*Поморские селения Онежского берега как потенциальные полигоны комплексных генеалогических и генетических исследований.

Генеалогическое исследование — один из основных подходов в генетике человека. Изучая на основании генеалогических данных закономерности передачи генов от родителей потомству, сравнивая молекулы ДНК, передающиеся в ряду поколений по мужской или женской линиям, генетики имеют реальную возможность не только исследовать механизмы наследственных болезней и изучать родственные связи ныне живущих индивидуумов (1), но и исследовать гипотезы о принадлежности захоронений тому или иному роду (2), верифицировать родословные легенды, возводящие род к легендарным предкам (3), решать проблемы, которые ранее уверенно разрешались лишь в эпических сказаниях — определять родственные связи народов и этнических групп (4). Актуальной проблемой стало при этом создание баз генеалогических данных — построение возможно более полных генеалогических схем более или менее разветвленных семей или групп семей, ныне живущие представители которых доступны для исследователя-генетика.

Это позволяет получать материал для исследования ДНК целенаправленно, на основании предварительно построенных генеалогических таблиц. В сущности, речь идет о предварительной генеалогической разработке нескольких или многих полигонов, представляющих те или иные социальные и/или демографические группы, интересные с медико-генетической, демографической или историко-генеалогической точки зрения.

Трагическая история России в XX веке, веке войн, революций, массовых миграций и эмиграций, сталинского геноцида, разрушила традиционный уклад жизни. Сознательно или бессознательно оказалась стертой память о предшествующей истории многих семей. Все это значительно снижает возможности генеалого-генетических исследований в России, однако не снимает актуальности проблемы. Необходим целенаправленный поиск групп населения, исследованных генеалогически и, в тоже время, доступных для современных полевых экспериментальных исследований. По нашему мнению, одним из полигонов комплексных генетических и генеалогических исследований могут быть селения поморов Онежского (Лямецкого) берега Белого моря.

Status in statu. Онежским берегом (ОБ) называют юго-западное побережье Онежского полуострова от устья р. Онеги до м. Горболукского. Вдоль берега моря, на расстоянии 25-30 км друг от друга располагаются села Покровское, Тамица, Кянда, Нижмозеро, Пурнема, Лямца и — через 70 км. интервал — Пушлахта. Села ОБ, вследствие своего географически изолированного положения, почти не затронуты индустриализацией и связанной с ней миграцией, что отличает их от большинства сел Поморского и Карельского берегов. Эти села избежали участи “неперспективных” деревень Нечерноземья, Терского и Зимнего берегов — сейчас это многодворные, хорошо сохранившиеся поселения с постоянно живущим, почти исключительно местным по происхождению населением. В обсуждаемом контексте важно, что рассеянные по стране выходцы из этих поморских сел не утратили связи со своей “малой родиной” — представители и потомки большинства местных родов, живших здесь в XVIII-XIX вв., более или менее регулярно приезжают в свои родовые “вотчины” в весенне-осенний период, и потому доступны для современного исследователя.

Происхождение поморов Онежского берега.

При формировании генофонда каждого этноса (субэтноса), любой более или менее замкнутой популяции, периоды относительной генетической изолированности, когда браки заключаются только в ее пределах (например, в Поморье в XIX-начале XX вв., круг брачных связей обычно охватывал селения своего берега – см.: (5)), сменяются периодами, для которых характерен приток новых, более или менее инородных поселенцев. Иногда мигранты полностью вытесняют предшествующее население. Вспомним распространенные по всему Беломорью легенды об уходе чуди белоглазой после появления новгородцев («чудь в землю ушла <…> живьем закопалась»; «первые годы соседи жили в миру, да строптива была чудь… <…> погнали чудь из города») (6). В других случаях возникает смешанная популяция, в той или иной степени изменяющая генетическую структуру местного населения: «от тех населенцев чудского племени взята была в деревню Михалевскую девица в супружество за крестьянина Черепанова. Девица эта была мужественна, имела необыкновенную силу с сравнении с прочими девицами. Потомство же ее уже никак не отличалось от новых ее земляков» (6).

