Публикация № 294Анциферовский Бор    (рубрика: Рукописи не горят)

Сыропятов Евгений Ефимович

Мои воспоминания и размышления

*МОИ ВОСПОМИНАНИЯ И РАЗМЫШЛЕНИЯ

Когда-нибудь, наверняка,

Подымет детская рука

Мои года – мое богатство...

Слова из песни

Предисловие. Свои записи я начал еще на Карельском фронте, в частности о том, как мы переезжали с Ухтинского направления на Западный фронт в польский город Сувалки, лежащий в развалинах. После войны в карельских лесах мы были потрясены увиденной картиной на Западном фронте – здесь все было перепахано снарядами и танками. Наступил 1944 год, шли трудные бои, и готовилось решающее наступление наших войск на прорыв фронта. Мы были очередной порцией солдат для окончания бесчеловечной войны. Все это и заставило меня взяться за перо.

По окончании Великой Отечественной войны я не прерывал своих записей, особенно после выхода на пенсию. Мои черновики подвергались многократным переделкам, не хватало опыта, хронологической последовательности событий. Ввиду вынужденной конспирации моих записей, я как Гоголь, сжигал свои черновики в огне старой русской печи.

Наступившая старость вызывает желание встряхнуть свою память, записать об интересном и бурном потоке летящей жизни моих родных, друзей и знакомых.

Мы пережили революции, войны, в некоторых и я участвовал. Старое ломалось, начиналась новая жизнь. Все это дорого для моей памяти. Нельзя не признать, что если не записать факты, они канут в вечность и исчезнут навсегда.

Я буду писать воспоминания искренне, беспристрастно и критически к самому себе. Чтобы писать мемуары надо не только вспоминать факты, но и надо заставить себя увидеть и прочувствовать то прошедшее, тревожное время. Сейчас думаю, что мировоззрение в старости стало вернее, чем в прошлом времени, так как жизнь дает томление опыта.

Мои первые десять внучат должны знать: откуда они родом, кто их предки и какая тогда была у них жизнь.

Время летит! Когда-нибудь внуки обнаружат мою рукопись, и верю, прочитают с большим интересом.

Ефим Иванович. Отец мой, Ефим Иванович родом из Архангельской губернии, Онежского уезда, деревни Воймозеро. Родился в 1872 году.

Шестнадцатилетним мальчишкой со сплавщиками лесом, он отправился в Петербург, да так там и прожил почти всю жизнь. Работал сначала мальчиком, истопником. Затем, увидев его красивый почерк, перевели его работать конторщиком, где он и просидел на одном стуле 18 лет.

Железная дорога Вологда – Архангельск была открыта только в 1898 году.

Помню, отец говорил мне:

– О Женя, ты совсем не умеешь навертывать портянки, ты бы отстал от нас, когда мы со сплавом ходили в Питер.

Я понимал, что отец прошел тяжелую школу рабочего лесной промышленности с топором, багром, со скобкой для обмера разных материалов.

Отец был человеком исключительной честности, за что имел исключительное доверие хозяина и впоследствии был поставлен на должность управляющего лесной биржей. Он говаривал, что в это время всегда носил в карманах хозяйское золото, но себе ни одного рубля не присвоил. Надо полагать, что ему казалось – он уже вышел в люди. Одевался отец щеголем, зимой носил каракулевую шапочку, летом котелок (цилиндра не носил), крахмальную рубашку со стоячим воротником, пенсне.

Мы были хорошо одеты, чему удивляться – это было семейство управляющего. У нас был граммофон, много пластинок, песни в исполнении Вяльцевой, Шаляпина. Выписывался журнал «Нива» с приложениями издательства Сытина – полные собрания сочинений разных авторов. Отец отдавал эти книги переплетать в красивые переплеты, что книгу было приятно взять в руки. Я с детства познакомился с литературой русских писателей Мамина-Сибиряка, Куприна, Короленко, Чехова, Леонида Андреева и многих писателей и поэтов, интересные сочинения были и Оскара Уайльда. Да, у моего отца была хорошая личная библиотека, благодаря чему мы, все дети, рано пристрастились к чтению. Тогда русская интеллигенция уже была читающей, была мода создавать свои библиотеки. Помню, было много разговоров про роман Вербицкой "Ключи счастья". Отец достал этот сентиментальный роман. Мы с братом Виктором тоже прочитали этот роман, "Яму" Куприна и многое другое, чутко воспринимая жизнь, как она есть.

Я еще в детском возрасте считал, что в художественной литературе, как и в сказках, все далеко от действительности и также, что полные собрания сочинений одного автора в наших семейных библиотеках не нужны, это только показуха о своей культурности, а мы, прочитав любую книгу, оставляем ее на полках пылиться. Считал, что всю художественную литературу надо брать из библиотек общего пользования, вот там их настоящее место, где их прочитают.

Я запомнил, что когда мне было около десяти лет, мать хотела уехать от отца. Мать собирала свои вещи. Родители что-то доказывали друг другу, жестикулировали, но потом помирились, и буря затихла. За что-то отец провинился, хотя был скромным, но, как говорится, в тихом омуте черти водятся. Романтика. Но и тогда у нас с братом Виктором папа и мама были лучше всех.

Отец работал у владельца лесопильного завода Русанова в деревне Мурзинка, она в черте города. Образование у отца было три класса церковно-приходской школы, но с этим образованием он впоследствии мог руководить работой большого предприятия, мог наладить слаженную работу, так как сам освоил любую работу, начиная с топора и багра.

Рабочие удивлялись, когда их управляющий бросал топор на большое расстояние и попадал точно в бревно или в ботинках с багром в руках, на одном бревне ловко балансировал, показывая свои знания сплавного дела.

Управляющий – это доверенный приказчик, наряду с этим отец был скромен, вежлив, предупредителен в нужных размерах и в то же время чувствовал свое положение, знал себе цену.

По заказу на Невском проспекте отцу был сшит сюртук, который он одевал в торжественные дни, а одет он был всегда хорошо. Мать наша Мария Трофимовна имела профессию портнихи верхних дамских вещей, знала моды, поэтому в праздничные дни была тоже изысканно одета.

Я вспоминаю, хотя смутно, как наша семья в Питере шествовала по праздникам в Апраксин парк, где гремел духовой оркестр. Мы с братом шли впереди родителей, соблюдая нужный интервал.

Наши родители почтительно раскланивались со знакомыми. В парке было весело, многолюдно – кукольный Петрушка показывал представления, и десятки ребят от удовольствия хохотали. Лотошники предлагали сладости, шарманщики с попугаями предлагали испытать счастье, узнать свою судьбу, китайцы показывали фокусы, цыганки предлагали погадать, греки были с мартышками – и от них протянутая рука за монетой. Все это было похоже на восточный базар. Отец был знаком в основном с преуспевающими по работе, знакомство у них переходило в дружбу, большей частью это были земляки по Архангельской губернии.

Все хозяйство, руководимое отцом у Русанова, было построено не на учете, а на доверии. При этом уверен, что отец доверие ценил больше, чем деньги. Это был службист, в котором юность перемешалась с самолюбием. Честность к частной собственности. Положенный оклад жалования от хозяина его удовлетворял, и он служил ему верой и правдой.

В революционном движении отец не участвовал, однако рассказывал, как посещал марксистский кружок, за что и его вызвали в полицейское отделение. Был случай, когда среди поступивших к отцу рабочих оказался "политический" и, когда его полиция арестовала, отец был расстроен и дал денег арестованному. Вот и вся отцовская работа на революцию.

В то время рабочие старались работать хорошо, выслуживались у хозяев. Старательных рабочих хозяин переводил в служащих, где им хорошо платили. Они начинали подражать господам в одежде и обстановке своей квартиры, забывая, что они выходцы из рабочих и крестьян. «Бытие определяет сознание человека».

Мне до сих пор помнятся дни, когда отец уезжал в Главную контору своего хозяина Русанова с отчетом. Обратно по пути домой делал покупки, в основном на Невском проспекте в фирменных магазинах Елисеева, Филиппова и Гостином дворе. Отвешенные фунты осетрины, семги, ветчины и прочее были упакованы в бумажных кулечках и завязаны разноцветными ленточками, на это смотрели восторженно с каким-то блаженством мой брат Виктор и я.

У отца на обеденном столе всегда стоял графин с водкой, и он во время обеда наливал себе рюмку для аппетита. Хочу подчеркнуть, я своего отца, Ефима Ивановича, пьяным не видел никогда.

Я уже упоминал, что мать была портнихой дамских платьев, имела ножную швейную машину фирмы Зингер, манекен для примерки, но мало шила и только для хорошо знакомых дам. Финансовых трудностей не было. Я помню, как утром к ней приходила молочница, она ее называла чухонка, с бидонами молока, сливок, сметаны. Во дворе были свои домашние куры, утки, но мы с братом что-то не могли есть яиц. На праздники к нам приезжали родные по матери, знакомые, земляки отца. Помещение дома было большое, есть где разгуляться. Про земляков отца из Онежского уезда с улыбкой говорили – господа онежане! В этом было немного и правды. Помню, мне отец говорил:

- Если мне сзади крикнули «Эй!», я никогда не оглянусь.

Авторитет личности он понимал по серьезному, можно сказать, всю жизнь учился, много читал, приобретал книги, следил за культурой в одежде, и в поведении, его фамилия Сыропятов значилась в книге абонентов телефонной сети города Санкт-Петербурга. У отца была красиво оформленная визитная карточка «Сыропятов Ефим Иванович».

Близкие друзья отца в праздники уезжали на моторной лодке по реке Неве на Ладожское озеро пострелять уток, конечно, и погулять, выпить на свежем воздухе. Моя мать предполагала, что привезенные утки купленные.

Люди любят подражать господам, как эти горе-охотники – ведь знали, что за глаза их называли «архангельские трескоеды». Но, как мы знаем, всему бывает конец. Отец что-то не поладил с главным управляющим у хозяина Русанова и в главной конторе произнес:

- В таком случае, пожалуйста, дайте мне расчет.

И вероятно был поклон в подтверждение своей самостоятельности. Вот такой был мой отец!

Согласно документам, я родился в городе Санкт-Петербурге в 1905 году. Детство в Петербурге было счастливое и запомнилось до конца моей жизни. Нас с братом Виктором родители баловали всем, чего пожелает наша детская душа: шоколадом, конфетами с красивыми обертками «Гулливер», летом мороженым, арбузами дынями.

Все в детстве было удивительно радостным, даже погода казалась всегда хорошей, дожди были приятные, теплые, гром и молнии принимались, как музыка оркестра с фейерверком.

Запомнилось, что, просыпаясь утром, я с досадой видел, как папа, мама и брат уже кончили пить утренний кофе, а брат из-за стола меня еще подразнивает, и я заливался слезами. Потом стали меня обманывать, окончив пить кофе, снова наливали его в чашки и ждали моего пробуждения, но я, проснувшись, подходил к столу, разоблачал их проделки и капризничал, меня гладили по головке, сюсюкались со мной, ласкали – Женечка, миленький...

Могли бы вырастить из меня несносного ребенка, который трепал бы нервы окружающим. Впоследствии, видимо, я понял свою детскую глупость и перестал капризничать, лить слезы.

В Петербурге мы жили за Невской заставой, на берегу красавицы реки Невы. Из центра города к нам в этот пригород ходил по рельсам паровик с вагонами и перевозил пассажиров – деревня Мурзинка относилась к городу. С одной стороны, за глухим забором из досок, знаменитый Обуховский завод, а с другой стороны, за речкой, Апраксин парк, где мы рвали ландыши, там часто играл духовой оркестр и проводились народные гулянья. Мы жили около лесной биржи Русанова. На берегу Невы были стопы выкатанных из реки бревен, в больших сараях лежали штабеля досок и других материалов из дерева, где их упаковывали рабочие "носаки", у которых на плечах были кожаные подушки для носки досок. Здесь же кричал погонщик лошадей, это выкатывали бревна в стопы на берег биржи. Мне было жалко бедных лошадей. По бревнам на воде и по стопам бревен передвигались рабочие, умело действуя баграми. Это была физическая работа опытных людей – сплавщиков, а также каталей. Ломовые лошади на телегах везли проданные лесные материалы в город. Шел непрерывный ритм работы лошадей и рабочих.

Запомнил, что через всю лесную биржу, под гору, на реку Неву, длинной лентой переваливались с боку на бок наши домашние утки. Такое далекое детство…

Наступали мои школьные годы, но поблизости школы не было, и меня отдали учиться в частную школу. Преподавали седые дамы, а седой старичок бренчал на фортепиано, и мы пели «Волшебный корабль», «По синим волнам океана»...

Преподаватели были из интеллигенции, шедшей в народ сеять доброе, вечное, хотя, возможно, их и нужда заставила, но эти интеллигенты, конечно, хотели отдать остаток своей жизни на просвещение народа. Помещение под школу было явно неподходящее, простая комната с маленькими окнами, горели керосиновые лампы, но и за это им спасибо.

За забором, на Обуховском заводе, хорошо была видна какая-то подъемная машина, подымавшая какое-то ядро, на определенной высоте оно соскальзывало с крюка и падало вниз, слышался грохот металла, и все снова повторялось. Я мог часами следить за этой процедурой.

Привлекала меня и рыбалка, я подолгу сидел на берегу Невы и ловил колюшек и окуньков, а также ждал белого пассажирского парохода "Валаам", который проходил мимо нас ежедневно в одно и тоже время.

От раннего детства в памяти остались в основном зрительные восприятия. В престольные праздники мать меня с братом водила в церковь, где мы видели священников в своих облачениях, пение хора, крестный ход с хоругвями и слушали колокольный звон в пасхальные дни. Дома же была творожная пасха с изюмом, сдобный кулич, испеченный по последнему слову кулинарии. Пасхальные яйца красили в разные цвета.

По праздникам нас водили в цирк, в кинотеатр «Парзиана», где швейцар в форме со сверкающими позументами с шикарной бородой производил на нас, детей, большое впечатление. На улице покупали газету "Копейка", в которой мы любили читать «Раешник», покупали и книжки про сыщиков Шерлока Холмса и Ната Пинкертона, в ярких обложках с ужасными сценами убийств. Я уже писал, что отец взял расчет у Русанова и перешел к хозяину Андрееву, у которого тоже был лесопильный завод и лесная биржа лесоматериалов на продажу в городе. Мы поселились в квартире дома нового хозяина, и хотя местожительство называлось деревней Волынкиной, это был тот же город Питер.

Отец по служебной лестнице опускался ниже и в новой конторе стоял уже за конторкой, где пишут и считают стоя на ногах или надо садиться на высокий стул. Должность у отца, вероятно, была простая, но, видимо, на новом месте оплата его удовлетворяла, чтобы содержать семью. Мать наша по-прежнему нигде не работала.

Здесь, на новом месте работы отца, был рядом огромный Путиловский завод и Екатерингофский парк.

В 1917 году война России с Германией продолжалась, начались перебои в продаже с продуктами питания. У нас в доме была карта театра военных действий, и мы по ней следили, где проходила линия фронта. О генерале Брусилове говорили, как о выдающемся полководце, что он разобьет немцев и австрийцев. Говорили про казака Кузьму Крючкова – этот казак воевал с пикой на лошади и колол немцев пикой, и мы во дворе любили играть в казаков, у нас был свой детский патриотизм.

Я стал учиться в городской школе у Нарвских ворот во 2 классе и ходить туда пешком через Екатерингофский парк.

Февральская революции мне запомнилась, еще продолжалась война с Германией, и не было видно конца войны.

Питер бурлил, я видел, как убили городового, как разоружали околоточного. Учительница нашего класса, всегда хорошо одетая, носила пенсне и покупала по пути на работу в киоске газету "Луч", по этому мы определили, что она меньшевичка.

