+(Набросок)

Моего деда по матери — Романа Петушкова до сих пор народ называет «временщиком». В силу каких прав и законов действовал Роман, не знаю, но знаю, что многие люди были им сданы в солдаты, а кое-кто по его желанию незаконно оставлен.

Один из его сыновей, Василий, был у отца десятником по выгонке леса по Онеге и Моше.

Он однажды пропил и проиграл в карты деньги, а людей расчитывать пришлось самому Роману; рассчитал старик народ, потом позвал сына и спросил:

— Ну, Васька! Говори правду, как дело было? Василий струсил и солгал, сказав, что его-де обсчитали другие доверенные, а остальные деньги украли.

— Сам замарался да ещё людей чернишь — иди! Наступила пора призыва. Роман сказал сыну:

— Молись-ко Богу, Василий, да поедем!

Привёз Роман сына в воинское присутствие и объявил начальнику, — «сына своего, Василья, желаю в солдаты сдать»!

И ушёл Василий Петушков в солдаты.

„Много беды делал Роман-то крещёным, от того, видно, худой смертью помер", — говорят до сих пор старики.

Немало лет прошло, как мне удалось зайти в дом деда Романа. Дом большой, двухэтажный, с широким балконом, с крашеной точёной балюстрадой. С обшивкой по углам и разными, раскрашенными, но околовшимися ставнями у окон. Дом строен из крупного леса, покосившийся, и, кажется, что его строили косые богатыри.

Я вошёл не с крыльца, а взъездом на сарай. Две бабы подметали в сарае пол. Обе бабы — одна на другую похожая.

Мне показалось, что обе они одних лет, но оказалось, что одна из них дочь, другая жена последнего сына Романа, Ивана малого Петушкова. У жены Ивана лицо широкое, плоское и жёлтое как дублёная кожа. Она длительно, причитывающим голосом, жаловалась на свою жизнь:

— Худо живу, родной! Хуже не надо — пьёт мой Иван Романов, старик-от, вот и теперь пошёл продавать пожни да наволок, а деньги уж знаю — пропьёт!

Эта крупная, беззубая женщина водила меня по большим, пустым горницам и объясняла тем же причитывающим голосом:

— Здесь вот родилась твоя мать. Любила покойная эту горницу. Не раз, не два гащивала у меня, а в той вон Роман-от пил-гулял с исправником, становым да другими людьми от начальства, напоит их, бывало, да с лестницы столкнёт, не сердчали, примали за шутку. Как убили-то его, губернатор сказал: «Весь снег пересеять, а Петушкова найти»! Скорёхонько сыскали — отвезён был в лес С дороги, на свою же оленью шкуру положен, другой накрыт и снегом закидан...

Ведь какой был высокущий, подсухой да крепкий человек, и силы не малой, но видно судьба такая: убил-то его не мудрой подросток.

Спал Роман Васильевич в кибитке, на торги ехал, денег вёз много, и выпито было хорошо. Ямщик пьяного привязал к кибитке да связанного и кончил — царство ему небесное! Не так бы мы все жили теперь. Всё Романово добро на растрюк пошло!

Семья-то большая да несогласная, добро потащила, кто куда мог, по чужим людям до описи попрятала, чужие добро прибрали и мало кому што в обрат вернули...

На голых, хорошо струганных стенах кое-где висели старинные образа; я разглядывал письмо образов.

— Лучшие-то иконы в кованых ризах золотых да серебряных родненька всякая утащила…, — поясняла женщина.

В одной из горниц висел большой портрет архиерея, писаный масляными красками, работа была хорошая. Напоминавшая портреты Крамского.

— Этот архиереюшко — Романов дружок был, а как убили-то старика, у твоей бабки Паладьи деньги остались — так архиерей занял у ней, да кажись и не отдал, — слепая, бедная померла в чужом углу! Поди и ты помнишь её?

— Помню! — сказал я.

Рядом с портретом архиерея — этюд, писанный масляными красками; писан плохо и безграмотно по рисунку. Я улыбнулся, прочитав надпись внизу: "Клеопатра, царица Египетская".

Так вот какой вообразил себе доморощенный живописец знаменитую любовницу Антония и Юлия Цезаря!

Клеопатра изображена белобрысой, с голыми плечами и голой плоской грудью. Голубые глаза высоко закачены вверх, что, по мнению художника, должно было выражать предсмертное страдание. Змея, прижатая плоской рукой к груди с крупным красным соском, была похожа на медную дверную скобку, но возможно, что эта Клеопатра больше всего нравилась моему деду — этюд вставлен в резную богатую раму, когда-то золочёную на полемент и облупившуюся.