Молекулярная генеалогия позволяет различать два типа миграций, имеющие разные генетические и культурные последствия: назовем их “переселением” и “набегом” — в первом случае новопоселенцы изменяют генетическую конституцию популяции как по мужской, так и по женской генеалогическим линиям, во втором, генеалогическая структура популяции, исследуемая по матерински наследуемым митохондриальным ДНК сохраняется, а изучаемая по наследованию ДНК Y-хромосом изменяется полностью или частично (7). Будущие исследования генетической структуры популяций современных поморов, возможно, смогут ответить на вопрос, по какому из сценариев шли генеалогические (этногенетические) процессы на побережье Белого моря, где первопоселенцы, так называемые племена ямочной и ямочно-гребенчатой керамики и характерных каменных стрел (2-я четверть II тыс. до н.э.), были замещены племенами турбинского ареала (возможно, финно-угорская этническая общность) (3-я четверть II тыс. до н.э.), замещенных, в свою очередь, протосаамами (культура асбестовой керамики — 900-800 г. до н.э. – рубеж н.э.) (8). Следы протосаам (лопи) на Онежском полуострове – топонимы село Лопшеньга на Летнем берегу, мыс Лопалахта на ОБ между Пушлахтой и Золотицей. Протосаамскими по происхождению, вероятно, являются и гидронимы на –ас (9) – напр. озеро Пурас между Пурнемой и Нижмозером и Ас(т)-ручей около Пурнемы. Значение и роль протосаам в предисторическое время, по-видимому, недооцениваются современными историками – анализ ДНК показал, что саами, в отличие от близких им по языку финнов-суоми и других финно-угорски-говорящих этносов, имеют совершенно иное, не индо-европейское происхождение и, в историко-генеалогическом отношении, являются сестринской группой по отношению к другим европейским народам. Финны-суоми и иные финно-угорские племена, наоборот, по происхождению близки индоевропейцам (10). Языковая общность современных саами и финнов – следствие огромного культурного влияния, которое оказали протосаами на протофиннов, потомки которых занимают сейчас такой огромный ареал в Европе – феномен, сопоставимый с распространением романских языков в Зап. Европе, русского в Евразии, арабского в арабском мире и т.д.. Данные микротопонимики показывают, что племена, близкие по языку финнам-суоми, людикам, ливвикам и северным карелам, непосредственно предшествовали появлению на берегах Белого моря славян (9). Насколько массовыми были брачные связи между волнами мигрантов на берегах Белого моря, приведшие к формированию поморского субэтноса, как связано изменение культурных пластов в истории Поморья с изменениями генетической структуры местного населения неизвестно, однако вполне может быть выяснено с помощью молекулярной генеалогии при исследовании митохондриальных ДНК и гаплотипов Y-хромосом древних родов современных поморов.

Полиэтническое происхождение поморов ОБ отражено в записанных в XIX-XX вв. легендах о происхождении отдельных сел и подтверждается данными письменных источников XVI-XX вв. Почему-то принято считать, что ОБ заселялся новгородцами в XVII в. (11). Однако в копийных книгах Соловецкого и Кирилло-Белозерского монастырей (12) сохранилось много частных актов, касающихся селений ОБ, относящихся к первой половине XVI в. — наиболее ранние датированные купчие 1515 г. — Пушлахта, 1528 г. — Лямца, 1542 г. — Пурнема. Нижмозеро упоминается в сохранившихся отрывках лоции новгородца Марка Ивановича, относящейся, по палеографическим данным, к началу XVI в. (13). Уже в середине XVI в. села ОБ — это большие многодворные поселения. Описывавшие в 1556 г. Турчасовский уезд Яков Сабуров и Иван Кутузов насчитывали в волостках Тамице, Кянде, Нижмозере, Пурнеме 140 дворов. Кроме того, не менее 9 дворов было в Пушлахте, описание которой сохранилось неполностью (14). Отсюда видно, что к середине XVI в. уже завершился этап формирования всех основных гнезд современных селений ОБ. Анализ упоминаемых в актах XVI в. микротопонимов показывают, что уже в XVI в. в хозяйственный обиход поморов ОБ были вовлечены угодья, расположенные на расстоянии 20-30 км от центров волосток. Это косвенно свидетельствует, что упоминаемые в актах и переписях сер. XVI в. владельцы участков “куда ходил плуг, и коса, и соха, и серп, и топор, и с новыми причистями, и со старыми роспашами” — далеко не первое поколение земледельческого населения ОБ – поморские села ОБ (кроме Покровского) возникли никак не позднее второй половины XV века.

