуево, повод – болезнь жены (ее в 3 детьми отправил домой, когда в Белоруссии стало опасно – Коротких оказался под подозрением у НКВД из-за фактов в биографии – служба у белых), причина – опасно оставаться, хотя прокуратура не дала санкции на арест, но нападки продолжаются.

Хотел бы работать на заводе рабочим, но партийная дисциплина – куда пошлет партия. Архангельский горком направил Коротких на сульфат-целлюлозный завод. Хотел простым рабочим, назначили начальником отдела питания. В 1937 году начались аресты, в том числе и на заводе. «Ждал и я такой участи».

Арестовали Павла Кузьмича – друга детства, его брата Петра Кузьмича.

Второй Михаил Коротких – Степанович.

Работал завклубом строителей в Архангельске в 1939 году был недолго начальником ПВО. Назначили начальником древесного цеха в г. Энсо на Карельском полуострове, после войны с Финляндией. Выехал в 1940 году с семьей. Город был пустой: финны покинули, русские еще не прибыли. Строили завод. Коротких поехал на курсы по бумажному делу (завод уже работает, а образования нет), там его и застало начало войны. Спешно вернулся домой, начались обстрелы города со стороны финнов, город пришлось покинуть. Эвакуировали на Урал. Дочь Нина и сын ушли добровольцами в КА. Жену мобилизовали как медработника.

Снова пришлось не раз менять место работы и должность. Чаще работал художником в ДК, ПРИ ЗАВОДЕ.

Случай 1956 года: Краснотурьинск, ТЭЦ. На здании топливоотдачи оказалось черное знамя. Приехали следователи МВД, допрашивают. Начальник химцеха предложила заменить черное знамя новым красным полотнищем. Вывесили. Минут через 15 знамя почернело – от дыма.

В 1949 году наконец М. К. побывал на родине.

В 1957 году уже на пенсии снова приехал в Пянтино. Многих уже нет. 25 человек живет в деревне. (а было 235).

В 1958 и 1961 годах опять приезжал.

Все эти поездки послужили мне стимулом для воспоминания вначале о Гражданской войне у нас на Онеге в 1918 – 1920 г. , вел активную переписку с рядом ветеранов гражданской войны. Ну а потом решил и всех временах моей жизни рассказать главным образом о всех кого я знал и о тех кто мне писал.

С 1960 года начались тяжелые болезни. Инфаркт, паралич (отошел), операция на желудке, болезнь ног (язвы), глаукома левого глаза, начал слепнуть правый глаз. Писать ручкой уже не мог. Выписал из Москвы машинку, научился набирать одним пальцем, так и вел переписку с товарищами и писал воспоминания.

На этом я и закончу мои воспоминания, вот только не знаю сослужат ли кому какую-либо пользу.

Коротких Михаил