Сплавучасток — четыре дома, прижатые к реке лесом.

Я выскакиваю из лодки, иду навстречу мужчине.

— Здравствуйте. Мне бы мастера сплавучастка…

Лицо у мужчины мрачное, подбородок тронула рыжеватая щетина, маленькие глаза, прячущиеся под нахмуренными бровями, серы и холодны. Сам он невысок, довольно широк в плечах, из-под пиджака торчит конец кожаных ножен финки.

— Ну, я мастер. Чего вам?.. — отвечает он сумрачно, обегая меня взглядом с головы до ног.

Прием не из любезных. А от этого лесовика с хмурым, как сегодняшняя Онега, небритым лицом, с настороженным взглядом и ножом под полой потертого пиджака, мы зависим полностью. И нужно нам от него не так уж мало: во-первых, обсушиться, во-вторых, поесть, в-третьих, самое главное и самое невыполнимое — каким-либо путем перебраться через Бирючевские пороги до Ярнемы. Хотя бы до Ярнемы, а там рукой подать до конечной остановки парохода, там уже пойдут снова обжитые берега, там — цивилизованный мир.

Мастер терпеливо выслушивает меня, ни один мускул не шевелится на его лице, не прочтешь его мысли и в глазах — они спрятаны под брови — уставились мне в грудь.

— Что ж, — произносит в ответ он на мой длительный и, во всю силу моего красноречия, цветистый монолог, — пойдемте, пока у меня пристроитесь.

И, не сказав больше ни слова, он, чуть сутулясь, направился к крыльцу одного из домов.

Это и контора сплавучастка, это и жилье мастера Ямщикова — стол, две койки, телефон на стене, каждую минуту захлебывающийся яростным, хриплым треском.

Хозяин наш бросил через плечо: «Располагайтесь», — растопил печь и исчез. Через минуту и печь и веревки, протянутые по всей комнате от стены к стене, увешаны нашими брюками, плащами, портянками.

Мастер возвращается с рыбой — налимы, щуки, окуни. Откуда он ее взял? Как откуда? Из реки, конечно, в верши попалась.

— Значит, это ваша рыба? Вы поймали?

— А то чья?.. Не украл же…

Все с тем же выражением нелюдимости быстро чистит рыбу, варит уху. Мы перетряхиваем содержимое наших мешков.

— А хлеба нам хватит?

— Курить еще осталось?

— Э-э, немного же папирос…

На столе появляется исходящая ароматным паром густая уха. Хозяин виновато произносит:

— Не пересолил ли? На свой вкус готовил.

— Съедим, — успокаиваем мы его.

Он отрезает от буханки толстый ломоть, остальной хлеб кладет на стол, приглашает:

— Садитесь.

— А вы куда?

— Да у нас тут своя столовая. Я — с рабочими…

И, несмотря на наши горячие уговоры разделить с нами уху, он не остается, уходит в столовую, к обычному обеду, который, как мы позднее убедились, далеко уступал желтой, как янтарь, ухе. Он уходит, а мы, немного обескураженные, смущенные таким гостеприимством, прочно садимся за стол.

— Ребята, смотрите, он и папиросы нам свои оставил.

Да, на столе лежит свежая пачка папирос с коробкой спичек. Все, что мог, сделал, а сам ушел этот мрачный на вид, неразговорчивый человек.

Нам не в новинку такие люди, как Александр Алексеевич Ямщиков. Они часто встречались на пути, эти северные характеры. В первую минуту они кажутся отчужденными, сумрачными, даже враждебными, но несколько дружеских слов — и на угрюмых лицах появляются застенчивые улыбки. Можно рассчитывать на самое горячее участие с их стороны, на самую искреннюю помощь, можно вполне довериться — не подведут, не предадут, не обманут. Таких людей можно встретить, наверное, в любом другом месте, но здесь с ними сталкиваешься чаще. Они неотъемлемая часть этого былинного края.

Мы хлебали горячую уху, прямо руками ели разваренное нежное налимье мясо, благодарно восхваляли нового хозяина. В дверь постучали, вошел парень — сплавщик в высоких резиновых сапогах, поздоровался.

— С вами, товарищи, женщины не было? Не оставили, случаем, где ее?

— Женщины?.. — Мы недоуменно переглянулись. — Нет, мы все здесь. Никакой женщины с нами не было.

— А мы думали, ваша… Тут одна на том берегу давно уже стоит. Значит, не ваша?

— А может, она ваша?

— Наши горластые, как подойдут, сразу кричат, а эта стоит и молчит. Не из вашей ли компании, подумали. Хотели уж лодку к ней гнать. Ну, раз не ваша, пусть себе стоит. Коль нужно будет — крикнет.

Парень вышел, а мы продолжали свой обед.

Я выскочил помыть липкие после рыбы руки. На улице скупо сеял мелкий дождик, плотные облака прижимались к зубчатым краям высоких берегов, суровая Онега несла на себе рассыпанные бревна, шумела вода на Большой голове.