Местные легенды о происхождении сел примечательно разнообразны и относятся, насколько можно судить, к событиям середины XV-XVI вв. – времени социального и экономического расцвета региона. Так в Лямце Лямцу считают “уголком Москвы” (15), что, впрочем, может быть связано не с происхождением первопоселенцев, а с противопостоянием Новгорода и Москвы – граница между Двинскими (московскими) и Новгородскими землями, так наз. “Онежский рубеж” и, соответственно, “Двинской рубеж”, проходила у Банева наволока около Яреньги на Летнем берегу Онежского п-ва (16). То, что пушлаходы считают себя по происхождению … шведами (17) – возможный отголосок таинственных исторических обстоятельств, оставивших свой след на архаичной карте Московии Дженкинсона 1562 г., восходящей к старому московскому чертежу 1497 г. и какому-то утраченному новгородскому чертежу. На карте Дженкинсона побережье ОБ с изображенным на месте Пурнемы и Нижмозера городком Ухна (вероятно, от названия р. Ухта, впадающей здесь в Ухотскую губу) отнесено к территории Швеции (18). Пурнемчане XX-XXI вв. полагают себя потомками новгородцев, однако, по зафиксированному “мнению приходских священников” сер. XIX в., могут являться “поселением карелов, совсем обрусевших” (19). Наконец, нижмозёр соседи “бранят” кайванами (ср. историческое название “каянские немцы” приграничных к Карелии финляндских шведов) (20). П.С. Ефименко, цитируя рукописные заметки приходского священника Дьячкова (сер. XIX в.), пишет: “Сначала, говорит народное предание, в Нижмозере жила чудь. Старожилы и сейчас называют места, которые она занимала <…>. Впоследствие стали приходить из Новгорода и из Корелы поселенцы и селились тут же. Таким образом, нынешние нижмозеряне (в XX в. говорили “нижмозёра” — А.Р.) производят себя от трех племен: чуди, новгородцев и кореляков” (21).

Вторая половина XVI в. — период формирования русско-поморского самосознания (22), совпадающий по времени с увеличением среди туземного населения Поморья (неясной этнической принадлежности) доли “сторонних людей” (новых землевладельцев, работных людей монастырских варниц, “московских переведенцев”). Среди “сторонних людей” и/или “туземцев” ОБ XVI- начала XVII в., несомненно, есть карела: в описи документов Золотицкого усолья, к которому относилась Пушлахта, из архива Соловецкого монастыря (1676 г.) значились “одиннадцать крепостей старых <…> -дачи корельских владельцев” (23). Сохранение карельского или чудского языкового и, следовательно, генетического пласта слышится в патронимах владельцев дворов в Лямце Федота Окулова сынаУскалова (ум. до 1548/49) и Софрона, Андрея, Константина и Лука-Поздея, детей Федора и Василия Херпиных (1547-1589) (24). Артемий Сидоров сын, корелянин продавал пожни в Орлове (Пушлахта) в 1528 г. (25). Фетка Васильев Корела и Труфанко Корела Есипов сын зафиксированы переписчиками 1556 г., соответственно, в волостках Усть-Онеге и Лямце (26), Ивашко, Гришка, Федька, Афонька да Максимко кореляне “сошли от хлебные скудости” из Нижмозерской волости после литовского разорения в Смутное время (27).