Отец мой, кажется, преклонялся перед Плехановым. Шел бурный 1917 год. Во время подготовки выборов в Учредительное собрание, у нас в школе, откуда-то достали бюллетени для голосования разных партий и, так как большинство учеников были дети рабочих Путиловского завода, то ценился бюллетень № 5 партии большевиков. Еще помню: у нашей речки-канала, недалеко от лесопильного завода рабочие готовили автомашину для революционных операций в центре города, а я принес к этой машине ведро воды для заливки в радиатор, и запомнились слова, торжественно сказанные мною:

– Мы тоже участвуем в революции!

Октябрьская революция мне не запомнилась, все произошло мгновенно, Ленин выбрал удачный момент для переворота. Охрану Зимнего дворца, где было Временное правительство, из юнкеров и женского батальона разогнали, были раненые и, как говорили, семь человек убитых, вот и все первые жертвы Октябрьской революции.

Временное правительство, расстроенное, в худых душах, переодевалось в скромные одежды, как на любительском спектакле, и кто как мог выбирался из царского Зимнего дворца, позабыв о своем привилегированном положении.

У нас в школе крупные перемены. Убрали портрет императора Николая Александровича, перестали ходить на урок закона божьего, и священник-батюшка исчез из школы, и, конечно, уже не читали молитв в начале и в конце уроков. Начиналось для нас что-то новое, противоположное старому. Учителя проводили уроки новой орфографии, как не писать твердый знак, как теперь писать букву ять, также и с точкой.

Война с немцами и их союзниками австрийцами продолжалась. Создавалась Красная армия.

Говорили, что Троцкий, игравший тогда большую роль в правительстве, театрально произнес:

- Воевать и отступать не будем.

В жизни не было настоящей ясности, началась жестокая и бессмысленная гражданская война, что было непонятно для нас, детей. Россия пылала в пожарах.

Жизнь человеку дается только один раз, а сколько ненужных человеческих смертей из-за дележа богатств, из-за разных взглядов на жизнь. Спор за старую и новую жизнь приобретал личный характер. Помню, я со своей матерью был в гостях у своей родни Кострюковых. Хозяин семейства Иван Матвеевич – портной, шил у себя на дому, его сын учился в военном училище, вероятно, до этого на юнкера, и мать его, Юлия Карловна стояла горой за старое, вероятно, думая про себя – сын будет офицером. Моя же мать с пошатнувшимся материальным положением (отец был уже не управляющим) отстаивала все новое революционное, и они горячо спорили. О, женщины!

Прошумели Февральская и Октябрьская революции, и запомнилось, как вечером в конце дня хозяин Андреев прошел прямо на лесопильный завод, и по пути беседовал с главным механиком, заходил в контору, здороваясь со всеми поклоном, слушал от управляющего, как идет работа и в то же время давал указания о дальнейшей работе. Случалось, что сам хозяин расписывался в конторе о получении денег из кассы завода на карманные расходы. Уходил из конторы Андреев всегда полный своего достоинства. Это был капиталист нового типа, без всяких доверенных приказчиков, лично контролирующий работу лесопильного завода. Он сам лично все осматривал, проверял, и мы, дети, с интересом рассматривали хозяина. Он нам казался молодым в костюме в клетку с решительной походкой. Так я видел предпринимателя, капиталиста, говорили, что он одновременно работает в каком-то банке.

По окончании Февральской и Октябрьской революций в 1918 году хозяином лесопильного завода все еще был Андреев. На собрании работников завода отца выбрали в рабочий комитет, и хозяин Андреев при посещении своего завода в конторе подошел к моему отцу и сказал:

- Ефим Иванович, и Вы с ними, Вы больше у меня не служите!

Отец понял, что не договорил Андреев, это была пощечина ему, служащему, за солидарность с рабочими и как бы за измену хозяину.

Шел 1918 год, мелких капиталистов еще не ликвидировали, и они продолжали хозяйничать и руководили предприятиями. Хозяйство – большое сложное дело: где-то далеко рубят бревна, сплавляют по рекам до города Петербурга, происходят сложные расчеты между хозяйчиками через банк в денежной форме.

Получив расчет от хозяина Андреева, отцу пришлось выселяться из хозяйского дома. Началась разруха, недостаток продуктов, между тем продолжалась война, и отец нас всех повез по железной дороге на свою родину в Онежский уезд Архангельской губернии.

Отец хотя и жил в Питере, но мысль о своей родине его, оказывается, не покидала, и он высылал туда деньги на строительство своего дома по его собственному эскизу, на городской лад с большими окнами. Тут не было предусмотрительности, что придется выехать в деревню, он был задуман как дача, но обстоятельства сложились так, что его мечта построить дом в деревне оказалась правильной.

Вот мы уже в деревне Воймозеро. Место красивое, деревня стоит на берегу озера. Вокруг леса тоже с озерами, благодаря лесам, ветер бывает редко. Деревня маленькая, примерно 60 дворов, рыба и дичь не переводятся. Ягоды, грибы – только не ленись.

Отцу выделили пахотной и сенокосной площади, мы купили лошадь и корову и начали вести единоличное сельское хозяйство. После длительной городской жизни у отца не было ничего крестьянского, к сожалению, делать надо все самому, а при его солидной комплекции и возрасте (46 лет) это было трудно.

О, деревня! Сколько она требует физического труда: рубить дрова, возить, пилить, колоть, а чего стоит косить горбушей, наклоняться при каждом взмахе косы направо и налево. От нас помощь маленькая: брату 14 лет, мне 13, мать у нас городская портниха. Наш отец уехал из деревни давно в молодости и, вероятно, уже имел смутное представление как растет хлеб – рожь и ячмень.

У нас в это время родилась сестра Люся, на радость моим уже немолодым родителям, ее крестили по православному, в купели. Мы с братом Виктором втягивались в крестьянскую работу.

Отец, чтобы обеспечить свою старость, направился опять в Питер. Здесь в деревне из него крестьянин не получился. В Ленинграде он устроился в трест Севдревлес на работу по реализации лесных материалов, дожил до пенсии и окончательно вернулся на свою родину, говоря:

– Буду тут помирать.

Отец сшил лодку, покрасил ее в красный цвет, днище ее сделал настолько узким, что надо было балансировать, чтобы не вывалиться в воду. Люди смеялись – душегубка! На ней он ездил рыбачить, привозил карасей, лещей, щук и другую рыбу. Отец обладал даром юмора и искусного рассказчика, слушателем его был Григорий Иванович Гаврилов. И не поймешь, правду горит отец или немного присочиняет:

- Ехал царь Николай Александрович в бричке навстречу мне, посмотрел на меня и сделал под козырек.

- Я не верил в бога, – говорил мне отец, – еще в молодости насмотрелся на монахов Александро-Невской лавры, что только не творили эти бездельники – у них сплошной грех, у них нет ничего церковного. Я любил слушать только пасхальную службу, стоят тысячи людей, торжественное пение, а какие голоса! Все сверкает – сотни свечей. Наш русский народ серьезно относился к этой традиции. Таких как я, неверующих, было немного, но и мы уважали верующих и тоже серьезно слушали пасхальный колокольный звон. Тебе, Женя, этого не понять. Это старина.

- Признаешь, папа, какой вред приносила религия? – спросил я однажды.

- А знаешь, в вашем коммунизме есть много общего с религией. Осуждение богатых, Иисус Христос тоже изгнал торговцев из храма, а разве плохи заповеди – чти отца своего и матерь свою, рука дающего да не оскудеет. Сотвори благо. Что скажешь? Такая мораль нужна для народа и, знаешь, легче помирать. Ленин выступил против религии главное из-за того, что патриархи церкви примкнули к белой армии. А что бога нет, так это все знают, а в кого-то надо верить, этим охвачен весь мир.

В деревнях нашего Севера, священники еще удерживались долго при Советской власти и кормились за счет народа.

Я помню, мать мне рассказывала, как отец смотрел в окно и увидел крестный ход, направляющийся к нашему дому.

– Мать, закрывай дверь на крючок – к нам поп идет!

– Сам закрывай, к тебе идет!

Они уже подошли, дверь открывается и входит священник.

- Пожалуйста, пожалуйста, батюшка, – кланяется отец.

Впоследствии все долго подтрунивали над отцом. Как не вспомнить слова Шекспира: «Весь мир театр, а люди в нем актеры».

Отец был равнодушным к религии, в тоже время был человеком высокой морали, честным и культурным. Икону отец повесил под давлением своей матери, которая перестала по этому поводу ходить к нам в гости. Это же обстоятельство повлияло на крещение сестры, окрещенной уже на втором месяце со дня рождения.

Всех нас отец любил и дал нам красивые имена: Виктор, Евгений, Людмила.

Я работал в деревне бухгалтером колхоза и, помню, отец сказал мне:

- Знаешь, попрыгунчик! Для тихой счетной работы ты не подходящий, у тебя все данные быть профсоюзным работником в городе, где много народа.

- Почему? Я бухгалтер, а ведь учет – это социализм, нельзя управлять сельским хозяйством, не зная, что мы имеем на балансе.

Я хотел продолжать эту тему, но отец перебил меня:

- Вот, вот, выступай, говори. Да, это твоя стихия – собрания, заседания, даже митинги. Я вижу в тебе активиста : Ура! Засучим рукава!

Отец осторожно шутил, стараясь не задеть моего самолюбия. Не помню, чтобы в жизни я за что-то обиделся на своего отца. В моей памяти он остался как пример честности, про него не скажешь, что он от мужиков ушел и к интеллигенции не пристал. Он везде чувствовал себя уверенно и не только вышел в люди, а благодаря самообразованию был интеллигентом в полном смысле этого слова.

В книгах его библиотеки был учебник немецкого языка, я предполагаю, что в молодости он учил и немецкий язык.

Надо признать, что к ведению сельского хозяйства у отца не было никаких данных – в конечном итоге он им и не занимался.

Мое образование закончилось в Архангельской области в 1918 году, где учил дьякон, сменивший церковь на школу. Учиться дальше не было возможности, началась гражданская война, и на меня легли заботы о своем единоличном хозяйстве.

Однажды я ездил в Ленинград к отцу, работавшему там перед пенсией, и когда мы шли по городу, он сказал:

- Женя, взгляни на этот дом!

- Дом как дом, ничего удивительного!

- Вглядись лучше!

Я ничего не понимал. Оказывается, форму рам для дома в деревне отец скопировал с этого дома, заказал в мастерской рамы и выслал в деревню. Рамы были действительно большие, в 9 стекол разного размера, впоследствии из Петрограда отец привез и толстые бемские стекла.

Наш дом резко отличался от крестьянских домов, построенных под одной крышей с хлевами и сараями для сена.

Будучи на пенсии, отец вспоминал свои детские годы:

- Когда в деревне не было пил и по утрам, чтобы истопить печь, надо было отрубить чурку от дерева, расколоть ее на поленья, поэтому зимой по утрам особенно раздавался стук топоров.

- Папа, какое лучшее время было в твоей жизни?

- О, это было, когда я работал управляющим на лесной

бирже у хозяина Русанова – это был мой апогей!

Мой отец вышел из простого народа, однако, его ум, смекалка, жажда знаний, были незаурядными. Он тянулся к культуре, всему новому. Еще одно воспоминание: отец спросил меня:

- Знаешь, что все лесопильные заводы по нашей стране записаны в порядке номеров?

- Ну и что из этого?

- А ведь мое предложение.

Вот и все, что осталось от отца в его лесной промышленности.

Жизнь отца оборвалась в возрасте 79 лет, как он и предполагал, легко, во сне. Лекарств он не принимал. Похоронили его на деревенском кладбище-летнике, поставили столбик и посадили много елочек.

Деревня Воймозеро. История создания деревни Воймозеро уходит в далекое прошлое, в глубокую старину. Деревня кочевала с места на место, была на берегу реки Онеги, и ей принадлежали обширные покосы Леденги, Шуглемы и Луга, но большие весенние воды невольно заставили всю деревню переселиться на другое место. Жители облюбовали себе гору у озера Воймозеро, но и там, на горе, весенняя вода окружала деревню, и она оказывалась на острове. Прошло примерно два столетия, как деревня находится на нынешнем месте, где были распаханы поля, имеются хорошие заливные сенокосы, прекрасная рыбная ловля и лесная охота.

Деревня получила свое имя от сочетания двух слов: Воймуга – впадающая в реку Онегу небольшая речка, богатая рыбой, заходящей на нерест в озеро, и близлежащего около деревни озера с красивым островом, где летом было настоящее царство уток. В весеннее половодье все заливало водой: лес, покосы, даже часть полей и тогда не видно берегов – море воды среди леса. Когда уходила вода, все преображалось, открывалась богатая природа, заливные сенокосы, изобилие птицы и рыбы.

Вот сюда и пришли наши предки с такими фамилиями: Евтюгины, Родионовы, Кондрашины, Гавриловы, Хенковы, Карповы, Терехины, Сыропятовы, Кушниковы и Борщины.

Если судить по количественному составу населения деревни, то в 1780 году было только около двенадцати семей. Столько же было и гумен с овинами, в которых сушили снопы и молотили хлеб даже разделившиеся однофамильцы, и я еще молотил зерно на Нестеровском гумне (по имени нашего предка).

Появление людей с поименованными фамилиями, отец объяснял так: Хенковы – коренные жители этих мест, вероятно из рода финнов, раньше их фамилия звучала как Хенко.

Есть предположение, что и наш род – Сыропятовых такого же происхождения, судя по облику, особенно отца, хотя могут быть и другие версии, но все это не доказано и кануло в вечность. В основном, это люди, мигрировавшие из центральных губерний России, не терпящие крепостного права, насилия, жаждущие свободы, где помещиков, крепостного права вообще не было. Такими и были наши места, почти сплошные леса. Выкорчеванное для строительства деревни место, как уже упоминалось, было на берегу озера. Выстроенные дома носили нынешний облик, однако были значительно крепче, с хозяйственной дальновидностью, так рядом с жилым помещением располагался сарай – хорошо утепленное помещение для скота, в верхней его части хранилось сено и корм для скота. Все это покрывалось единой крышей. Я видел, как делалась подобная крыша: бревно рубилось пополам, из него вытесывались только две доски, пил-то ведь не было.

Тогда все делалось из дерева, вересовым прутом сшивали доски при изготовлении лодок, намертво закрепляли зубья на деревянных боронах. Из вереса изготовляли подойники, зная, что молоко в них не скисает. Осину употребляли при изготовлении челноков для домашних ткацких станков, корыт, лыж, лопат.

Зимой и летом ездили на дровнях, гнули полозья: для зимних – из березы, она крепче, для летних – из ели, она много легче. Более 10 лет я также пользовался дровнями, даже изготовлял их: распаривал в нашей русской печке.

Все свое – из леса, так из бересты, сосновой лучины и прутьев ивы плел корзины, ловушки для ловли рыбы и кошели.

Все орудия труда изготовлялись собственноручно, только для деревянной сохи требовались два лемеха. Кузнецы в связи с этим были в почете, только они могли подковать лошадь, изготовить кочергу, ухват и прочую утварь.

На раскорчеванной земле выращивали рожь, ячмень, лен, коноплю, картофель, репу, брюкву и капусту. Раскапывание земли требовало больших затрат труда, подвигалось медленно, так как лето на Севере короткое, как правило, в конце августа уже начинаются заморозки.

С увеличением домашнего скота выгоны были огорожены во избежание потрав как полей, так и сенокосов. По воде тоже ставили запань из бревен, скрепленных между собой, чтобы скот не переплыл на поля и сенокос. На запань уходило огромное количество бревен, жердей и кольев. Огораживали также и стога сена на покосах, так как осенью пасли на них скот, ибо осенью ночи становились темнее, и коров в лесу уже не пасли.

Общество деревни носило тип слаженного хозяйства, в котором каждая семья обязывалась выполнять определенные работы для общества, в частности изгороди были поделены, и каждый отвечал за ее состояние. О том, чья эта изгородь, ставилось клеймо, вырубленное топором, в частности у нас была буква «Ж».