«Если б его не ценили, подумал я, то незачем было и украшать».

В одной из горниц стоял хорошей работы буфет с ящичками и шкафами; дверцы шкафов переколоты и едва держались; сверх полировки краснодеревца буфет был окрашен, видимо, не так давно, грубой железной мумией, которой красят крыши и в крестьянских избах шкафы-переборки.

— Тут братаны — мой-от Иван, да Иван Большой дрались из-за шкапа, изломали весь...

Пояснила женщина.

Я прошёл в самую большую из комнат, разгороженную пополам огромным старинным шкафом.

— За шкапом-то кровать была, бабка твоя Паладья спала, а была она куплена из Лодейно-поля, крепостная... Роман ездил, да по дороге часто у господ стоял, прельстился, баская была — выкупил её! Все грешили с первой-то Романовой женой-то, внизу жила, только сам Роман за твою бабку горой стоял...

Большой стол, видимо наследье деда, простой, но несокрушимо прочный, стоял в кухне, где была русская печь.

Женщина села за стол на лавку к окну и продолжала своим причитывающим голосом:

— А тётку твою Афимью дядя Василий, солдат-то, смертным боем бил, и всё на отца за солдатчину зубами скыркал, да спьяна свечки у образов жёг — молился о здравии Романова убивца:

«Спас, говорит, меня от каторжной дорожки, а то бы сам я старого Петушкова кончил», безобразник был — пил непросыпно!

Поди и дядю твоего Андрея помнишь?

Я потому говорю, што ты в городу, живёшь себе, нам недавно показался... Андрей-от всё по монастырям ходил, фароносой был, говорил в нос, уронили его маленького.

Сколько раз у себя приючала, — придёт и просится на подворье.

Я ему и говорю: што ты у меня, у старика просись! Я-то пущу, а старик мой Иванушко напьётся, расходится и тебя выгонит, ежели только я пущу!

Последний раз Андрей-от зимой попросился, сам скудной — ничего нет! Всё добро у богачей в Подлисьи оставил, с мужиком как с миляшихой жил, старый грешник, да и то сказать — видно смертное это у него было!

Конец учуял — заблажил...

Знаю, што уходить ему надо, а он сидит на печи, вон там за палаткой да и говорит:

„Приду, говорит, я к Ошевенским угодникам, и оттуда тебе два рубля за хлеб пошлю; а я сказала:

„Не посылай деньгами, старик из-за денег станет драться, пошли-ко чаем лучше"!

Уходит, а на руках ничего и мороз трескучий — в феврале было. Я ему варежки тёплые нашла, так он, веришь ли, в ноги за спасибо стал мне кланяться...

В сенях заскрипели половицы, вошёл пьяный старик.

Он улыбнулся мне.

— Марьин сынок пожаловал! Вишь ты — у тебя глаза-то дедковы, тебе бы и жить в его гнезде. Ты бы собрал! Ты бы не дал ему рассыпаться, а у нас вот падает всё.

Он провёл рукой по воздуху.

На стол жене старик бросил узелок в красном платке.

— Лопай, пустая утроба! Свежей рыбы купил я, — прибавил он шамкающе. Вошла дочь, и обе женщины жадно набросились на узел, а старик, держась прямо и строго, ушёл в другую комнату. Я незаметно вышел.

Сходя с длинной деревянной лестницы, думал о прежнем житье здесь. Я представлял себе шум и песни, вой и крик трезвых и пьяных гостей, окружавших богача и самодура моего деда.

Вот он — его последний сын!

Он пропивает жалкие остатки имущества когда-то богатейшего в губернии дома.

Другие сыновья спились до потери сознания и умерли. Дядя Андрей был трезвый, но всю свою жизнь святошествовал, и над ним издевались люди, когда, придя из монастыря, он окружал себя красивыми парнями и плевался при входе в избу женщины.

Пьяная и безобразная жизнь старика не миновала его детей — искалечила всех больной наследственностью.

У этого дома немало плакало несправедливо обиженных, а у лестницы, с которой схожу я, стояли сутяжники и жалобщики на соседей.

Уходя, я подумал: „Скоро ты сгниёшь, страшный дом, но страшная слава твоего первого хозяина ещё долго будет жить среди тех, кто помнит Романа Петушкова".

Примечание: Это ранний вариант рассказа. Опубликован в журнале "Вестник Олонецкого губернского земства", № 5-8 за 1916 г.

А. П. Чапыгин