Анализ частных актов, касающихся купли и продаж земель в XVI в., позволяет выявить среди землевладельцев ОБ довольно много недавних мигрантов — выходцев из Новгорода, Каргополя, поморов Поморского берега и пинежан. Так, среди полусотни лиц, владевших землями и солеварнями в Лямце в XVI в., упоминаются три новгородца (Михей (уп. до 1550 г.), Семен Исаков сын (уп. 1550-59), Иван Кушник Михалев сын (уп. 1558-1561), два каргопольца (Гаврила Семенов сын Мохнаткина (уп. 1563-66) и Павел Зиновьев сын (уп. 1568), а также выходцы с Поморского берега Семен Кондратьев сын, Ворзогор (ворзогорец) (уп. 1550) и Василий Клементьев сын, нюхчанин (уп. 1566-68). В Пушлахте владеют землями каргополец Иван Иванов с. Мохнаткин (до 1531), Василий и Григорий Агафоновы дети из Толвуя (уп. 1540/1541), пинежанин Петр Григорьев (уп. 1540-1556), Потап Семенов с братьями из Мехреньги (уп. 1571) (28), Юшко Васильев “с Онеги” (уп. 1556) (29). Особо следует упомянуть Емельяна Кондратьева c братьями, детей Кончаковых из Клещева Поля (среднее течение р. Онеги) (уп. 1532-1582) (30), промышлявших семужной ловлей у Кончакова наволока (31), до сих пор сохранившего их родовое имя. Записанные современными фольклористами на Онежском и Летнем берегах достойные исландских саг драматические сюжеты об умыкании легендарным Кончаком поморских и поповских жен (32) позволяют предполагать, что гены клещепольцев XVI в. еще могут сохраняться в популяции современых поморов. Данных об “импорте” невест в поморские села ОБ, вероятно существовавшем и в XVI в., в известных нам документах не зафиксировано. Прочтение “…внуке моей Окулины на Пурнеме” в духовной грамоте (1577 г.) турчасовского делового человека Авдотьи Ивановой дочери Голубы (33) кажется нам сомнительным.

Брачные традиции поморов ОБ в более поздний период (XVIII-XX вв.) были исследованы нами с привлечением данных метрических книг Пурнемы и Лямцы, ревизских сказок, материалов духовных росписей (исповедальных ведомостей), переписных листов Первой всесословной переписи населения 1897 г.(34), домовых книг Пурнемского сельсовета и администрации, списков колхозников колхоза “Беломор” (затем “40 лет Октября”), материалов газет “Красная Онега”, “Онежский ударник”, “Беломорский рыбак”, “Советская Онега” за 1920-1956 гг.) и собственных полевых материалов. Таблицы 1 и 2 показывают, что приводимая Т.А. Бернштам поморская поговорка “Хоть за батожок, да на свой бережок!” (35) вполне может рассматриваться в качестве императива в брачных отношениях поморов ОБ в доколхозный период.

При этом брачная миграция в конце XVIII-первой пол. XIX в. касается только женской части населения – все отмеченные в табл. 1 браки пурнемских невест и “сторонних” женихов сопровождались “экспортом” невест. За исследованный нами период с 1780 по 1980 г. в Пурнеме закрепились и жили на протяжении не менее трех поколений лишь Каменские и Агафоновы (и те и другие — выходцы из Пушлахты 1930-х годов), Резины (из Нижмозера, 1950-е годы), Аникины и Рыбины (из приехавших в эвакуацию во время Отечественной войны). В Лямце – одна новая фамилия (сотрудники метеостанции), в Нижмозере ни одной. В то же время, среди оставивших потомство в Пурнеме женщин (здесь, в отличие от данных табл. 2, учитываем только постоянно проживавших в Пурнеме) — 38 из Лямцы, 15 из Нижмозера, 12 из Кянды, 9 из Пушлахты, 3 из Тамицы (всего из сел ОБ – 77), 3 — из Уны (Летний берег Белого моря), 2 — с р. Онеги, одна ненка, одна “чухонка” (?), одна карелка из Кемского уезда. Происхождение еще 6 “сторонних” невест выяснить не удалось. Приведенные данные еще раз показывают, что генетическая конституция локальных популяций по “мужской” и “женской” линиям может принципиально различаться.

Выбор брачного партнера в пределах села неслучаен. Брачное право русской православной церкви безусловно запрещало браки в кровном родстве по прямой линии вообще, а по боковым – до 1810 г. в пятой и, в ряде случаев, в шестой и седьмой степени родства. После 19 января 1810 г. запрещались браки до четвертой степени родства включительно, а на браки пятой степени родства (напр., двоюродный дядя и двоюродная племянница) необходимо было получить разрешение архиерея (36). Имеющиеся у нас материалы показывают, что правила эти при осуществлении актов бракосочетания в XVIII-XX вв. в изучаемом районе соблюдались. До XIX в. степени духовного родства (отношения, возникающие между восприемником и крестниками после обряда крещения) приравнивались к кровно-родственным отношениям и соответствующим образом оценивались при определении возможности брака. Различие, однако, состояло в том, что кровное родство не препятствовало родству духовному. В Пурнеме XVIII-XIX в. крестными отцами и божатками (крестными матерями) часто были родные тетушки, дяди и деинки (жены дядей). В XIX в. по указанию Синода родство духовное перестало рассматриваться как препятствие к браку, однако, как отмечает Ефименко, в обычном праве подобные браки осуждались, особенно раскольниками (37).