Озеро Великое расположено далеко от деревни и проходило через заболоченный лес. Сквозь весь заболоченный участок сделан настил из бревен, который всегда находился в ухоженном состоянии, и на бревнышках часто видно клеймо заботливого хозяина. Крестьянин – мелкий собственник, но он не эксплуататор, а великий труженик.

Лес был огромен и казался бесконечным. Медведи заходили в деревню, лоси ходили по полям и сенокосам, волки таскали овец из хлевов. Березы зимой чернели от огромной массы налетавших тетеревов, их называли «косачи и тетеры». Какая богатая была природа!

Для охоты в лесу не надо ружья. Мужчины шли по облюбованной тропе в лесу, называемой "путиком", настораживали пасти (три чурки деревьев с приманкой из ягод), когда от прикосновения дичи к приманке чурки падали, то придавливали к земле глухарей и рябчиков. Ставили и наворки на рябчиков, это наклонно воткнутый длинный кол, из сучков которого сделана дужка при помощи конского волоса, для приманки подвешивали кисть рябины.

Дичи было изобилие и осенью, когда основные работы по хозяйству закончены, охотой увлекалось все мужское население деревни. На березах ставили наворы – на перекладине два силка – и ловили косачей.

Из жизни наших предков по берегам реки Онеги мы знаем далеко не все. Старики умирали и уносили с собой много интересных фактов из их жизни, которая была полна таинственности и загадок. Жизнь тогда была спокойная, патриархальная.

Деревня дремала, лишь в деревенские праздники, приезжали родственники из соседних деревень, священник-батюшка отслужит обедню, да соберется молодежь потанцевать на посиделки. Я помню, моя бабушка Анастасия была грамотная, читала церковные книги как-то по слогам, повторяла их, и было похоже, что она производила сложение слогов, как на уроке арифметики. Она торжественно говорила, и я записал с ее слов «Монокос» – это что-то вроде молитвы, к несчастью, он не сохранился. Вспоминаю, как бабушка Анастасия не брала в руки столовую вилку, а рыбу ела с перстов (с пальцев). Вилка в ее понятии напоминала пику, которой кололи Иисуса Христа, распятого на кресте. Много несуразицы было в православной вере.

Я запомнил свою деревню Воймозеро с 1918 года. Вся пригодная земля для пашни и сенокоса была уже освоена, оставались нетронутыми только болота. В деревне шел спокойный ритм работы, сеяли, молотили, мололи и пекли свой доморощенный хлеб, ежедневно ржаные мякушки, ячменные житники и печенье – шаньги, калитки, колобки.

Молока и мяса было достаточно, на него не было спроса, жители деревни продажей своей продукции не занимались.

При трехпольной системе севооборота получали хорошие урожаи ржи, которую сеяли по черному пару. Выращивали лен и коноплю, которую использовали для тканья домашней одежды, а также вязания сетей для рыбной ловли. Стригли с овец шерсть и все это пряли, вязали, ткали всю зиму. Почти полностью обеспечивали семью плодами своего труда.

Наряду с этим значение денег знали – что можно в одном кулаке держать дом, корову и лошадь, поэтому стремились ходить в отход на заработки.

Взаимоотношения соседей в деревне складывались на культурной основе, была какая-то деревенская осторожность, чтобы сказать и не обидеть своего соседа, глава каждой семьи дорожил своим авторитетом.

Заметил, что у всех мужчин в деревне какая-то любовь к приобретению инструментов, и тот, у кого было много инструмента, всяких рубанков, фуганков, калевок, чувствовал себя довольным. Все старались работы по сельскому хозяйству проводить в нужное время, как можно лучше и незаметно это порождало невидимое состязание на всех работах в деревне – не ударить лицом в грязь. Сравнивали свое поле с полем соседа.

Старательно косили косой-горбушей, чтобы был срез травы низким. В жатву, к хлебу относились почтительно, упавшие колоски закладывали в сноп, ходили по полю и после жатвы, смотрели, чтобы поле оставалось чистым – мудрое правило жизни. На изгороди-пряслах снопы ячменя у всех повешены красиво и ровно, также красуются суслоны ржи на полях. Хозяйственность чувствовалась на каждом шагу, если хозяин идет по своему полю, ему не утерпеть вынести с поля увиденный камень, а если он идет из леса, то что-то несет домой, какую-нибудь «загогулину» или кол, в хозяйстве все пригодится.

После Петрова дня (не помню числа), ждали, когда и где старики решат начинать сенокос, а они и не торопились, балакали, как Никифор Никифорович скосил свои пожни рано, -ему надо было увезти свою хозяйку в бурлаки, где он работал -то все помнят, что на этих пожнях трава несколько лет догоняла соседний травостой. Старики разбирались в погоде и травостое. Поглядывали на небо, когда будет вёдро. Шутили, что спина у стариков скажет, когда будет настоящий сенокос, а пока надо подготовляться. Был порядок, при котором надо начинать косить всем миром в одном месте, чтобы не мять траву своих соседей, где весь сенокос уже разделен на пожни по хозяйствам.

Наконец старики побалакали, сказали день начала сенокоса, название урочища, и вся деревня начеку. Ждут утра, чтобы тронуться на дальний покос. Про одну хозяйку говорили, что она садилась у окна на стул с двумя ножками, чтобы не заснуть и не опоздать, когда соседи бросятся на сенокос в Заонежье. Этот сенокос в семи верстах от деревни и за рекой Онегой. Крестьянам надо еще переезжать Онегу, на свои покосы Луг, Шуглема и Леденга, где они быстро разыскивали межняки своих пожен и косили горбушами. К вечеру огромная сенокосная площадь зеленела скошенной травой и начинала сохнуть на солнце, издавая приятный незабываемый аромат. Я помню эти сенокосные дни, запомнилось стогование в Заонежье. Лошадей туда прогоняли через соседние деревни Пянтино и Горка, где были паромы. На эти паромы добирались и на попутных лодках и даже на бревнах через довольно быструю Онегу и принимались грести сено. Вдруг раздается гром – все молчат, но грабли заработали быстрее, торопливо накладывали на легкие (еловые) дровни и погоняли лошадей, которые тащили это сено к зароду-стогу. С опаской поглядывали на горизонт, откуда приближалась темная туча. Сено в заколинах растет, работают все, торопливо гребут, возят и мечут сено. Мужики, которые мечут сено, поторапливают:

- Скорей, давайте сено к зароду!

И вот туча нависла над всем Заонежьем. Послышались неожиданные раскаты грома, электрическое освещение молний и приятный душ прохладного дождя. Все довольны, улыбаются – сено застоговано. Остается закрыть стога прутьями от ветра, загородить острожье от потрав скота и можно возвращаться домой. Как хорошо, красиво работали! Коллектив тружеников был достоин кисти художника!

Мне думается, если бы государство не провело сплошной коллективизации сельского хозяйства, наши мужики никогда бы не дошли до общей работы в одной сельскохозяйственной артели, не смотря на их трудолюбие, и многие уехали бы на отхожие заработки в случае нужды в деньгах. Крестьянин от природы мелкий собственник.

Население деревни увеличивалось, потребовались отдельные дома для молодых семей, когда же появились пилы продольные и поперечные, строительство деревни пошло значительно быстрее, не надо было колоть бревно для получения двух досок, и в деревне Воймозеро стали строить свою шатровую церковь Параскевы Пятницы. Она украсила деревню в особенности, когда была обшита досками, окрашена в белый цвет с зеленым куполом. Тогда она казалась всем величественной. В деревне смутно верили в Бога, знания о религии в основном были устные, но все соблюдали правила православных обрядов. Священник со своим причтом, дьяконом и просвирней обслуживал деревню Воймозеро по совместительству, основная церковь у него была Вазенская,. По праздникам они обходили деревни, и в каждом доме читали молитвы и получали подношение деньгами и натурой.

Священник исполнял обязанности по крещению детей, венчанию новобрачных, совершал погребальный обряд и учил детей закону божьему. В великий пост некоторые говели, исповедовались, получали отпущение грехов и снова грешили.

Были и такие православные, которые ездили на богомолье в Соловецкий монастырь, возможно, не в смысле молиться, а просто посмотреть белый свет.

Как уже упоминалось, священник жил за рекой Онегой в деревне Вазенцы, что в пяти верстах от нашей деревни, а церковь там называется Ильинская. На ее карнизе сделана надпись: «В лето с рождества Исуса Христа 1786 построены вторично сии святые церкви во имя святого пророка божия Ильи и преподобного отца нашего Александра Ошевенского и Каргопольского при державе благочестивейшей государыни императрицы Катерины Алексеевны». В этой церкви священник Василий пролил святое причастие, и пришлось пол церкви вырубить в этом месте и предать огню.

Весной, перед началом выгона скота на пастбище священник кропил прогоняемых мимо него коров, мужики степенно вели под уздцы лошадей. Старались прогнать и овец, некоторые овцы от неожиданной обстановки перед священником подпрыгивали в высоту, вызывая улыбки.

От молнии горели дома, убивало и скот, но не говорили: бог наказал, помалкивали, только один сказал: божья милость напроказила.

С приездом молящихся из Ильинской церкви, нам всем желающим разрешалось звонить на колокольне своей церкви. Для нас ребят было удовольствие первому позвонить на колокольне. Рано утром еще в темноте, мы забирались туда по узкой лестнице, вздрагивая от взлетавших голубей. Убедившись, что пасхальная служба окончена, и в Ильинской церкви звонят, мы раскачивали ножной педалью язык большого колокола, брали веревочки от средних колоколов, в другую руку – от маленьких и наполняли звоном деревню, возвещая о приходе праздника Пасхи.

Перезвон колоколов всем желающим разрешался в течение всей пасхальной недели. Старик Хенков Петр, заработавший у лесопромышленника крупные деньги, купил большой колокол и любил похваляться этим, вдохновенно названивал.

Наряду с этим и предрассудков в деревне было немало. В частности пастух, нанимавшийся пасти коров на лето, собирал от хозяев горсть муки и клок коровьей шерсти, все это смешивал и пек хлеб, затем скармливал его всему стаду, якобы создавая неразлучное стадо, охраняемое кроме бога и темными силами, на всякий случай. Великий грех утром выгнать корову в стадо босиком или без платка или встретиться с пастухом. Это отпуск – табу и об этом не говорят.

Летом коровы паслись в лесу с колокольчиками, и звон был слышен за несколько верст, как леской оркестр. В летнее время тяжелым для скота было появление гнуса – мошки, комаров и оводов – животные разбегались, и их приходилось искать, особенно лошадей, требующихся для домашней работы, иногда на это уходили не одни сутки.

Часто и медведь посещал стадо коров, делал расправу, и колдовство с отпуском не помогало. Пастух кричал:

- Что ты делаешь окаянный!

Приходилось подпаска посылать в деревню за помощью, тогда приходили охотники, садились в засаду и убивали медведя и были героями на несколько дней, а потом все повторялось, медведь снова проказил. Слово «медведь» почти не произносили – из страха. Медведей было много, в каждой семье знали силу их зубов, когтей на своих коровах и лошадях.

С ростом деревни чувствовался недостаток пахотной земли и сенокосных площадей. Косили уже вдали от деревни по реке Сывтуге, Порсе, у озера Лавозеро за 15 км.

Зимой сообща проминали зимник и вывозили сено. Совместно все работали добросовестно, показывая свою самостоятельность хозяина. Некоторые жители были самолюбивы, на сходах отстаивали интересы своих семей, и подчас главным было не общее дело, а сугубо личные, семейные интересы.

На сходе решали вопросы о передаче надела земли «души» – это определенное количество пахотной земли и сенокоса, что очень ценилось. С наделом земли передавалось новому хозяину некоторое количество изгородей, мостов и ворот, за которые надо нести ответственность и содержать их в исправности. На сходе нанимали коровьего и овечьего пастухов. Только лошади были предоставлены своей воле, когда летом для них не было работы. Пастуха уважали, зная, что ему доверено самое ценное – скот. Кормили пастухов по очереди, по дворам, обильно. Даже подносили в конце рабочего дня шкалик водки, утром нагружали его шаньгами, калитками, ничего не жалели. Между тем работа пастуха считалась зазорной, все хозяева хотели быть самостоятельными – господа онежане.

На сходах мирили ссорящихся, определяли размер потрав и размер нанесенного ущерба. В решениях признавался патриархат, окончательное слово было за стариками. Женщины не очень вникали в общественные дела, а мужики из деревни в большинстве находились летом на отходе (на заработках).

К весне вся деревня вязала общую волостную (от слова волость) мережу из доморощенной конопли. Опытный старик -рыбак Кондрашин Никифор определял, кому что вязать, размер ячеи. В деревне все умели вязать сети и рыбачили неводами, нершами и сетками. С волостной мережей дела было много, она представляла собой огромную запорную мережу, в первый обруч которой можно было заехать верхом на лошади, обручи к детинку уменьшались и доходили по размеру до одного аршина, всего обручей было около трех десятков.

С таянием снега работа кипела. Одни мужики рубили шесты для мережи, другие рубили сухарник, справляли его для плота, с которого ставят мережу в речку Воймугу. В весенней воде берегов не видать, а надо баграми найти русло реки. Но вот, наконец, устье реки найдено, устанавливается плот из сухарника, забиваются шесты для его крепления. На дно речки устанавливается нижняя тетива крыла, учитываются все неровности дна речки. Руководит установкой опытный рыбак. Мужики заходят на плот – по одному к каждому вбитому шесту. На лодках подвозят мережу с пришитыми крыльями, от крыла к каждому мужику подают нижнюю тетиву, повторяют промер дна, учитывая все перепады, и опять руководящий рыбак говорит, где, с каким допуском привязывать кольцо. Кольца одеваются на вбитый шест, и к кольцу привязывается второй шест, чтобы по вбитому шесту опустить нижнюю тетиву мережи на неровности дна речки и в берегах угоров. Работа производится одновременно. Помочь приподнять шесты подъезжают другие мужики на лодках Наступила торжественная минута окончания работы, снимали шапки, крестились:

- С богом!

Было неприятно в момент поднятия шестов, когда от увеличения веса плот погружался в воду все глубже и глубже, а мужики стояли в воде, но когда шесты с нижней тетивой и крылом мережи доходили до дна, плот всплывал. Постановку мережи заканчивали быстро и умело, березовыми кольцами закрепляли всю поставленную мережу без единого гвоздя.

У наших старых мужиков по наследству передаются опыт и знания, когда все продумано и взвешено. Возвращаемся мы по целому морю пресной воды, только вдалеке виднеется черный лес. В лодках бодро пела молодежь. Как хороша коллективная работа, в ней зачатки народного коммунизма! Общественное дело всей деревни, как одной семьи. Даже приятно вспомнить!

Запорную мережу сторожили по 5 – 6 человек в сутки, а утром рыбу привозили в деревню для дележа и кричали:

- Рыбу делить!

Часть улова рыбы выделяли и для церкви, эту рыбу продавали, а вырученные деньги передавали церковному старосте. Рыбы ловилось много, и все жители деревни обеспечивали себя годовым запасом. Много ловилось леща, он заходил на нерест в озеро, и наши деды не знали указа царя Петра: «В колокола не звонить, лещ нерестится». Здесь же ловили леща с икрой! Когда в общественную мережу попадала огромная по своему размеру семга, ее вытаскивали, и тут же у мережи варилась «царская уха». Наконец весенняя вода спадала, тогда всех, кто проходил мимо мережи, угощали свежей ухой.

Раньше говорили: деревня Воймозеро – это золотое дно. Я был участником такой ловли и помню, нам в одну мережу попало рыбы 21 лодка, в основном леща. Все в деревне были заняты – чистили рыбу. Осенью также ловили рыбу всей деревней, забирали заборы тоже на речке Воймуге, но рыба тогда ловилась уже мелкая, в основном щучка-однолетка, плотва, подъязок, парун, мелкий лещ и шипун (мелкий налим). В осенний лов деревня была разделена на четверти, и каждая четверть ловила рыбу для себя в свои сутки, своими ловушками – нершами. Часто было и так, что по окончании весеннего лова мережу забывали убрать, и она сгнивала в речке, приходилось весной все повторять сначала.