На противоположном берегу, у самой воды, я разглядел одинокую женскую фигуру. Она неподвижно стояла и смотрела на наш берег: ничем не покрытая под дождем голова, светлые волосы окружают лицо, короткое пальто наглухо запахнуто, руки спрятаны в рукава, из-под пальто — ноги в лыжных брюках. Она! Та девушка, что появлялась перед нами в кабинете директора Дома инвалидов. Стоит, смотрит, не двигается, молчит…

Каменная дамба

Мы загостились у Александра Алексеевича. Сюда нелегко забраться, а выбраться еще труднее.

Есть выход — сколотить плот ниже Большой головы и спустить нас на плоту. Но для того, чтобы не застрять с этим плотом на какой-нибудь отмели, нужен проводник. Не располагает к увеселительному путешествию и погода: промозглый дождь не перестает, между высокими онежскими берегами гуляет холодный, по-настоящему осенний ветер. Мы же все одеты не очень тепло, и потому нас не соблазняет свободное плаванье среди романтических берегов.

Ямщиков крутит ручку своего беспокойного телефона, старается связаться с конторой. Это не так-то просто, на одном проводе висят телефоны разных организаций, все звонят, все требуют, чтоб именно им освободили линию. У Ямщикова есть кой-какие дела, ради которых рано или поздно придется высылать лодку, с этой оказией можно и нас подбросить.

А пока мы торчим на гостеприимном сплавучастке, ночуем в общежитии вместе с рабочими.

Мой сосед по койке загулял, вернулся поздно, когда свет был потушен. Я слышал, как он ощупывал кровать, ругаясь вполголоса, выбрасывал из-под простыни поленья. А утром, разумеется, виновник тайных ночных похождений с добродушной ухмылкой выслушивал остроты своих товарищей.

Еще один серый, тягучий день полного безделья. Мы бродим по берегу.

Участок мастера Ямщикова чуть ли не самый тяжелый на Онеге. Все Бирючевские пороги проходят по нему. Рядом, в десяти шагах, — Большая голова, ниже, в какой-нибудь сотне, — Малая. Здесь чаще всего забрасывает на берег бревна, в прошлые весны постоянно набивало огромные заторы.

Затор молевого леса — трагедия. Тысячи бревен несет река вниз по течению. Тысячи, десятки тысяч — огромных, в обхват толщиной, средней толщины, тонких, длинных, коротких бревен день и ночь тянутся и тянутся вниз по течению, задерживаются в тихих заводях, ударяясь друг о друга тупыми и тяжелыми мордами, несутся на быстринах, переворачиваются, скачут на порогах — не дай бог, подвернуться здесь лодке под такое налитое речной тяжестью бревно! Многие из них набухают водой, сначала опускается у них один конец, на поверхности воды остается торчать макушка. Такая лесина — кандидат в «топляки». Вяло и медленно волочит она свой набухший конец по дну, пока вся не напитается речной водой и тихо не уляжется на песок или ил заводи. Такой топляк — мертвец в молевом сплаве. Он будет лежать в воде, гнить, заноситься песком, зарастать илом, под ним станут отлеживаться в жаркие дни вялые налимы, а его древесину, учтенную в кубометрах, вычеркнут из приходных книг. Десятки, может, сотни останутся лежать на половине речной дороги, ставшей им покойной могилой, а тысячи бревен упрямо идут вперед и вперед. Но вот одно из этих напористых бревен прочно садится на песчаную косу или на отмель. В него упирается второе бревно, третье, десятки бревен, сотни, тысячи несет течение. Бревна, большие и маленькие, легкие и тяжелые, громоздятся друг на друга, создают хаотическую баррикаду, перекрывают всякое движение. Порой они ложатся так крепко и так плотно, что выше по течению река начинает выходить из берегов. Дикое нагромождение, затор из бревен, как пробкой, закупоривает реку, перерезает сплавную артерию. Час за часом приплывают новые бревна, день за днем растет величественная баррикада.

Затор — трагедия для сплавщиков. Нужно разбирать эту обитую, нагроможденную из тяжких намокших бревен гору, нужно прокладывать дорогу поступающему лесу. Нужно выкатывать лес на берег, водружать штабеля за штабелями, чтобы потом их сбросить обратно в воду. Нужно найти в хаосе торчащих во все стороны торцов и перекрещенных бревенчатых туш то, что держит весь могучий завал, те бревна, что противятся властному напору реки — найти сердце затора, его ахиллесову пяту, найти и поразить. Тогда течение сорвет весь затор, бревна рассыплются по воде и поплывут дальше, протискиваясь друг между другом, сдирая с себя остатки коры. Часто таким сердцем затора бывают одно или два бревна, которые нужно или вытащить, или перерубить. Против них вооруженные баграми и топорами выступают смельчаки. Не каждому-то доверяют это. Рухнувший затор может подмять, убить, утопить, покалечить.