Ограничения на близкородственные браки в сочетании со стремлением заключать браки в пределах своего села, в крайнем случае, в пределах своего берега (38) приводило к тому, что в таких полузамкнутых долговременных популяциях велика была доля браков 7-10 и более высоких степеней родства, причем в каждом браке прослеживается родство сразу по нескольким генеалогическим линиям. Типичная картина множественного родства приведена на родословной схеме рис. 1, отражающей родственные связи Николая Авдиесовича Крюкова и Екатерины Ивановны ур. Евстафьевой. Брак заключен около 1960 г.

П.С. Ефименко сообщает, что несмотря на то, что узаконенным возрастом вступления в брак являлось 18 лет для жениха и 16 лет для невесты, в Лямце на ОБ “старались выдать замуж невесту в пожилых летах, иногда в 25 лет, < …> говорят “Эка, парень, корми да воспитывай дочь свою, да <…> поскорее и выдавай в работницы чужому человеку, а родителям то своим она когда заработает за воспитание? Нет, так нам не надо””. Тот же автор сообщает, что по уверению местных священников, браки, когда невесте больше лет, чем жениху были запрещены, однако, по его наблюдениям, по крайней мере для Холмогор, это утверждение не соответствует действительности (39). Наши наблюдения по бракам в Пурнеме и Лямце согласуются с представлениями П.С. Ефименко. В табл. 3. приведены данные о возрасте невест и женихов к моменту заключения первых браков в Пурнеме в 1780-1862 гг. Таблица 3 показывает, что модальным возрастом при вступлении в брак были 20-24 года для невест и 24-26 лет для женихов. Однако разница в возрасте между женихом и невестой могла достигать 10-12 лет, причем в обе стороны. Самый ранний из зарегистрированных в 1780-1862 гг браков: жениху 16 лет, невесте 14.

Число детей, рожденных в браке за этот период варьировало от 1 до 11 в разных семьях, причем число семей с 1-2-3-4-5-6-7 детьми примерно равны. Мальчиков рождалось больше, чем девочек (54% против 46%). В возрасте до года умирало 22% девочек и 30% мальчиков, причем сведения метрических книг в этом пункте не полны – отмечено, что в конце XVIII-начале XIX в. умершие младенцы часто не попадали ни в раздел “родившиеся”, ни в раздел “умершие”. Высокая детская смертность вела к тому, что до 15-летнего возраста в семье доживало, обычно, от 2 до 5 детей.

К настоящему моменту нами построены родословные схемы всех семей с. Пурнема ОБ, охватывающие период с первой половины XVIII в. до конца XX в.

Список исследованных фамилии и их основатели:

1. Агафоновы – потомки Михаила Агафонова из Пушлахты (ок. 1900-+ ок. 1942) и Агнии Александровны ур. Крюковой (1908-1992);

2. Алимовы – от братьев Антона (1746-86) и Якова (+1788) Алимовых;

3. Андреевы – “Удаловы” — ветвь Старицыных (от Андрея Старицына (ок. 1720-+до 1792) и, вероятно, Исачки и Куземки Старицыных (-1668-);

4. Андреевы – “Трофимовых” — ветвь Егоровых-Заболотных (от Конана Егорова Заболотного и Ефимьи Андреевны Старициной (1759-1835);

5. Аникиевы– от Андриана (1703-1784) и Максима (1720-1798) Аникиевых детей Травникова;

6. Аникины– от Александра Аникина (р. ок. 1920) с Нижней Волги и Кузьминой А.М.;

7. Архиповы – от Ивана Архипова сына (1729-1797);

8. Афанасьевы – от Афанасия Логинова сына Тюрина (р. ок. 1730);

9. Бородкины – от Ивана Архипова с. Бороткина (р. ок. 1720);

10. Бровковы – от Ильи и Алексея Бровковых (перв. четв. XVIII в.);

11. Вагановы – потомки Ивана Яковлева с. Ваганова (+ до 1780 г.). Род вымерший. От брата его Никиты пошли Никитины (см.);

12. Горины – от Артюшки Горы (-1668-) (36);