В нашем роду был какой-то пра-пра-дед Нестор, поэтому нашему роду была дана кличка Нестерковы, дети-нестерята. На путике, где ловил Нестор, я видел пасти с его клеймом в виде буквы Т, вырубленные топором на дереве и заросшие мхом. На это клеймо я смотрел с благоговением, как на картины Рублева в Эрмитаже, когда глубокая старина заставляет нас задуматься о смысле преходящей нашей жизни, и какой след мы оставим на земле.

Мне запомнилась деревня Воймозеро в 1918- 1925 годах.

Тогда еще пахали деревянной сохой, бороновали поля деревянными боронами и только начинали переходить на металлический плуг и железную борону. Жали серпом, сушили снопы в овинах, молотили вручную приузами и кичигами. Многолетний опыт в жизни заставлял осенью по мелкому снегу вывозить навоз на поля, и этого было достаточно, чтобы получать хороший урожай.

В каждом хозяйстве была личная, семейная заинтересованность лучше работать, усердно, а при случае, до упаду.

Помню степенных седых стариков, они отработали свое время в бурлаках в основном в Питере и вернулись домой уже помирать. Я тогда уже был не ребенок, а юноша от 16 до 20 лет, и эти старики мне казались всезнающими, и в них была какая-то практическая народная мудрость. А сколько рассказов я слышал от закоренелого охотника Ивана Андреевича Сыропятова, который охотился всю свою жизнь в основном за лосями и, когда ноги отказали ходить на лыжах, не спеша, тихо рассказывал о своих успехах. И, странно, он мечтал вести свое хозяйство хутором, отдельно от деревни, чтобы видеть одним взглядом все свое хозяйство, ему надо было тишину, как охотнику, вроде он подкрадывался к лосю.

Мой дядя Дмитрий Михайлович Сыропятов отличался от всех стариков. Он мог бесконечно вспоминать и говорить про Питер, если зайдешь к нему, то не знаешь, как от него и уйти. Слушая, я постепенно отходил к двери на выход, он тоже, точно провожая, шел к двери и продолжал говорить, говорить... У двери я быстро прощался и выскальзывал. Прости меня, дорогой Дмитрий Михайлович!

Милые старики! У них не было никаких признаков, что они задумываются о наступившей старости и бренности мира сего. Ими прожита большая красивая жизнь.

Моя бабка Анастасия перед смертью спокойно и подробно рассказала своей снохе Евфросинье, во что ее обрядить, когда она умрет. Все старики считают, что их жизнь была прожита правильно.

Надо отметить, что до проведения в 1929 году коллективизации у нас в деревне было хозяйство, в котором почти все было своего домашнего производства, покупали только чай, сахар, пшено и промышленные товары. Керосин тоже был не всегда, тогда, зажигали лучину в старинных светцах с корытом, куда падали сгоревшие угли.

Трудолюбив северный народ, возможно, этому способствует суровый климат, где зимы холодные, а лето короткое.

Овцы, выращенные в хозяйстве, давали шерсть, необходимую для одежды. В каждой избе имелись карты – сбивать шерсть, скалухи и кросны для тканья и другие приспособления. Много было работы: пряли, скали, вязали и все из своего доморощенного: шерсти, конопли и льна.

Я уже упоминал, что была трехполка – рожь, ячмень и черный пар, но хлеба выращивали достаточно, чтобы обеспечить себя круглый год. Мельниц было много, но мельники без работы не сидели.

Нашу русскую печь топили ежедневно, из ржаной муки пекли мякушки, из ячменной житники, шаньги и калитки, которые ели горячими во время утреннего чая.

Большое значение в хозяйстве занимала репа, ею засевались целые поля. Опишу приготовление пареной репы, особенно любимой детьми. В хорошо вытопленную русскую печь засыпают репу, замазывают глиной, после выдержки она становится маленькой и мягкой, затем наполняют на зиму ушаты. Хранилась она и наподобие картофеля, в песчаных ямах. Кстати эти ямы и до сих пор называются репными. Картофель же появился в XIX веке и потеснил репу.

Отец вспоминал о праздниках XIX века, а я запомнил своеобразие праздников в 20 – 30 годах нашего столетия. Каждая деревня праздновала своим святым, которых у других нет, и на эти праздники приходили или приезжали родственники, да и просто молодежь повеселиться, потанцевать и познакомиться друг с другом. Русский народ гостеприимен, а северный в особенности. Накрытые столы особенно изобилуют рыбниками из всех видов рыб. За стол приглашаются все, кто пришел в дом.

Сидят на лавках и по коленям всех сидящих протягивается несколько длинных полотенец для рук. Столовые тарелки имелись не у всех, и поэтому еда приносилась в больших мисках, с учетом сидящих за столом. Вино пили из маленьких рюмочек, и начиналась беседа, приоритет отдавался старикам, кто где был в бурлаках и что видел. Последним блюдом на столе был кисель молочный и клюквенный. Рассказывают случай, когда, увидев кисель, малыш закричал своей матери:

– Мама не зевай!

Веселье заканчивалось, как правило, танцами под гармошку, которую слышно было почти до утра.

В 1918 году началась гражданская война, и наши союзники по борьбе с Германией высадили десант войск в городе Мурманске. В июле того же года на монастырском пароходе «Михаил Архангел», курсировавшем по линии Соловки – Онега, подошедшем к пристани Онеги, как обычно, на палубе были монахи, но вот из трюма показались нежданные гости: английские, французские солдаты, одетые в юбки шотландцы-солдаты, послышались выстрелы, войска вступили в город. В это время в городе Архангельске создавалось марионеточное правительство «Верховное Управление Северной области» во главе с народным социалистом Н.В. Чайковским. Это правительство работало в контакте с командованием иностранных войск, проводило мобилизацию крестьян в свою белогвардейскую армию, даже выпускало свои деньги Северной области с рисунком моржа на фоне льдин и моря, у меня сохранилась коллекция таких денег – керенок – моржей. Все деньги вскоре превратились в простую бумагу, и их считали на миллионы рублей.

Началась никому не нужная гражданская война, когда воевали брат со своим родным братом. В нашей деревне Александр Гаврилов, уже пожилой охотник, нанялся к белым наблюдать за проложенной лыжней по снегу – не перешли ли через нее красные в тыл к белым. У Гаврилова была большая семья, и детей надо было кормить, а он от белого командования получал за свою работу галеты и белую муку. В 1919 году в нашем Онежском уезде у села Чекуево произошло восстание 5-го Северного полка. Полк, состоявший из русских людей, перешел на сторону Красной армии, бойцы поняли бессмысленность гражданской войны, и началось освобождение нашего Севера, а 21 февраля 1920 года части Красной армии вступили в город Архангельск. Солдаты вернулись домой, бывшие белые, бывшие красные жили в одной деревне и косо поглядывали друг на друга.

Бывших белых солдат оправдывало то, что они сделали переворот и перешли на сторону красных. На словах они еще долго проклинали друг друга, наконец, затихли многим непонятные политические страсти. Революция и окончание гражданской войны не изменили ход жизни в деревне. Александра Гаврилова увели в штаб красных, и он больше не вернулся в нашу деревню, вероятно, посчитали его контрразведчиком. Помню, мой отец в то время говорил:

- Александру надо было уйти на это время в тот же лес на охоту. Поймите, он работал из-за хлеба, ему надо было кормить детей, он в политике не разбирался, ему бедняку было не до этого.

Однако большинство изведавших городскую жизнь, возвращались обратно в деревню, где их дом оставлен на женских руках. В городах они узнавали колоссальное значение денег, когда к ним относятся уважительно, а иногда и почтительно – господа.

Управляющие лесных предприятий, зная опытность северных рабочих, советовались с ними и принимали их предложения и их же заставляли выполнять порученное дело, действуя на самолюбие. Среди рабочих были наиболее предприимчивые, собирали в деревнях артели, везли их в Питер, выдав им предварительно задаток на свой риск, не зная, довезет ли он этого рабочего в далекий Питер. Так один рабочий, получив задаток, напился водки и полез в озеро:

– Утону!

- Не тони, Иван Иваныч, – упрашивал артельщик.

- Утону! – дразнил его хитрец.

После Октябрьской революции все изменилось. Помню, мы были еще единоличники в деревне, и нас вербовали на сплавные работы на порожистые реки Карелии, там были красивые места, пороги, горы и ... тучи комаров и мошек. Мы скапливали воду в речке, для чего делали плотину, с водой поднимались бревна и по течению плыли по речке. Речки впадали в озера, где рабочие по воде растягивали оплотник, и плывущие из речки в озеро бревна опять оказывались в кошеле, состоящем из огромной массы бревен. Там ставили плот, с закрепленным на нем барабаном «акапелка». На барабане намотан длинный трос, к тросу на конце закреплен огромный тяжелый якорь. Трогаться дальше с огромным кошелем не торопились, ждали безветренной погоды, при большом ветре волнами может выбить из оплотника бревна, а это неизбежная авария. Рабочим платили заработную плату, а они лежали на берегу или для себя ловили красную рыбу – семгу и кумжу. Но вот раздавалась команда, которую все ждали:

– Завози якорь!

Открывалась незабываемая картина: по огромному озеру двигалась несметная масса бревен, окруженная оплотником, сплавщики ходили вокруг барабана с баграми, апшугами, вертели барабан, трос наматывался на барабан, и масса бревен незаметно трогалась к завезенному якорю. Опять торопились, встряхивали, поднимали якорь в баркас, и опять якорь завозили вперед своего пути, разматывая трос с барабана. И сколько же раз надо его завести! Надо торопиться, пока тихо и безветренно.

В наших северных деревнях война прекратилась, единоличное хозяйство требовало заботы, и все пошло своим чередом. Было и новое. Так Терехина Наталья не утерпела и прибрала сноп льна у своего соседа, и мужики решили воровку провести по деревне со снопом льна – новый вид революционного наказания аморального поступка. По деревне водили демобилизованные воины из Красной Армии. В этом было что-то новое, необыкновенное. Старик Кондрашин Сергей, глядя на эту процессию, как-то даже радостно воскликнул:

- Что шельма, наконец, попалась!

- А ты у меня поле отпахал, молчи, старый бес! – огрызнулась Наталья.

Отпахать чужого поля при чересполосице было вполне возможно, ведь уже давно в прошлом пригодная земля нашими предками была освоена для полей и сенокосов. Оставались только ни к чему не пригодные болота.

Создавались новые молодые семьи, при этом наделы земли в личных хозяйствах незначительно, но уменьшались. На полях и лугах работали с полной отдачей своей физической силы, была материальная заинтересованность. Незаметно в работе летело летнее время, обрабатывалось все быстро. Годового запаса зерна, картофеля, брюквы, репы, капусты, а также сена хватало на круглый год. Вот работой на круглый год не все мужчины обеспечены, исключение составляли плотники, бондари и кузнецы, которые были нужны деревне, у них была и конкуренция, заказы давали лучшим мастерам. В связи с этим давно уже началось отходничество – бурлачество мужского населения из деревни. Сельское хозяйство постепенно переходило в женские руки. Многие женщины без мужчин успешно ловили неводами рыбу, в некоторых случаях брали в руки и топор.

По статистике (данным за 1873 год) из Архангельской губернии уходило на сезонные работы 4706 человек, в том числе из Онежского уезда 3711 человек, а это было больше ста лет тому назад. Железной дороги тогда не было, и на заработки уходили наши онежане пешком, как в Онегу, Архангельск, так и в Питер. Уходили на летний сезон, но зачастую оставались и на постоянное местожительство на лесопильных заводах и лесных биржах, где их ценили хозяева за умение сплавлять, выкатывать бревна в стопы на берег, сортировать лес и доски.

Как красив физический труд сплавщиков! Все, так кажется, просто – барабан и трос, – но в этом все продумано, и завезенный якорь делал свое дело. На реках встречались неожиданные пороги, которые шумели так, что было не слышно человеческого голоса.

С ширмы перед порогами, откуда спускали постепенно бревна, не было ничего слышно, что делается в бушующем пороге, и если с порога показывают багор в вертикальном положении, то это означало – опускайте бревна, а если багор показывали в горизонтальном положении, это означало – залом и спуск бревен надо прекратить. В порогах ломало бревна, поэтому надо быть осторожным. Я попал в этот порог, наверное, прощался с белым светом, но земляк Иван Антонович ловко зацепил меня багром за мою куртку, и я мертвой хваткой ухватился за его багор, был вытащен и выжимал воду из своей одежды. Хохотали. Шутили, а кончик жизни – смерть была рядом. Когда мы бревна догнали до главной запани, увидели море. Во время ужина кто-то произнес

- Домой бы!

Все загалдели:

- Домой, домой!

Десятники уговаривали нас еще немного поработать, но это уже был стихийный порыв, и на рядом стоящую сосну полетели все рваные вещи, от которых освобождались, зная, что они не потребуются. Сосна была разукрашена лохмотьями нашей рабочей одежды. Лежали, ели свиную тушенку, строгали свиной шпиг. Питание в акционерном обществе Руснорвеголес, у которого мы работали, было хорошее. Уговоры десятников еще поработать были бесполезны, а мы лежали, ели и ждали окончательного расчета, и когда получили расчет за свою работу, поехали в город Кемь, где от Сорокских лагерей заключенных был коммерческий магазин, под названием «Услон», где мы купили товаров, кто сколько мог унести. Помню, я купил красного шелка для своей маленькой сестры Люси. Из города Кемь в город Онегу плыли Белым морем на пароходе. Был большой шторм, на ногах стоять было невозможно, всех тошнило, меня ослабевшего трясли:

- Вставай! Как хорошо видать Соловки.

Я выглянул из трюма парохода и при сильном ветре увидел – белели стены монастыря, но ноги у меня подгибались, и тянуло, тянуло на дно трюма. Когда приехали в город Онегу, после морской качки мне казалось, что дома в городе качаются.

С доброй теплотой вспоминаю дружескую нашу артельную работу на сплавах леса в Карелии. Тогда мы чувствовали свою сплоченность, молодую свою физическую силу. И не было, кажется, своих личных интересов без артели, все были равны в правах, точно был какой-то коммунизм.

Помню, было трудно ходить в «райду» – это заносить продукты на сплав на своих плечах по лесным тропам, так как по рекам и речкам не было дороги, мешали пороги и плывущие бревна. Тогда на наших плечах были не мозоли, как на руках, а ноющие злые ссадины на плечах. Да, тогда в нашей артели было все общее, коммунистическое. Артельный котел с супом и кашей был сказочно вкусным. Тогда мы как будто и не чувствовали укусов оводов, комаров и мошки. О, молодые годы!

Не вдавались в подробности, знали одно – работу надо выполнить. Еще до организации колхозов с какой-то теплотой запомнилась работа в комсомольской бригаде на речке Мелонга Онежского района, где мы рубили и возили бревна на лошадях, куда были направлены на лесозаготовки от лесопильного завода № 32. Этот завод тогда назывался Дальний. Пилы были двуручные, в бараках горели керосиновые лампы, но было весело, пели под гитару и мандолину.

В молодости у всех бодрое настроение, а вот теперь, спустя пятьдесят лет, я напечатал в районной газете «Советская Онега» заметку об этой бригаде, откликнулся только один комсомолец, пенсионер. Оказалось, что большинства этих комсомольцев нет в живых, война и время многих списало в расход. После Октябрьской революции нас, единоличников, направляли на лесозаготовки и вывозку леса на своих лошадях, а весной работали на сплаве леса в нашем Онежском районе. После организации колхозов, последним тоже давался план заготовки и вывозки леса. Многие колхозники остались работать в лесопунктах, и это тоже повлияло на количество населения в деревнях. Мы работали и на Онежских лесопильных заводах, на выкатке бревен с реки в стопы, с водного бассейна баграми подавали бревна на транспортер, к лесопильной раме.