И, как в любом деле, на сплаве есть свои артисты, художники, вооруженные баграми. Встаньте на бревно, хотя бы на самое толстое, попробуйте удержаться на нем, когда оно лежит не на берегу, а плавает в воде. Оно легко вертится, малейшее движение, неосторожный жест рукой — и вы окажетесь в воде. В Каргопольском музее на скромном месте среди других фотографий висит одна: четверо мужчин, вооруженных баграми, стоят на одном плывущем бревне. Вчетвером на бревне, стоя во весь рост, они переезжают Онегу. Тут всем четверым нужно действовать так слаженно, как одному, все четверо должны стать единым организмом. Очень распространенный трюк среди сплавщиков — поставить бутылку на конец гладкого бревна, переехать за реку и вернуться обратно. Бутылка (разумеется, если она не порожняя) в этих случаях становится наградой артисту. Впрочем, теперь такое артистическое искусство запрещается, так как оно идет вразрез с правилами техники безопасности. Вдохновенные артисты тоже порой ошибаются, а здесь ошибка не всегда-то кончается одним купанием, бывают и несчастные случаи.

Но вернемся к заторам. Каждый год на мастерском участке Ямщикова, особенно весной, вода заносила на берег целые горы бревен, каждый год немноголюдной, в три десятка человек, бригаде приходилось разбирать их.

Для того чтобы отделить опасную низину, куда набивались бревна, от реки, решено было построить дамбу.

Я иду по этой дамбе. Вся она сложена из валунов, местами ее высота почти в два человеческих роста, местами в рост. Дамба тянется вдоль берега. Я иду, пугаю разгуливающих по ней коз, а конца дамбе нет. Камень к камню, крупные ноздреватые валуны, гладко обтесанные рекой булыжники — почти на четверть километра тянется дамба. Она сложена зимой, в промежутки между основной работой. Всего каких-нибудь тридцать человек сооружали ее. Три десятка, одна бригада Ямщикова, без всякой помощи, без каких-либо механизмов, орудуя веревками и жердями. Вся эта дамба весит, наверное, многие сотни тысяч тонн. Значит, каждой паре рабочих рук пришлось поднять и перенести сотни тонн камня. Сотни! И это в промежутках между лесозаготовками (сплавщики зимой работают в лесу), это при лютых морозах, голыми руками, с помощью одной-единственной лошаденки!

Я шагаю по дамбе, разглядываю и удивляюсь. Памятник труда! Просится дежурное слово — «героического». Нет, не героического, памятник обычного, рядового труда. Об этом не писали в газетах, это не славословили на митингах, возможно, обмолвились раз-другой добрым словом на собрании и забыли, приняли как должное. И действительно, что тут прославлять, кого удивишь крохотной дамбой, если воздвигаются плотины, перерезывающие необузданные сибирские реки, запирающие наглухо Волгу. Без гордости, как на должное смотрят и сами рабочие на свою дамбу, никто из них не указал нам на нее, никому в голову не пришло похвалиться. Сотни тонн камня пусть на сильные, пусть на привыкшие к тяжелой работе руки, сотни тонн не на железный ковш экскаватора, не на кованую стрелу подъемного крана, не на моторы, мощь которых измеряется табунами лошадиных сил, а на пару человеческих рук!

Да, обычное, да, заурядное, да, повседневное! Удивляет это только потому, что труд наглядно сохранился, он в этих камнях, и когда ступаешь по ним, то невольно прислушиваешься к их безмолвному воплю: «Сколько нас здесь! Какие мы тяжелые! Попробуй хоть приподнять одного из нас!» А сколько труда у этих ребят, с которыми я ночевал бок о бок, не сохранилось в таком наглядном виде. Заторы бревен, разобранные ими, не оставили после себя следа, тяжелые, набухшие, водой бревна уплыли по воде. А просто окатка бревен с берегов, а выкатка в штабеля, а сопровождение караванки, а зимние лесозаготовки! Если б весь этот труд овеществился, наверно, выросла бы каменная пирамида не ниже удивляющей человечество любой из египетских пирамид!

Течет сжатая высокими берегами река, плывут по ней рассеянные бревна, крутятся, ныряют они на порогах. Где-то работают ребята, с которыми я разговаривал утром. Пустынно на берегах, не видно их, как не виден со стороны и их труд. Обычное не сразу разглядишь, будничное никогда не поражает. И только каменная дамба, бесхитростное сооружение, их побочное детище, работа мимоходом, приоткрывает глаза на величие дел горстки рабочих, затерянных в лесной глуши, нисколько не лучше и нисколько не хуже, чем сотни и тысячи тех, с кем мы каждый день встречаемся.

Оглянемся же на будничное и воздадим ему хвалу.

В. Тендряков. Онега. - М.: Молодая гвардия,1969

Владимир Тендряков