13. Давыдовы – от Лазаря (р. 1746) и Емельяна (1755-1810) Сергеевых детей Давыдова – род вымерший;

14. Дьячковы – от дьячка Никольской церкви в Пурнеме Ивана Ивановича Пасторова (см. Пасторовы);

15. Евстафьевы (в XIX в. –Астафьевы) – от Остафия Остафьева (р. ок. 1700 г.);

16. Егоровы– от Егора Заболотного (р. ок. 1700). Род разделился на Егоровых и Андреевых-“Трофимовых”;

17. Елизаровы – от Ивана (р. ок. 1720), Терентия (1725-1790), Митрофана и Осипа (1727-1787) Елизаровых (все нач. XVIII в.);

18. Елисеевы – от Никиты Иванова сына Елисеева (1746-1817), род вымерший;

19. Ивановы – от Ивана Иванова (1699-1787) и Степана Иванова сына, род вымерший;

20. Исаины – от братьев Ефима (1738-1801), Кирилла и Дмитрия (1758-1808) Исаиных, род вымерший;

21. Каменские– от Зосимы Ивановича Каменского, пастуха из Пушлахты (р. ок. 1895);

22. Кожевниковы – от Лазаря (1725-1790), родоначальника Кожевниковых и Шамовых;

23. Коловы – от Леонтия Алексеева с. Колова (р. ок. 1730);

24. Крюковы – от Якова Клементьева с. Крюкова (р. ок. 1730);

25. Кузнецовы– I (“Савины”) – от Захара и Якова Кузнецовых (р. ок. 1700);

26. Кузнецовы – II – от Тимофея Федорова сына Кузнецова (р. ок. 1725);

27. Кузьмины– от Остафия (1748-1811) и Абрама (1748-1797) Козминых детей Кулюкиных и, вероятно, Давыдко Кулюкина (-1668-);

28. Лазаревы – от Якова Лазарева (1741-1832);

29. Ларионовы – от Ивана и Алексея Козминых детей Ларионовых;

30. Манаковы (они же Семеновы, Насоновы) – от Ануфрейко Монака (-1668-) (36); потомки Насона (1717-1787) и Игната (1721-1790) Семеновых детей Манаковых, род вымерший;

31. Михайловы – от Федота Михайлова сына Рябова (1739-1808), ветвь Рябовых;

32. Никитины – потомки Никиты Яковлева с. Ваганова (1715-1780);

33. Никоновы – потомки Евтихия (1727-1797) и Никифора (1742-1802) Михайловых детей Говорухиных-Никоновых;

34. Пасторовы – семья священослужителей церквей ОБ, разделившаяся на собственно Пасторовых (от священика Никольской церкви Ивана Ивановича Пасторова (р. ок. 1730), Пасторовых-Дьячковых (от дьячка Никольской церкви Ивана Ивановича Пасторова (1736-1801) и крестьянский род Поповых (от Егора Иванова сына Пасторова (р. 1762);

35. Поповы – см. Пасторовы;

36. Резины – от Александра Резина из Нижмозера (р. ок. 1930);

37. Родионовы – от Родиона Назарова (-1668-) (36), Дениса Иванова (1725-1802) и Василия Фомина Родионовых (нач. XVIII в.);

38.Рябовы – от Ивана Михайлова (+ до 1792), брата его Федота Михайлова, основателя рода Михайловых и Амоса Михайлова (1715-1796);

39. Сидоровы – потомки Федора, Мирона (1731-1790) и Ивана (р. ок. 1720) Сидоровых детей Сидорова;

40. Старицины – потомки Исака и Кузьмы Старицыных (-1668-) (36);

41. Степановы – потомки Панкрата Степанова сына (р. ок. 1725);

42. Сурнины– от Родиона, Ефрема, Ильи Архиповых детей Сурнина. Основатель рода – Евсей Сурна (-1668-) (36), род в Пурнеме вымерший; Матвей Матвеев Сурнин в 1827 г. переведен в Сумпосад “в мещанство”;

43. Сухановы – потомки Степана и Григория Сухановых (нач. XVIII в.);

44. Сысоевы – от Малахия Сысоева сына Сысоева (1753-1836);

45. Терентьевы – от Терентия Елизарова (1725-1790), ветвь Елизаровых;

46. Фомины – потомки Фомы Фомина (1705-1785);

47. Чубаровы – от Никифора Степанова Чубарова (р. ок. 1720);

48. Шадрины – от Кирилла Павлова с. Шадрина (1745-1808), род вымерший;

49. Шамовы – от Лазаря (1725-1790) Шамова-Кожевникова;

50. Шангины – от Степана (р. ок. 1700) и Ефима (р. ок. 1720) Шангиных.