Итак, шли годы, мы были кровно связаны с лесом, рубили бревна, возили их на катище, сплавляли по реке, выкатывали в стопы и подавали на лесопильную раму, откуда выходили доски для экспорта.

Работая на отхожих заработках, вспоминали деревню, где родной дом и родные. Хотя я и любил артельную работу, но впоследствии убедился, что тут были и отрицательные стороны, не в деньгах счастье. Если жена в деревне выполняет всю несвойственную ей тяжелую работу, к тому же имеет маленьких детей, а муж где-то далеко работает за тридевять земель... Это неправильно, вся семья должна жить вместе, нельзя на два дома, особенно в молодости.

Шел незабываемый мною 1929 год. Запомнилось, мы тогда работали на сплаве леса на реке Сывтуге и в разлившемся весной ручье под названием Сарафанный. Плотили бревна в плоты для сплава их к лесопильным заводам в город Онегу. Это была срочная и сезонная работа, на которую мы были мобилизованы. Неожиданно на наш сплав пришел из деревни нарочный и сообщил:

– Сыропятову вернуться домой в деревню!

Начиналась большая работа по организации сельскохозяйственных артелей. Коллективизация! Про которую Сталин правильно сказал, что она по своему значению равна Октябрьской революции. Да, это была ломка старого уклада деревни, который создавался сотнями лет.

Государству требовалась продовольственная продукция сельского хозяйства для растущих городов, и для этого создавались сельскохозяйственные артели. Я уже упоминал, что в Архангельской области продукцию сельского хозяйства выращивали только для себя и излишков не продавали.

С этих пор я принялся за новую для меня работу, агитацию за новую жизнь в сельскохозяйственной артели. Наши единоличники вступали в артель, но некоторые, подумав дома об этом в семье, возвращались и просили вернуть их заявления обратно. Надо было много убеждать, в 1929 году я уже был не комсомолец, а член партии.

Некоторые упрямо говорили, что в колхоз не пойдут и со своего поля не уйдут. Была чересполосица, а сельхозартели необходим единый земельный массив. Кулаков в наших деревнях не было, некого было раскулачивать, но были бывшие торговцы, мельники, и у них отбирали шикарные дома, где водворялись правления сельхозартелей. Развивающиеся события заставляли срочно строить общие конюшни, чтобы свести своих лошадей в общую деревенскую конюшню. Надо было строить фермы для большого стада коров, куда их сводили, оставляя только по одной в своем личном хозяйстве, как разрешалось по уставу сельхозартели.

Ссыпали свои семена в общий фонд, о чем записывали в книги о сумме в рублях в неделимый и паевой фонд этой семьи. Проводилось много собраний, выясняли – что такое трудодень?

Все заинтересовано спорили, можно было услышать:

- Ты подкулачник!

Бурное время. На руководящие посты выдвигали лиц из бедноты, но в этой бедноте было много разных людей, и наш первый очень энергичный председатель сельхозартели Кушников Николай Иванович сказал:

– Беднота не опора, а гнилая подпора!

И уехал из колхоза в город. Механизации сельского хозяйства не было, имелась одна конная сеялка, которую мы, еще единоличники, купили сообща для себя. Главной силой была лошадь, орудия труда – плуг, борона, коса горбуша, грабли и вилы. Меня выбрали управляющим Воймозерской сельхозартели, и я ходил с косой горбушей впереди всех косцов в закосе.

Началось укрупнение мелких колхозов, и я стал бухгалтером колхоза имени Сталина.

У нас случилось несчастье: в деревне Каска сгорел дом, в котором была наша контора колхоза. За предполагаемый поджог осудили соседей этого дома, они были родственники раскулаченных хозяев, однако их скоро и освободили, они были невиновны.

Потом, как говорится, дали встряску и нам, руководителям колхоза. Нас перед судом арестовали, свозили на допрос в город Онегу. Ночевали в тюрьме. Помню, надзиратель тюрьмы указал мне на ведро с водой и шваброй и приказал вымыть пол, я отказался от такой работы, и надзиратель произнес:

- Ты с таким характером долго не проживешь на этом свете.

Не знаю, что он предполагал, но я был как кипящий чайник. Во мне все протестовало, это было как сильный удар по моему самолюбию. Я себя считал правым и невиновным.

Нас судили в колхозном клубе, и был полный зал наших колхозников. На скамье подсудимых были председатель сельсовета Хенов Федор Осипович, председатель колхоза имени Сталина Большаков Семен Александрович, заведующий фермой крупного рогатого скота Задворный Федор и я.

Нам с Хеновым дали условно с вычетом из заработка в течение шести месяцев, а Большаков и Задворный пошли отбывать заключение. Обвинили нас за то, что была сгноена забытая в овине репа и за падеж одной коровы в лесу.

Были защитники и за нас:

- Зa что вы Сыропятова судите?

Председатель суда ответил:

- За то, что были безобразия, а он не сообщал.

Нас всех четверых исключили из партии. Я был огорчен, помню, новый секретарь нашей парторганизации сказал мне на второй день после суда:

– Подавай заявление, мы примем тебя опять в партию.

Но я был обижен и не стал его слушать, и даже самовольно оставил работу бухгалтера колхоза и ушел в свою Воймозерскую бригаду, взял поступившую новую сенокосилку и стал косить сено. Ко мне ходили, уговаривали на сенокосе, когда я был дома после работы, в конце концов меня заставили вернуться в контору и работать бухгалтером, где я раньше работал по выходным и даже ночами, за пять километров от дома, был одновременно бухгалтером, плановиком, экономистом и финансистом. Кроме этого надо было съездить в город Онегу в банк за деньгами для раздачи денег по трудодням. О глупый! Жалко только председателя колхоза Большакова Семена Александровича, он старик, по профессии шпалотес. Я восхищался его верой в грядущий коммунизм. Это был настоящий фанатик. У нас с ним у обоих лежало под столом по топору, чтобы вечером, по дороге домой проверить, поправить изгороди от потравы скотом наших полей и сенокосов.

Судебный процесс сильно повлиял на нас, Большаков вскоре и помер. В настоящее время из этих людей никого нет в живых. У меня навсегда остались неприятные воспоминания и главное – потеря веры в хорошее будущее своей жизни. Но где бы я ни был, тянуло домой, где родные места моей юности, изобилие продуктов, богатая удачная рыбная ловля и свой отцовский дом.

Теперь в старости уже чувствую, все прошлое теряет смысл. Судебный процесс был в начале тридцатых годов, и с тех пор пролетело более пятидесяти лет, а я до сих пор вспоминаю эту встряску и напрасно обиженных людей, я с уважением о них отзываюсь, как первых организаторах, у Хенова, Большакова и Задворного были заслуги. Хенов участвовал в организации переворота белогвардейского 5-го Северного полка. Большаков свою долгую жизнь протесал шпалы и в колхозе был уже стариком. Помню, как они уверенно выступали на собраниях, зажигали людей, подобно французским патриотам Парижской Коммуны.

Обладая ниже среднего ростом и слабоватым против коренных жителей деревни здоровьем, я в колхозе с заинтересованностью вел бухгалтерские книги, в конце года закрывал счета в них, относил затраты на полученную продукцию от сельского хозяйства и выводил себестоимость продукции, принимался за составление годового отчета. Выводил, сколько приходится продукции – хлеба, сена – на трудодень, а также денег. В это время я забывал весь мир, работал по ночам, и казалось, что я работаю по призванию, в этом цель моей жизни, как будто священнодействовал над книгами, но дым был не от кадила с ладаном, а от моего махорочного дыма.

В контору забегал председатель, спрашивал, интересовался результатами работы за год, что записано в годовой отчет, и торопил:

– Закругляйся, не надо нам аптекарской точности, надо объявить, когда у нас отчетное собрание, сколько выдадим денег и продукции на наш трудодень?

Вспоминая сейчас то время, надо признать, что происходила ломка психики крестьянина единоличника-собственника, владельца! Надо было перестраиваться и думать, что это все наше общее. Многие, заходя на общую конюшню, нежно гладили бывших своих лошадей, и я гладил когда-то свою Зорьку.

Несмотря на мою увлеченность работой, я не мог забыть прошедший народный суд, спаренную репу и падеж коровы, что на меня морально повлияло, с тех пор активность моя уменьшилась.

Брат Виктор. Вы уже прочитали, что у мена был брат Виктор. Мои родители хлопотали над своим первенцем Витенькой. Он родился в 1904 году, был старше меня на один год. Он был высокого роста и как-то потребовал к себе внимания наших папы и мамы.

Виктор в детстве на мне оттачивал свое превосходство, был на голову выше меня. Помню, он учился в Питере в реальном училище, носил положенную форменную шинель и фуражку, и наш отец гордился им, своим сыном. Я оставался незаметным, как в тени, скромным, даже трусливым. Виктор был наполнен разными планами. Собирал книги в свою, уже личную библиотеку, отбирал у меня книги и притворно кричал:

- О, да это моя книга! А я то ее ищу!

Я возмущался, но это было бесполезно. Он был сильнее меня. Он собирал коллекцию почтовых марок и у него был хороший альбом марок всех стран мира. Я завидовал, и стал собирать коллекцию перьев для чернил: Рондо, № 86. Вспоминаю, какая у меня была недальновидность, даже глупость! Мы с братом взрослели по-разному, я был стыдлив, робок без причины, краснел от волнения, а брат Виктор наоборот – освоил силу, настойчивость, и все это у него переходило в нахальство по отношению ко мне, когда семейство в 1918 году из Петрограда переехало в деревню Воймозеро. Он поступил учиться в Архангельский ветеринарно-зоотехнический техникум и из него вернулся в звании ветеринара-зоотехника. Вскоре его призвали в Красную армию, где он служил в кавалерийских частях, а из армии вернулся в длинной кавалерийской шинели до пят, в буденовке, был изысканно вежлив, находчив, самоуверен и я, позабыв все прошлое, тоже любовался им.

В городе Онеге он поступил работать в Райсельхозотдел как ветеринар-зоотехник. Он энергично развернул свою работу – вывез коров от монахов с Соловецких островов. Зарекомендовал себя как хороший специалист, и секретарь райкома товарищ Угловой приглашал Виктора с собой в командировки по нашему району. Да! Виктор тогда сверкал, был представителен и энергичен. Виктор был актер по натуре, хорошо играл на гитаре и мандолине. Помню, дома он с блеском декламировал стихи А. К. Толстого:

Князь Курбский от царского гнева бежал,

С ним Васька Шибанов – стремянный...

По ходу действия у Виктора менялись жестикуляция, выражение лица и глаз, голос передавал душевные переживания, когда у Курбского пал конь, и Шибанов ему отдает своего коня:

- Скачи, князь, до вражьего стана, авось,

Я пеший не отстану.

Мы слушали голос Виктора, как завороженные, затаив дыхание, точно видели, как происходит жуткая драма. Я был под влиянием брата Виктора, и эти стихи запомнил до глубокой старости.

К сожалению, у него появилось много друзей, собирались компании с неизбежной выпивкой вина. Однажды заведующий Сельхозотделом Железов И. Ф. позвонил мне в колхоз:

– Женя, мы направляем к вам Виктора, дайте ему работу по специальности.

Я тогда работал в колхозе имени Сталина. Так Виктор стал работать у нас в колхозе, мог бы хорошо работать. Помню, он надоедал нам в бухгалтерии колхоза, ему надо было знать все данные по животноводству, у него была, как и у нас, целая бухгалтерия с записями родословной коров, случек, отелов и надоев, ушных номеров. Он ревниво оберегал телочек с определенными ушными номерами, от которых ждал в будущем рекордных удоев.

Когда брат был трезвый, да еще в хорошем настроении, мы им любовались, но таких дней становилось все меньше и меньше, выпивки вина с собутыльниками увеличивались.

Он, конечно, знал, чувствовал, что только самоотверженной работой по своей специальности может спасти себя от гибели. Мы вместе с ним ждали, что в колхозе будет хорошее холмогорское поголовье крупного рогатого скота. В своей ветеринарной аптечке он «химичил», выгонял спирт, был у него и денатурат. Часто его бурное настроение сменялось грубостью. Мы с матерью расстраивались из-за его поведения, и мать говорила:

- Виктор, прекрати свои выпивки, мне стыдно за тебя, ведь ты мой сын!

Виктор в оправдание начинал отвечать громко, заглушал голос матери так, что ее совершенно было не слышно, и мать, махнув рукой, уходила от него в другую комнату. Я тоже говорил, осуждал его. Помню, после каждой кастрации бычков, у него была выпивка и жаркое. Перед правлением колхоза невольно возникал вопрос: Что делать? Из-за проводимой работы его надо держать, оставить работать ветеринаром-зоотехником, а за систематическое пьянство в рабочее время увольнять.

Он уехал из колхоза с записью в трудовой книжке «Уволен по собственному желанию». После этого он оказался на Украине в Кировоградской области, там он работал и пил свою горькую. Мы расстраивались, его письмам верить было нельзя. В колхозе знали Виктора, как хорошего специалиста, и потому отпустили меня к нему. Я приехал в Кировоградскую область и поступил работать в колхоз (колгосп) «Червона Зирка», который обслуживал и мой брат. Он работал и пил. Увозили его в конном тарантасе и привозили домой пьяным. Я не знал, что делать в таком положении. Не знала, что делать и его новая жена Тамара Петровна Комарова, очень умная женщина, племянница академика Комарова. Она тоже искренне хотела спасти его от пьянства. Мы с Тамарой украдкой ревели. Виктор понимал свое положение, но болезнь безжалостна. Чуть выпивший, он подбирал на мандолине какую-то мелодию и не обращал на нас внимания, возможно, просто притворялся, потом вскакивал:

- Вот, подобрал мелодию этой песни, слушайте!

Нам с Тамарой было не до песни. Он погибал, точно отвечая нам на наш ужас – погибать так с песней.

У меня о Тамаре остались хорошие воспоминания, поражала ее жалость к Виктору, она хотела его спасти. Чувствовалось, что она из аристократической семьи, знала иностранные языки, увлекательно рассказывала мне о французской художественной литературе. Тамара спустилась с верхних ступенек общества в простой народ, не вспоминала и не говорила о своей родне. Она была замужем, но ложились семейные неудачи. У нее была дочка, красивая девочка, как куколка, она дружила с Виктором и кричала:

- Дядя Витя!

И Виктор высоко поднимал ее в воздух. Тамара была энергичной, настойчивой, но сделать ничего не могла. По цвету лица она была смуглой, и Виктор шутливо ее называл еврейкой.

Было трудно все выносить и ждать неизбежной трагедии. Неприятно было расставаться с Украиной, ее сказочно красивыми садами из яблонь, слив, вишен, с теплыми темными ночами. Я как трус бежал с этого юга назад на Север. Я понимал состояние Виктора, но сделать ничего не мог. Я видел, как постепенное пьянство засасывало его в омут, но ничего не мог, я хоронил его еще живым.

Беломорск. Рассчитавшись в колхозе, я не поехал в деревню, мне было тяжело переживать, и я решил устроиться в городе Беломорске, где поступил работать бухгалтером материальной части лесопильного завода, где много работало наших онежан.

Отработав там год, я поехал в отпуск в деревню к родителям. О своей личной жизни я не задумывался, было какое-то увлечение бухгалтерской работой (физически я был слабоват) и верил, что на счетной работе я принесу пользу, а мне было уже 35 лет, жил беззаботно, в какой-то суматохе все еще не женатый. Когда я приехал в деревню, родители решили меня женить. Я не сопротивлялся, а надо бы, у меня еще не выработалась самостоятельность. Посватались, сыграли свадьбу по деревенскому обычаю...