К настоящему времени, составленные нами генеалогические таблицы включают данные об брачных связях около 4.5 тыс. поморов Пурнемы и лиц, вступивших с ними в брачные отношения на протяжении последних 300 лет. Они позволяют с высокой степенью достоверности идентифицировать лиц, предки которых по мужской и женским линиям жили в Пурнеме, ОБ Белого моря по крайней мере 250-300 лет назад, а также определить кто из современных поморов Пурнемы несет гены населения иных мест Беломорья. Использование этих таблиц в молекулярно-генетических исследованиях, на наш взгляд, может решить многие проблемы этногенеза поморов, в частности, поморов ОБ. В настоящее время автор продолжает работу над генеалогией поморов ОБ, в частности, над генеалогией Нижмозера и Лямцы.

Библиография.

1. Баранов В.С., Баранова Е.В., Иващенко Т.Э., Асеев М.В. Геном человека и гены предрасположенности. – СПб..: Интермедика, — 2000.

2. Gill P., Ivanov P.L., Kimpton C. et al. Identification of the Romanov family by DNA analysis. –Nat. Genet. 1994. V. 6. P. 130-135; Jehaes E., Decotre R., Peneau A. et al. Mitochondrial DNA analysis on remains of a putative son of Lois XVI, King of France and Marie-Antoinette. – Eur. J. Hum. Genet. 1998. V. 6. P. 383-395; Weichhold G.M., Bark J.E., Korte W. et al. DNA analysis in the case of Kaspar Hauser. – Int. J. Legal Med. 1998. V. 111. P. 287-291.

3. Foster E.A., Jobling M.A., Taylor P.G. et al. Jefferson fathered slave’s last child. – Nature. 1998. V. 396. P. 27-28; Thomas M.G., Skorecki K., Ben-Ami H. et al. Origins of Old Testament priests. – Nature. 1998. V. 394. P. 138-140.

4. Kittles R.A., Perola M., Peltonen L. et al. Dual origins of Finns revealed by Y chromosome haplotype variation. – Am. J. Hum. Gent. 1998. V. 62. P. 1171-1179; Lucotte G., Smets P. Origins of Falasha Jews studied by haplotypes of the Y chromosome. – Hum. Biol. 1999. V. 71. P. 989-993.

5. Бернштам Т.А. Русская народная культура Поморья в XIX-начале XX в. –Л.:Наука, 1983. С. 118.

6. Ефименко П.С. Заволоцкая чудь. – Архангельск. 1869, С. 10, 21; Криничная Н.А. Предания Русского Севера. — СПб.: Наука, 1991, с. 68-74.

7. von Haeseler A., Sajantila A., Paabo S. The genetical archeology of the human genome. — Nature Genetics. 1996. V. 14. P. 135-140.

8. Куратов А.А., Овсянников О.В. Новейшие археологические исследования на территории Архангельской области. В кн.: Историография и источниковедение истории северного крестьянства СССР. Северный археографический сборник. Вып. 6. Вологда. 1978. С. 3-12.

9. Матвеев А.К. Субстратная топонимика Русского Севера. Вопросы языкознания. 1964. №2. С. 70-74; Матвеев А.К. Происхождение основных пластов субстратной топонимики Русского Севера. Вопросы языкознания. 1969. №5. С. 51-52.

10. Sajantila A., Lahermo P., Anttinen T. et al. Genes and languages in Europe: an analysis of mitochondrial lineages. — Genome Res. 1995. V. 5. P. 42-52; von Haeseler A. et al. The genetical archeology of the human genome. — Nature Genetics. 1996. V. 14. P. 135-140.

11. Бернштам Т.А. Поморы. Формирование группы и система хозяйства. Л.: Наука, 1978, с. 44-45; 38; ; Гемп К. Сказ о Беломорье. Архангельск. 1983. С. 32.

12. Никольский Н.К. Кирилло-Белозерский монастырь и его устройство до второй четверти XVII в. (1397-1625) Т. 1. Вып. 2. СПб. 1910, С. 100-243; Акты Холмогорской и Устюжской епархий. РИБ. Т, 14, 1894. С. 250-302; ЛОИИ, колл. 115, №31, 41, Акты социально-экономической истории севера России конца XV-XVII в. Акты Соловецкого монастыря 1479-1571 гг. Л: Наука, 1988; Акты социально-экономической истории севера России конца XV-XVII в. Акты Соловецкого монастыря 1572-1584 гг. Л: Наука, 1990; Описание документов XIV-XVII вв. в копийных книгах Кирилло-Белозерского монастыря, хранящихся в отделе рукописей Российской национальной библиотеки. СПб., 1994.

13. Елизаровский И.А. Язык беломорских актов XVI-XVII вв. Грамматика. – Архангельск. 1958. С. 8.

14. Сотная на Турчасовский стан Каргопольского уезда с книг письма Я.И.Сабурова и И.А,Кутузова. 1556 г. В кн.: Социально-правовое положение северного крестьянства (досоветский период). Ред. П.А.Колесников и др. –Вологда, 1981. С. 95-135.

15. Наши данные.

16. РИБ 14, 1894, С. 315; Акты Соловецкого монастыря 1479-1571 гг., с. 157.

17. Бернштам Т.А. Поморы, с. 58.

18. Рыбаков Б.А. Русские карты Московии XV-начала XVI века. –М: Наука. 1974. С. 21-44.

19. Списки населенных мест Российской империи. 1. Архангельская губерния. СПб.: 1861, c. 118.

20. Бернштам Т.А. Поморы, c. 56, 58; наши данные.

21. Ефименко П.С. Заволоцкая чудь, c. 98.

22. Бернштам Т.А, Поморы, c.69-72.

23. Белокуров С.А. Библиотека и архив Соловецкого монастыря после осады (1676 года). М. 1887. С. 36.

24. Акты Соловецкого монастыря 1479-1571 гг, с. 91; РИБ 14, 1894, сс. 283, 286-289; 293, 295;

25. Енин Г.П., указ. соч., с. 234.

26.Сотная на Турчасовский стан Каргопольского уезда 1556 г. С. 95-135

27. Савич А.А, Соловецкая вотчина XV-XVII вв. Пермь, 1927., с. 194.

28. Акты Соловецкого монастыря 1479-1571 гг., Указатели; Акты Соловецкого монастыря 1572-1584 гг., Указатели; РИБ, Т. 14, С. . Никольский, указ. соч., сc. XLIX; LV;

29. Никольский, указ. соч., с. LIII;

30. Акты Соловецкого монастыря 1479-1571 гг., сс. 43, 47, 50, 90, 110, 140; Акты Соловецкого монастыря 1572-1584 гг., cc. 16, 114, 131, 174, 180.

31. Акты Соловецкого монастыря 1479-1571 гг., с. 157.

32. Криничная Н.А., указ. соч., с. 136-139, 246-247.

33. Акты Соловецкого монастыря 1572-1584 гг., с. 102.

34. ГАО, ф. 29, оп. 22; ф. 6, оп. 18; ф. 51, оп. 11,12; ф.29, оп. 29.

35. Бернштам Т.А. Русская народная культура Поморья в XIX-начале XX в., с. 120.

36. Сахаров И.В. Генеалогические аспекты брачного права русской православной церкви. – В кн.: Генеалогические исследования. Ред. В.А.Муравьев и др. М. 1994, с.59-68; Ефименко П.С. Сборник народных юридических обычаев Архангельской губернии. – Тр. Архангельского губ. Стат. Комитета за 1867 и 1868 г. Вып. 3. С. 26-27.

37. Ефименко П.С. Указ. соч., с. 27.

38. Бернштам Т.А. Русская народная культура Поморья в XIX-начале XX в., с. 118-120.

39. Ефименко П.С, указ. соч., с 27-28.

Родионов Александр Викентьевич – доктор биологических наук, заведующий лабораторией биосистематики и цитологии Ботанического института им. В.Л. Комарова РАН, член Совета Русского генеалогического общества, вице-президент РГО.

http://kraevedenie.net/2010/05/17/pomor-genetic/

А.В. Родионов