Моим внукам, читающим эту рукопись, считаю нужным напомнить: не торопитесь жениться или выйти замуж, хотя по возрасту уже пора обзаводиться семьей. Вдумайтесь в это серьезное дело. Мы все такие разные, а надо в семье согласие во всем. Нужно подобрать себе пару по взаимной любви после того, когда уже налюбовались друг другом и восторженно уже думаете о жизни своей семьей. Сколько я видел за свою жизнь супружеских пар, которые быстро разошлись, как говорят, не сошлись характерами. Какая ненужная быстрота! И еще знаю много семейных пар, которые хотя и живут вместе, но нет в семье нужного согласия, где часты упреки, ненужные ссоры, и у них протекает не жизнь, а мучение, в результате страдают бедные дети.

Мы гуляли на моей свадьбе несколько дней, наступил конец моего отпуска, и я повез свою жену Клавдию из деревни Воймозеро в Беломорск.

Наступил тревожный 1940 год, чувствовалась напряженность. Многие останавливались у громкоговорителей, слушали, перекидывались меткими фразами. Быстро просматривали газеты, ждали тревожных новостей. Нас, конторских служащих, начали обучать строевой подготовке. Учениями руководил бывший военным, наш комиссар. Помню, он отошел от нас немного в сторону и произнес:

- Посмотрите, товарищи! Что наш Сыропятов выделывает!

И, конечно, все расхохотались. У меня действительно не было никакой строевой выправки. Поэтому я упросил главного бухгалтера завода освободить меня от строевых занятий, и мне помогли, но в феврале 1940 года меня мобилизовали в армию, началась война с Финляндией.

Меня, конечно, не взяли на Карельский перешеек штурмовать линию Маннергейма, послали работать писарем в город Петрозаводск по снабжению Карельского фронта продовольствием. Я узнал, какая огромная нужна только документация, чтобы оформить снабжение фронтов продовольствием, которое поступало по железной дороге, мы его отправляли на фронт. Документы от поставщиков запаздывали и у нас, писарей, записи только по расходу. Записи делали простыми чернилами.

А жена Клавдия? Она жила в Сороке, работать не поступила, ждала окончания войны. И эта война называлась кампанией.

Вернувшись с армии в г. Беломорск, я поступил работать в другую организацию, на большую зарплату бухгалтером «Сороклага», который колоннами заключенных строил железную дорогу между железнодорожными станциями Беломорск – Обозерская. В этой организации было хорошее снабжение продовольствием через закрытые распределители. Время было тревожное, и все это чувствовали.

И я стал забывать своего брата Виктора, и он остался в моей памяти навечно молодым, умер в 1938 году от роду 34 лет.

Война. Вспоминается тревожный 1941 год. Никто не ждал ничего хорошего, говорили и о войне, но неожиданно объявили, что 22 июня началась Великая Отечественная война с Германией.

Я в то время работал в городе Беломорске. Меня мобилизовали в армию. События развертывались так быстро, что я уже в солдатской шинели на Ухтинском направлении вместе с пограничниками отступал от нашей государственной границы с Финляндией. Во время отступления мы вели ружейную перестрелку – «огрызались».

Неожиданно увидели там, куда мы отступали, огромный пожар – горела большая деревня Войница. Море огня! Мы были ошарашены этой картиной, даже прекратилась перестрелка, вероятно, и наши враги финны, союзники Германии, с тревогой смотрели на огонь, пожирающий все деревянное, где многолетний крестьянский труд по строительству деревни, превращался в угли и пепел. Из этого пожарища вырастали никому не нужные печи и высокие печные трубы.

Мы отступали молча, обходили стороной пылающую жаром деревню Войница, ветер раздувал угли, и было невыносимо жарко, надо было найти новые рубежи обороны. Было тревожно, не за себя, об этом тогда и не думалось – солдаты, а что же будет дальше? Еще только начинается ужасная война. Мы помогали шагать раненым, не глядели в глаза друг другу, зная, что в них тревога и горечь. Я шагал тогда и вспоминал все подробности нашего отступления. Я видел, как один финн забежал за сосну и ко мне оказался с открытым боком своего тела. Я дал по нему выстрел, он вздрогнул и исчез, вероятно, упал или скрылся. Самолюбие заставило меня думать, что я его убил. Если не я его, так он меня убил бы или ранил – война!

Мы отступали, но постепенно останавливали наступление финнов. В это время часть наших бойцов под обстрелом финской артиллерии рыли окопы, строили блиндажи и землянки.

Наступление финнов окончилось, началось формирование наших войсковых подразделений на этом Ухтинском направлении. Меня направили в саперную часть, работы было много, строили блиндажи, рыли окопы. Мы, саперы, на переднем крае расставляли мины. Это напряженная работа, меня учили, и в первое время невольно выступал пот. Я присматривался, зная, что сапер, минер, ошибается только один раз в жизни.

Саперы были нужны на переднем крае – строить, копать. И в разведке не обходились без нас. На передовой у нас было огромное озеро Куйто, на берегу его был районный центр Ухта, теперь название Калевала. Население Ухты было эвакуировано.

Каждый день далеко-далеко за озером слышался звук орудийного выстрела, и снаряды рвались у нас на дороге или в районном центре Ухте. Противник напоминал, что это место под обстрелом. Фронт на Ухтинском направлении укрепился на одном месте, а между направлениями фронтов, в лесах и у озер хозяйничали разведчики. Финны у нас в тылу творили жуткие дела, орудуя своими финскими ножами. и в тылу надо было быть начеку.

Наши разведчики также ходили в тыл к финнам. Помню, мне приходилось держать связь с каким-то подразделением в конце озера Куйто (название Совхоз), я на белой лошади скакал несколько километров по берегу озера через поселок Ухту по полям, сенокосам. Это место открытое, рвались снаряды, а я проскакал на лошади благополучно вперед и назад, чувствовал себя довольным, с некоторым задором, молодым, хотя мне было уже около сорока лет. Помню, командир нашей полковой разведки при подготовке к выходу в разведку говорил нам:

- Вы не обижайтесь, что я вас учу, даже мучаю! Поймите, что я вас обучаю, потом за это мне спасибо скажете.

Сожалею, что не запомнил фамилии этого хорошего человека – командира разведки 54 стрелковой дивизии, у него был властный голос и взгляд. По его команде мы в лесу лезли вперед, отползали, он погиб в разведке, но в моих воспоминаниях он остался героем. Как быстро он определял обстановку, что нам делать, а то бы мы были как стадо баранов. Война жестока, безумна, но порядок должен быть. Я вспоминаю, когда мы в разведке передвигались в прифронтовом лесу. Шли тихо осторожно, но встреча с противником была всегда неожиданной, гремел ружейный выстрел, и после тихого перехода он казался очень громким, и мы принимали оборону, ложились за стволами сосен и елей, стреляли, пули щелкали в стволы деревьев, и после этого начинали строчить пулеметы. Кидали и гранаты, кричали по-фински, по-русски, не показываясь друг другу, и по переданной команде начинали передвигаться на более высокие места в лесу. Это было необходимо, всегда надо быть готовым к обороне.

Вечером, когда наступали сумерки, расходились с финнами по домам, если нет уверенности в своем превосходстве над силами противника. Тихо уносили убитых, помогали раненым ходить с этого места.

Наша оборона на Ухтинском направлении была крепкой, и уже чувствовался перевес русских над финнами.

Я не раз думал: чтобы быть командиром разведки, надо иметь особое призвание. Один из тысячи человек может быть таким командиром, а иначе будут ненужные жертвы.

Интересны условия лесного фронта: окопы, блиндажи на Ухтинском, Кестеньгском и Ребольском направлении фронтов. Между этими направлениями хозяйничали наши и финские разведчики. Фронт стоял на одном месте, только перестрелки напоминали, что война продолжается. Все чувствовали, что исход войны решается на Западном фронте.

Организовали дивизионный пункт погребения 54 стрелковой дивизии. Кладбище было старинное в сосновом бору у реки Кемь при въезде в районный центр поселка Ухта со стороны железнодорожной станции Кемь. Это кладбище тоже было под обстрелом финской артиллерии из-за озера Куйто. К моему удивлению, меня назначили командиром команды погребения. У этого кладбища в огромной воронке мы выкопали себе землянку. Шутили:

– В одно место финнам вторым снарядом не попасть.

Началась наша печальная жизнь, рыли могилы, я оформлял документы, кто где похоронен в братских могилах, ряд и место, ставили на могиле столбик и на нем по вырезанному трафарету – номера могил. Грустная работа, к тому же невольная тревога в течение суток днем и ночью, при каждом шуме автомобиля или лошади. Тревожно слушали, когда усиливалась артиллерийская канонада с передовой линии.

- Опять!

И нам надо будет проводить печальную работу. Один солдат нашей команды погребения хлопотал, чтобы вернуться на передовую в окопы, у него не выдерживали нервы, и мы его понимали. Русские и финские артиллеристы воевали между собой как-то еще самостоятельно и из артиллерийского полка было много погибших, и их на наш пункт погребения всегда сопровождал старшина Васильев Илья Степанович. Нас с ним как-то тянуло друг к другу. Он был сибиряк, прибыл с сибирским лыжным батальоном. Мы с ним находили что-то общее в наших разговорах, не хотелось расставаться.

Васильев был корреспондентом дивизионной газеты, писал много, и мы читали его статьи и заметки. Он искал героев этой войны, а мы этих героев хоронили невольно.

В нашу жизнь печального содержания старшина внес какое-то оживление, его жизнь прошла в редакциях газет в далекой Сибири. Я, вероятно, попал под его влияние и написал про рядового солдата целый рассказ. Помню, мы с Васильевым читали эту рукопись, поглядывая друг на друга. Он не делал мне никаких замечаний, вероятно, это была чушь, и он не ранил моего самолюбия. Конечно, я этого солдата вывел патриотом своей Родины. Я теперь не помню содержания рукописи, но на этом Ухтинском кладбище, безусловно, писалось только печально, такая у нас была обстановка и, конечно, в финале – смерть героя за честь Родины. У меня был на примете такой солдат-разведчик, и я восхищался им.

Васильев заставил меня сходить с ним в поселок Ухту к сосне Лепрота, под которой был записан исторический эпос «Калевала». Запомнилось: Васильев стоял у этой засохшей сосны растроганный от прикосновения с памятником глубокой старины. Он что-то шептал, вероятно, восстанавливал в памяти руны «Калевалы». Я не мешал Васильеву в его чуть ли не трогательном настроении и смотрел на спокойное, сверкающее от солнца огромное озеро Куйто. На озере не видно жизни, ни одной лодки, оно нейтрально, по нему проходит временная граница двух государств.

Я любовался величиной озера, но настороженно ждал звука обстрела из-за озера, тогда нам надо будет уходить в лес, к нашему кладбищу. Всю ночь мы по очереди стояли на посту у своей кладбищенской землянки с винтовкой и гранатами и при первом шорохе кричали:

- Стой, кто идет?

Щелкали затвором, загоняя патрон в патронник винтовки. В ответ слышалось:

– Свои, привезли убитых, принимайте документы.

И опять у нас неприятная, печальная работа...

Финские разведчики ходили по нашим прифронтовым лесам у нас в тылу, и нам от своей беспечности можно было бесшумно погибнуть от финского ножа. У меня к финнах сложилось какое-то невольное уважение, и если бы финнов было столько же, как и немцев, войне не было бы конца. Говорили, один наш генерал смотрел на убитых финнов и русских, произнес:

– Смотрите, наш солдат лежит толстый, как баба, а финн поджарый, как спортсмен.

Наш русский писатель А. Куприн описал разговор двух русских в Финляндии:

- Ну и глупые эти финны, я съел больше, чем положил за это денег, да еще и стакан кокнул.

Надо признать, у них и в прежние годы была суровая финская культура, а нам на наше поведение надо смотреть критически и справедливо.

В 1944 году Финляндия капитулировала, и наша 54 дивизия перешла линию фронта и зашла на их территорию. Мою команду погребения не взяли с собой, и наша работа, разрывающая наши души, была окончена. Серьезность у всех на лицах исчезла, говорили уже не тихо, а в полный голос и вот уже с улыбкой пили положенные фронтовые сто грамм водки. Мы, как безработные, ждали приказа двигаться к своей дивизии в Финляндию.

В Финляндии мы были недолго, шумно рубили лес, строили дома, нам надо было где-то жить. На нас смотрели финны и ничего не говорили, но один финн сказан:

- Как вы, русские, не бережете лес.

Он хорошо говорил по-русски, это понятно, ведь мы были с ними раньше одного государства, в составе Российской империи.

Нас, солдат уже готовили как пополнение на Западный фронт, и я уже был не сапер, а боец БТР, изучал две системы противотанковых ружей. Ждали – скоро увидим Западный фронт, где совсем нет леса, впереди неизвестность (!) и конец войне (?), а может быть, и конец нашей жизни.

И вот мы ехали по разоренной земле на Западный фронт в Польшу, из вагонов железной дороги высадились в городе Сувалки, это был разбитый и сгоревший город. Мне врезалось в память, что в развалинах костела на самой высокой куче щебня была опять поставлена статуя какого-то католического святого. Как только уцелела, это было как-то символично, что создавало невольное волнение и тяжелые раздумья. Готовилось наступление наших войск, формировались подразделения полков, рот, взводов, отдельных расчетов. Знакомились с новым командованием, политруки проводили собрания, и мы выступали на этих собраниях, искренне говорили патриотические речи и вступали в партию коммунистов – перед боем умереть коммунистом. Все были морально едины. Чувствовалось, что это будет мстительное, жестокое, кровавое наступление. Расплата и месть! Все были злые. Но кто останется жив? Кто будет ранен? Кто искалечен? Об этом не думали, знали, будет артподготовка, и все пойдем вперед за Родину, за Сталина.

Офицеры, формировавшие наши части для наступления были озабочены, на вопросы невоенного характера отвечали раздражительно:

- Разве Вы не видите, что происходит! Вы у нас долго не пробудете, будет с Вами что-нибудь одно, убьют или ранят и поедете домой. Скоро конец войне!

Им и не думалось, что кто-то останется из нас жив и невредим. Жизнь солдата не представляла из себя какую-то ценность – это были пешки и фигуры на шахматной доске. Играли в эти шахматы с большого расстояния.

Наступление началось вперед по Польше. Все наши солдаты были в ожидании этого, а когда началось, некогда было прощаться с ранеными товарищами. У всех было затаенное

желание во что бы ни стало, а окончить эту безумную, кровавую, бесчеловечную войну. О, люди! В животном мире, пожалуй, больше разума!

Мы с моим напарником стреляли из противотанкового ружья на открытой местности, из окопов в городах и поселках, из разбитых домов. Жутко, когда неприятельский танк двигается на наш окоп, даже видишь свастику на борту танка, который переходит наш окоп, погибают солдаты. Но и мы подбивали немецкие танки, даже радовались. Но кто подбил танк? Кто герой? Этого не определишь, это была коллективная работа противотанковых ружей, а у каждого ружья расчет из двух солдат. Нас с противотанковыми ружьями часто уводили по окопам и, показывая в сторону противника, просили:

- Можете подавить, там пулеметная точка!

Мы внимательно следили, где эта точка и, убедившись, стреляли. Часто слышали:

- Спасибо ПТР.

Наше имя было из трех букв, мы боролись не с одними танками, помогали и пехотинцам. Смерть была совсем рядом, с этим смирились, страха не было, хотелось подавить внутреннюю злость. После каждого продвижения фронта вперед, у походных кухонь редели очереди солдат, стояли с котелками злые, и один солдат не выдержал и швырнул котелок. К нему подскочил лейтенант:

- Подыми!

- Не подниму!

- Подымай!

Солдаты молчали, им тоже все на свете опротивело. Лейтенант настоял на своем, солдат поднял брошенный котелок и занял свою очередь к повару походной кухни. Дисциплина победила, но как надоела всем эта война. На самой передовой ад, визг пролетающих снарядов, зарево пожаров, неожиданные ранения, опять убитые.

Помню неприятное происшествие, нас подняли из окопов по команде и за пригорком, где было тихо от пролетавших пуль, мы стали в строй. Лейтенант вышел перед строем и сказал:

- Вот этот солдат был связным у капитана, сам вышел с поля боя, капитана раненого оставил, бросил на поле боя!

Стоявший солдат без винтовки и ремня молчал. Лейтенант крикнул:

- Кто расстреляет изменника Родины?

Недолгое молчание, обдумывали. Один солдат вышел из строя:

- Я расстреляю! Ну, пошли, – обратился он к несчастному солдату.

Они зашли за пригорок, неприятно резко прозвучал выстрел. Солдат вернулся из-за пригорка и встал в строй. Может быть, это было нужно для наказания и поднятия дисциплины. Суровая обстановка. Все стали расходиться по своим окопам и блиндажам, бросая быстрый взгляд за пригорок, где прозвучал выстрел.

За четыре года войны в какие только переплеты я не попадал: от разрыва бомбы засыпало меня землей, в каменном свинарнике, откуда мы вели огонь по танкам, нас с напарником противотанкового ружья придавило падающее стеной и кирпичами, ружье спасли, но я долго не мог достать из под обломков свою винтовку и шапку. Было много неприятных происшествий, помню, нашел пулю, которая, ослабевшая уже от полета, застряла у меня в ватных штанах. Я хотел ее сохранить, но мой напарник по противотанковому ружью взял ее посмотреть и бросил ее куда-то в сторону.

Помню, мы заняли каменный дом фольварка, где было как в старинной крепости уютно и безопасно, не как в открытой местности или в лесу, кустах. Уже установился порядок, при котором автоматчики занимали верхний этаж, а мы с противотанковыми ружьями располагались в нижнем этаже постройки. От пуль и осколков была хорошая защита, но только не было полной гарантии от мин и снарядов, тут уже что кому записано на роду.

Линия фронта стояла на одном месте, только у наших разведчиков были стычки – бои местного значения. Были бомбежки фашистских самолетов, но уже чувствовалось, что начинается подготовка к решающему наступлению наших войск. Наши командиры осматривали местность фронта, нас солдат ночью переводили на новые позиции, где мы вырывали свежие окопы. Все наши солдаты ждали, что вот-вот начнем прорыв немецкой обороны, начнется артиллерийская подготовка к наступлению, будут жертвы, кто-то из наших солдат погибнет, но удивительно, не было страха, трусливости, а думали: что будет – то будет, скорей бы началось.

И вот начался сильный взаимный обстрел позиций с обеих сторон. Перед нашими окопами появились немецкие танки с рисунком свастики. Мы стреляли из противотанкового ружья, и если немецкий танк останавливался и замирал на одном месте, мы были довольны, и мой напарник по ружью произносил:

- Знай наших!

В наших окопах появились убитые и раненые, было жутко, но не страшно. Снаряд разорвался и у нас в окопе, вероятно от этого снаряда был убит Алексей, мой товарищ по оружию, а я был тоже недвижим с двумя тяжелыми ранениями в ногу и потерял сознание.

Фронт был прорван, наши войска наступали, оставались на месте боя только убитые и раненые. Только на второй день боя меня подобрали наши санитары. Я вспоминаю погибшего Алексея, фамилию его не запомнил, он остался мне очень дорог и, конечно, после этого кровопролитного наступления, где погибли сотни наших солдат, мой Алексей попал в огромную братскую могилу.

- Прощай, что поделаешь, война!

Нашли меня случайно, а я уже прощался с жизнью, наверное, думал о смерти. Меня привезли в госпиталь, вымыли раненую ногу, перевязали и как-то напряженно меня успокаивали и чего-то ждали. Раненые ходячие солдаты кивком головы показывали на мою койку и говорили шепотом. Я догадывался, летели часы. К моей койке сестры принесли носилки, посмотрели на меня, и я слышал в операционной спор и шум. Мне было тошно, я молился, не знаю какому богу, но чтобы пришла смерть. Вот пришел хирург к моей койке в сопровождении этих сестер, тоже посмотрел на меня внимательно и сказал сестрам:

– Ладно, будем лечить.

Не знаю, что они читали на моем лице, но я сердечно благодарю этих прекрасных сестер, которые спасли мне ногу и с ней мою жизнь.

Конечно, война ужасна и бесчеловечна. Немецкие войска перед наступлением на нашу советскую армию обрабатывали наш передний край обороны и тыл бомбежкой с самолетов, артиллерийским обстрелом, и у нас все смешивалось, рушилось, горело. Свиста пуль было не слышно, только глухие разрывы крупных артиллерийских снарядов и авиационный бомб. Казалось, от такой обработки не должно остаться ничего живого на нашей стороне. Тут убивали солдат, рвали солдата артиллерией на части, а немецкие танки своими гусеницами мяли эти трупы. Да, войны становятся все ужаснее.

А вот как описал мне в письме штыковую атаку мой старый друг Васильев И. С. (переписываемся с ним с 1945 года).

«Запомнил я об этой атаке, это было еще в первую империалистическую войну в августе 1917 года в Румынии по старому стилю 15 числа. Мне обычно возражали, говорили, что из штыковой атаки, мол, никто живым не выходил. Я на себе трижды испытал, вроде и страху нет, мы были подпоены «суйкой», румынской горькой. Первая атака днем, нам было удобно бежать с горы под уклон. Орем во всю:

- Уpa!

Немцы тоже что-то орут, бегут навстречу, но не так смело как мы, а не добежали до нас, начали падать и стрелять в нас, некоторые поползли, некоторые побежали назад. Мы тоже начали падать и стрелять. А потом сами без команды поползли, некоторые побежали в свои окопы... Офицеры кричат, ругаются... но собрались в окопы, убитых не было, а ранены были санитары. Я видел все. Нам опять раздают эту «суйку», румыны ходят по траншее, по сообщениям.

А потом снова:

- Подготовиться к атаке!

Передают по цепи, по окопам. Мы сгрудились было, курили, ждем решающую команду «К атаке». Махорку просыпал, все же закурил, я же был комрототделения, унтер, две лычки, тоже думал: в штыки, как же так, немцы тоже живые люди. Зверями будем – друг друга в пузо штыком. Вот так думалось это перед первой-то атакой, по-человечьи. Так вот и подумалось, неужели струшу? А как подпоили нас, мы пьяные сразу по команде «В атаку!» кинулись под уклон на немецкие окопы, они были близко, метров сто. Немчура на нас тоже бежит. Мы опять орем:

- Ура! – выпучив глаза, лица страшные, грязные в пыли, попачкались. Немцы опять попадали не добегая, страх их объял что ли. Время было к вечеру, мы залегли, отдыхаем, устали и стреляем по немецким окопам, хотя немцев и не видно. Они тоже стреляют в нас, пули-то пищат, взвизгивают, рикошетят, камней много. Снова поползли в свои окопы, но тут уж офицеры озверели и пинают ногами:

- Назад! – кричат. Мы только с винтовками, а у них на спине и одеяла, и ранцы прицеплены, котелки, кофейники. И... В атаку, вперед!

Бежим все на немецкие окопы, немцы, а их много, тоже выбегают на нас из окопов, заметил блеск их кинжальных штыков. Блеск! И стало страшно. Сходимся. Мороз по спине, ноги бегут. Я чую, винтовку так сжал в руках – не вырвешь ее. Вроде ничего не различу, где наши, румыны, немцы. Думаю, пырну сейчас немца, и вроде пырнул в одного, другой такой здоровенный своим ножевым штыком в меня, я увернулся, и он хотел снизу пырнуть в живот, а попал в левый подсумок, в котором было 30 штук патронов в гильзах. Я от толчка упал на спину.

Меня не нарочно, знаю, по голове ударили – бегут же люди. Я вроде очумел, не слышу, не вижу, пополз куда-то, и стало тихо. Очухался где-то под горой, внизу, хожу среди раненых и санитаров, ищу свою винтовку, санитары-то меня подобрали как раненого, а винтовка осталась на поле битвы. Они видят, что у меня ни крови, ни ран нет, гонят меня, ругаются. Наконец собрали нас с легкоранеными – и в окопы в горы, кверху. Ночь, и мы поползли собирать винтовки и обшаривать мертвых. Я тут наткнулся на убитого офицера своего, он в хороших сапогах, хотел снять, да не мог. Одеревенел труп. Вот. После этих атак я три дня ходил, как шальной, ничего не соображал – нервы. Спас меня подсумок, он из красной кожи, что подошвы на сапогах. След немецкого штыка – ножа остался, и я долго этот подсумок носил на ремне. А было ли страшно? Да, было, но страх и трусость не одно и тоже».

Вот такое описание атаки в первую империалистическую войну у моего друга (он 1897 года рождения). Как правдиво и искренне он описал глупую, ненужную войну 1914 – 1918 г. г.

Отечественная война 1941 – 1945 г г. была еще ужасней. Знаю, будут еще оплакивать убитых, и будут продолжать страдать инвалиды и раненые. Миллионы убитых.

Ну, а третья мировая война в будущем, при современной технике – немыслима! Невозможна! Это тогда уже будет истребление человечества.

И это все в то время, когда все народы мира, все простые люди, говорящие на разных языках, миллионы, все, все говорят, кричат:

– Нужен мир, прикончить войны!

Но во всех странах готовят новое оружие, изобретают мощное уникальное оружие, над чем работают не простые люди, а ученые, познавшие уже тайны атома! Какое безумие!

Но, черт подери, наконец Родину надо и защищать!!!

Я лежал в военном госпитале тяжело раненый в Венгрии у озера Балатон, где услышал весть о конце войны, что наступил наконец МИР! Это сообщение было встречено нами трогательно, с большим волнением, почти у всех слезы! Да, это были слезы радости – что вот и наступил мир, которого так долго ждали, что скоро будут дома, обнимут своих родных и свободно вздохнут на своей родине. Скорей бы все это кончилось, и неизбежно у некоторых тяжелораненых выступали слезы с горечью и отчаянием, думая про себя: «Как я поеду домой, кому я нужен такой?»

И чувствуя своим сердцем состояние тяжелораненых, к нам подсаживались раненые, но уже с победным настроением, говорили о мире, думая усилить радость Победы. Но еще у коек с ранеными стояла невидимая смерть и ждала своей жертвы, а врачи, в особенности сестры еще надеялись отстоять их жизнь и боролись, мило улыбаясь, меняя повязки на ранах.

Тяжело лежать раненому. Я, как только начал ходить, стал проситься в свою часть с амбулаторным лечением. Меня отпустили в свою часть, но нас еще не отпускали в Россию на родину. Я начал ходить, запомнилось, мы шли по одному венгерскому городу с песнями, и в окнах везде горел электрический свет, и по всему городу к этим окнам не подошел ни один венгр.

Венгрия вместе с Германией воевала против нас, русских. Я шел в строю, хромая и смотрел на освещенные окна.

В госпитале я задумывался: неужели природа, такая целесообразная, а совершила ошибку, создав людей, которые все ссорятся, что-то делят, убивая друг друга, войны у них переходят в безжалостное убийство.

В глубокую старину тоже были войны, но тогда враждующие стороны, князья со своими дружинами, съезжались на поле друг к другу, и все решалось поединком между враждующими князьями, и у побежденного князя дружина разбегалась или отдавалась в плен. Как разумно!

В 1914 – 1918 годах война похожа еще на старинную дуэль. Солдат видел врага, тоже солдата. Были штыковые атаки, хорошо воевала конница, помню о наших разговорах в детстве про героя казака Кузьму Крючкова.

В 1941 – 1945 годах мы, солдаты, только изредка видели противника – тоже солдата. Смерть, ранения, были от прилетевших откуда-то снарядов, бомб. В каждый день, на передовой могла быть неожиданная случайность – смерть или ранение.

Ну конечно, будущая война между крупными государствами – это уничтожение армий обоих противников и населения. Также как мы в своей обычной жизни уничтожаем, травим клопов и тараканов в наших квартирах. Войны не нужны народам мира, все народы против войн, но как говорится в народной пословице: «Паны ссорятся, у холопов чубы трещат». Все так сложно в нашей жизни.

Меня тяжелораненого наградили орденом Красной звезды, награда за отражение танковых атак противника. Как я сожалею, что мой напарник по ружью ПТР был убит. Медаль «За отвагу» я получил за участие при взятии пленных в одном каменном доме, видимо, я при этом чем-то отличился, хотя, тогда в I945 году, мне было под сорок лет, но моя душа была молодая.

Эти боевые награды достались мне трудно – пролитой кровью за Родину. Удивляюсь, что я пишу эти воспоминания в своем уже старческом возрасте. Помню: когда в конце 1945 года вернулся с войны в свою деревню Воймозеро, я не узнал отца, от прежнего собранного энергичного Ефима Ивановича уже ничего не осталось. От тревожного времени, от переживаний за эту войну, это уже был седой белый старичок с палочкой, на которую он опирался. Его тучность ускорила его старение, а ему было только 73 года, и вот наша трогательная встреча:

- Папа!

- Женя!

Я в первый раз видел за всю свою жизнь, как он плакал, да и я тогда был слабым, только что вернувшимся с фронтового госпиталя после тяжелого ранения. И у меня получилась такая же ответная реакция. Обнялись, плакали два взрослых человека. А этого мне, конечно, не забыть до конца моей жизни.

После войны. Я уже упоминал, что в Онежском районе Архангельской области я продолжительное время был самостоятельным единоличником, вел свое сельское хозяйство и в это время уходил на сезонные работы, сплав леса, чтобы заработать денег на расходы своего хозяйства. Когда началась коллективизация в 1929 году, то от меня потребовали, чтобы я работал бухгалтером сельхозартели. Меня вернули со сплава леса в деревню.

В своей жизни мне пришлось работать в четырех колхозах бухгалтером: «Вперед», имени Сталина, «Путь к коммунизму» и на Украине в колгоспе «Червона Зирка». Кроме того, работал и инструктором-бухгалтером в сельхозотделе Онежского райисполкома. За время работы обошел, объехал все колхозы Онежского района. Пришлось мне и объединять эти колхозы в один совхоз "Чекуевский", и из этого совхоза вышел на пенсию по старости. Как бывший бухгалтер по сельскому хозяйству, я должен и даже как-то обязан дать беспристрастное, правдивое объяснение по сменившимся трем видам ведения сельского хозяйства: в единоличных хозяйствах, в сельхозартелях и в совхозах. Что тут было положительного, хорошего и что было отрицательного, худого. И главное разобрать причины, побудившие многих крестьян покинуть родные места, а теперь есть деревни, в которых никто не живет, пашня зарастает лесом.

Что было хорошего в единоличном хозяйстве?

1. Сильная личная материальная заинтересованность, как хозяина хозяйства, так и семейства в ведении этого единоличного двора, на это отдавали все свои силы.

2. Создавались условия для невидимого соревнования и с соседями по улучшению ведения своего хозяйства.

3. Обеспечивали годовую потребность своей семьи в продовольственных запасах – хлеб, овощи, мясо и прочее.

Бескоровных семейств почти не было, молока было достаточно, держали и по две коровы на хозяйство, продавать молоко было некому.

4. По условиям Севера ежедневно топили русскую печь, всегда для семейства был мягкий, свежий хлеб и горячая пища на сутки. В русских печах готовилось и пойло для своего скота.

5. Надо отметить, что при трехпольном ведении хозяйства, по чистому черному пару озимая рожь давала превосходные урожаи.

6. В каждом единоличном хозяйстве имелись домашние животные: корова, иногда две, телята, лошадь, овцы, поросята. От них накапливался навоз, без которого на нашем Севере немыслим никакой урожай на полях.

7. Населения в деревнях было много и поэтому весенний сев, сенокос, а также уборка на полях протекали спокойно, без шума, даже незаметно, хотя эта работа в основном была на женских руках.

8. Каждое семейство – хозяйство отвечало перед обществом (деревней) за содержание в порядке изгородей, заплавов, ворот, чтобы не было потрав урожая по их вине.

9. Продолжалась хорошая традиция от стариков, когда летом коров пасли в лесу, где была хорошая трава, там же паслись и лошади, а этим берегли сенокос и поля от потравы скотом.

10. Косьбу трав на сено начинали только по решению схода-собрания и в определенном месте сенокоса, и почти везде был хороший травостой, поэтому решения сходов давали хорошие результаты.

11. Во всех деревнях были мельники, кузнецы, бондари, строители вручную пилили доски, для любой работы были работники. Деревни увеличивались новыми домами. Для размола своего выращенного зерна на муку в Онежском уезде мельниц было достаточно. В дреревнях были мельницы ветряные, ручные и даже водяные. Все это представляло из себя большое хозяйство, где трудилось много людей зимой и летом.

12. Было достаточно деревенских праздников для встреч родственников и для гуляний молодежи.

Отрицательные стороны единоличного хозяйства:

1. По количеству населения деревни было недостаточно пахотной земли и сенокоса, все удобные сухие земельные участки были уже освоены в старину ручным трудом, остались только площади непригодные для использования.

2. У единоличного хозяйства не было достаточно сельскохозяйственной продукции для продажи с целью получения денег для расходов по хозяйству.

3. Создавались условия, при которых было необходимо мужчинам уходить на сезонные работы – сплав леса, лесопильные заводы – с целью иметь деньги для покупки промышленных товаров, необходимых в единоличном хозяйстве. От своего хозяйства денежных поступлений не было из-за отсутствия товарной продукции. Надо отметить, что на нашем Севере в Архангельской области в ведении единоличного хозяйства нет капиталистического развития, тут только экономический расчет для своей семьи, а это важно для государства – увеличение продовольствия по всей стране.

Положительные стороны колхоза:

1. Колхоз приступил к сдаче сельскохозяйственной продукции государству, а до этого, в основном, крестьяне жили для себя и своей семьи.

2. Началось строительство больших скотных дворов, конюшен и свинарников для колхозных животных (было оставлено в личное пользование по одной корове на хозяйство).

3. Продолжали сеять хлеб, как и прежде, жали сообща серпами, молотили по старому приузами и кичигами на гумнах. На заработанные трудодни получали зерно, рожь, ячмень.

4. Все старое – что это мое – ломалось, привыкали к коллективной работе.

5. Колхоз начал приобретать сельскохозяйственные машины на конной тяге.

Отрицательные стороны колхоза:

К сожалению, большинство колхозников вышло на пенсию до реорганизации колхозов в совхоз, где уже в последствии была значительно увеличена оплата за работу, с учетом надбавки за работу на Крайнем Севере, в результате колхозник получил пенсию в сумме 40 – 50 рублей, когда на той же работе рабочий совхоза получает пенсию в сто рублей и выше. Тут несправедливость.

Положительные стороны совхоза:

1. С первых дней организации совхоз получил огромное увеличение сельскохозяйственной техники – тракторов, автомашин, сеялок, сенокосилок и проч., что значительно облегчило ручной труд.

2. Введение северной надбавки к зарплате рабочих и служащих совхоза значительно улучшило жизнь на селе, в особенности работников животноводства и механизаторов.

3. Хорошие результаты дала продажа из совхоза для своих работников телят и поросят, для выращивания их на мясо, что улучшило питание населения совхоза.

Отрицательные стороны совхоза:

1. Во время переоформления колхозов в совхоз, население в деревнях значительно уменьшилось, многие уехали работать в промышленность, по городам, появились деревни, в которых никто не проживает. От уменьшения населения невольно прикрылись магазины, школы, детские ясли и детсады.

2. Создались трудности у населения совхоза из-за ликвидации лошадей. Стало трудно привезти дров из леса, а также заготовить и привезти сена для своего личного скота, и при этом, как было и в колхозе, 50 % накошенного сена надо было сдать в совхоз, но это впоследствии отменили.

3. Из-за уменьшения личного скота у работников совхоза не все стали в состоянии удобрить навозом свой огород и картофельное поле. Количество семей, не имеющих свой скот, увеличилось.

4. В основном в совхозе переключились на выполнение плана в животноводстве по сдаче государству молока и мяса.

5. На выращивание зерна в совхозе стали мало обращать внимания, посевы зерновых сократились. От полеводства не стала использоваться солома как подстилка для скота, в результате от скотных дворов стало мало поступать навоза для удобрения полей, а поступает только навозная жижа, которую трудно вывезти на поле. Да и многие поля перешли под выпас скота, или под сенокос, много полей заросло и кустарником. Огораживание изгородями полей и сенокосов от потравы скотом производится очень мало, и это влияет на количество урожая.

Верю в прекрасное будущее сельского хозяйства, несмотря на климатические условия нашего Севера с длинной зимой и коротким летом! Впоследствии будет рентабельное сельское хозяйство.

Настоящие большие убытки совхоза – это результат переходного периода, связанный с увеличением заработной платы механизаторам и работникам животноводства, введением северных надбавок к заработной плате. Да еще и велик управленческий аппарат.

Главным двигателем работы остается размер заработной платы. Забота о состоянии хозяйственной деятельности в совхозе ложится не на рабочих, как раньше, а на администрацию.

Для будущего роста совхоза окажет хорошие результаты разработка дополнительных площадей сенокоса за счет осушения болот и зарослей кустов, проводимых уже много лет ПМК (передвижной механизированной колонной). Возврат затрат на эти работы должен возместиться в последующие годы.

Я хорошо запомнил, как в военном госпитале люди в белых халатах сказали мне:

- У Вас тяжелое ранение, не забывайте об этом. Надо больше ходить – от этого зависит Ваша жизнь.

И после окончания войны я поступил на «ходячую работу» в Онежский сельхозотдел Райисполкома на должность инструктора-бухгалтера, где по своей работе обходил все колхозы своего района, инструктировал, делал ревизии, и меня называли «ревизор».

Я был доволен своей работой, но вот под старость все равно почувствовал, что тяжелое ранение напоминает мне о незабываемой прошлой тяжелой войне 1941 – 1945 годов, вдобавок гипертония, радикулит и катаракта левого глаза. Это эхо войны, бессонные ночи. Я дождался своего шестидесятипятилетия и вышел на пенсию по старости лет уже из совхоза в 1965 году, как ударник коммунистического труда, но с маленькой пенсией, какие еще были до введения Северных надбавок в то время.

К несчастью в это время умерла моя жена. Когда для Архангельской области установили Северные надбавки к зарплате, то получилось, что ушедшие на пенсию с такой же работы получили пенсию на 40 рублей больше. Какая огромная разница, это грубая несправедливость для нас стариков, отработавших всю свою жизнь на сельском хозяйстве. Пришлось смириться с такой маленькой пенсией, хотя и хлопотал об увеличении пенсии по тяжелому ранению, особо тяжело я переживал услышанные слова:

- По пенсии можно понять, кто как работал, как работали так и получили,- заявили в Райсобесе.

И я послал заявление в Центральный Комитет нашей партии, вот его содержание:

«Москва, Центральному Комитету Коммунистической партии СССР.

От члена Коммунистической партии ВКП/б/ Сыропятова Евгения Ефимовича 1905 года рож. проживающего в Архангельской обл. Онежского района совхоз Чекуевский дер. Анциферовский Бор п/о № 164867

Заявление

Я, как ветеран Отечественной войны 1941 -1945 годов по окончании войны получил право на бесплатный проезд по дорогам один раз в год и за орден Красной Звезды и медаль «За отвагу» получал уже ежемесячно немного денег, хотя на табак!

Это радовало нас солдат, что не забыли. Но потом оплату за ордена и медали, полученные на фронте, отменили. Оставили проездные билеты для проезда один раз в год с 50 % оплатой. И вспоминая войну, как-то становится неловко, точно из-за экономии средств и ветераны войны забываются.

В Сочи на курорте один москвич сказал мне:

– У нас в Москве на заводе всех тяжелораненых перевели на инвалидность, и у них повысилась пенсия, а ты тяжелораненый. Надо хлопотать.

Местная Чекуевская больница направила меня на комиссию районной ВТЭК, где меня не хотели и осматривать, а потребовали предоставить официальную справку из того госпиталя, где я находился после ранения. Полевой госпиталь находился у озера Балатон, вероятно, в Венгрии, где я лежал тяжелораненый в колено левой ноги, где я помню, умоляя, упросил врачей, сохранить мне ногу. Они пошли на риск, не ампутировали ногу, и все окончилось благополучно, и я их благодарю всю свою жизнь.

Онежский райвоенкомат подтвердил районному ВТЭК, что я действительно тяжелораненый, и что была справка из полевого госпиталя ими уничтожена при обмене фронтовых билетов (прилагаю об этом документ Военкомата).

Пришлось на эту комиссию ВТЭК ехать еще раз и бесполезно, осмотрели меня и сказали:

- Доставай справку, что у Вас гипертония была и во время ранения, и мы тогда дадим Вам инвалидность. Но справка уничтожена, где был, безусловно, и адрес, но я несчастный в этом совершенно не виноват. Мое состояние здоровья определили как возрастные изменения – старость! Но мне кажется, что это бездушное отношение.

Я почти всю жизнь проработал на сельском хозяйстве с организации колхозов в 1929 году и до перевода в совхоз. Закончил работу в качестве заместителя главного бухгалтера совхоза в 1965 году и вышел на пенсию, и в этот несчастный год у меня умерла жена, остались дети. Не везло в жизни.

С 1965 года по Архангельской области ввели северные надбавки к заработной плате, и после 1965 года стали выходить на пенсию с той же работы бухгалтера, что выполнял и я, с пенсией на 50% больше.

Огромная разница в определении пенсии – это грубая несправедливость к нам, старикам. И никому мы, старики подранки войны, стали не нужны. У нас так и не проводится ежегодный медицинский осмотр ветеранов войны, что должно проводиться еще с 1979 года. Трудно жить, потеряв здоровье, у меня крестцово-поясничный радикулит и с утра каждый день не могу ходить на раненой ноге, не вижу левым глазом – катаракта. От гипертонии круглосуточный шум в голове и боль.

Я признаю, что таких, как я, не вылечить, идет мне 77 год и в этом возрасте неохота и жить. Трудно мне жить на пенсию в 74 рубля, когда я должен получать по справедливости как и все, а это обидно и досадно. У нас появились богатые и бедные, как мы, бывшие работники сельского хозяйства на нашем Севере. Мы давно вышли на пенсию, и о нас забыли. Ленин говорил: «Как ни горька правда, а ее надо говорить».

Вот я и написал Вам это письмо. Извините.

I декабря 1981 г. Е. Сыропятов».

Ответ из ЦК КПСС я не получил, но было приглашение на освидетельствование моего здоровья в город Архангельск, но я, к сожалению, в то время лежал больной в своей сельской больнице и выехать не мог. Потом сообщили, что мне можно и не ехать в Архангельск. Все письма из Архангельска начинались вежливо: «Уважаемый». Вероятно, списались с Онежским районом и решили, что этому старику с пенсией в 74 рубля еще можно жить – не тужить.

Я знаю, что большинство колхозников, которые вышли на пенсию, как и я, еще до введения северных надбавок, получают пенсии много меньше, чем я, от 40 до 50 рублей.

В ЦК КПСС, безусловно, поступает много писем от сельских тружеников об увеличении маленьких пенсий. И этих писем огромное количество и, конечно, они сделают свое дело – пенсии им увеличат, хотя с опозданием.

Мы пенсионеры, живем все по-разному, одни в состоянии покупать легковые машины, а другие, у которых денег в обрез, экономят даже на несчастном курении.

Чтобы жить, нужны деньги. Конечно, можно согласиться, что деньги – это зло, от них огромная разница в жизни людей. Все это заставляет думать, как еще далеко до коммунизма.

Когда пришло известие, что умер Сталин, то это печальное известие тяжело и трогательно переживали мы все поголовно. Я в те дни работал в Онежском сельхозотделе. Мы все молча слушали печальное сообщение, невольно говорили шепотом и недовольно смотрели на тех, кто начинал говорить в полный голос. Неудивительно, что у многих из нас на глазах были слезы, хотя мы были и фронтовики, повидали всего на свете, побывали в боях, в атаках, но помнили слова «За Родину, за Сталина». И Сталина похоронили в одном мавзолее вместе с Лениным. Это было знаменательно!

А потом не я один, а многие мои товарищи тяжело переживали, когда прах Сталина из мавзолея перехоронили у Кремлевской стены. Невольно вспомнилось, как мы изучали книги, речи Сталина! Как мы были довольны, когда Сталину было присвоено почетное звание генералиссимуса, так же, как и Суворову, герою нашей России и вот ... у Сталина нашли ошибки, а при его жизни не смели сказать, чтобы их исправить, а ведь без ошибок никто не может работать на этом свете.

Как нужна нашему народу правда! Как хотелось тогда, чтобы в памяти народа Сталин остался таким, какой был в жизни, как это мы знали, как на фотографии и с тем почетом от народа, когда его провожали в последний путь.

В нашей жизни человеческая культура сформировала у людей чрезмерную, ненужную скромность, и у нас совесть не позволяет резко сказать правду в глаза тем, кто несправедлив.

Этим «скромникам» приходится уклончиво отвечать, говорить не то, что надо, чтобы не вызвать недовольства, как говорится, «дальше от греха».

Да, мы немного портимся, не можем говорить беспристрастно, там, где это нужно, а этим наносим вред своей жизни.

Я уверен, что эти записки для моих внучат будут интересны, как история нашего семейного клана, в котором они являются наследниками, продолжателями нашего рода.

Жизнь коротка, и в ней не так уж много и радости, а, к сожалению, каждый человек заканчивает свою жизнь трагическим концом, смерть – и ставится точка, но об этом только не принято говорить и писать.

За свою жизнь бухгалтером я исписал много бумаги, сотни книг, тонны бумаги! Теперь они никому не нужны и находятся где-то в архивах, и их грызут мыши. А какое пристальное внимание было затрачено на эти документы! Теперь, когда начал писать свои воспоминания, я чувствую себя неучем, не нахожу нужных слов для правдивого, понятного для всех описания и пишу северным, деревянным языком.

Я убедился, что не я один, а многие лица, еще не поняли ясности и выразительности нашего русского языка, а нам на нем надо писать и говорить и при этом даже убеждать и спорить, доказывать.

Надо об этом задуматься и понять, что от правильного употребления нами слов, многое зависят в нашей жизни, есть успехи и есть неудачи, от которых мы превращаемся в простые пешки на шахматной доске и теряем свою самостоятельность.

Да, надо уметь говорить, в особенности писать, а для этого времени достаточно, никто не торопит, ведь мы имеем такое разнообразие русских слов. Успех имеют те, кто владеет словом и может доказать свою правду.

Конечно мои, уже взрослые внуки узнают, что их дед в глубокой старости смотрел в потолок и писал свои воспоминания. Довольно трудно вспомнить все подробности своей жизни. Возможно, мои внуки, читая, подумают:

– Какого только чудачества не бывает в старости!

Могут подумать про меня и с юмором:

- Старый бухгалтер подводит баланс своей жизни, но дебет не сходится с кредитом!

Я предполагаю, что у них будут новые взгляды, свои личные интересы, которых мне не понять. Да, каждое поколение живет своей особой жизнью.

Мои воспоминания я написал для десяти пока персон – моих внучат, и если будут претензии в нежности изложения, пусть простят мне. Мы все люди такие разные, у каждого человека своя судьба.

Сыропятов Евгений Ефимович






  редактор страницы: volhv - Андрей Александров (av@os29.ru)



  дата последнего редактирования: 2022-02-24





Воспоминания, рассказы, комментарии посетителей:



Ваше имя: Ваш E-mail: