Публикация № 878Грибановская    (рубрика: Рукописи не горят)

М.А. Ларионов

Под игом бело-англичан

 Этот материал перепечатан с копии рукописи М.А. Ларионова, написанной в 1935 году. Почему именно копии? Тетрадь с записями имеет современный вид, и записи, сделаны шариковой ручкой. В начале тетради дана краткая биография М.А. Ларионова, написанная его женой.

Мы приводим эти записи в полном объёме, в том порядке и виде, в каком они были записаны в тетради.

Краткая биография Михаила Андреевича Ларионова одного из первых комсомольцев г. Онеги в двадцатые годы.

Михаил Андреевич Ларионов родился 5 июня 1905 г., в д. Грибаниха (Подпорожье) близ г. Онеги.

Детство Михаила, как у большинства детей в годы Гражданской войны, было безрадостно. И когда, только что прогремела Гражданская война, ему исполнилось 13 лет (1918 г.), и дальнейшая судьба его была нелёгкой.

Несмотря на то, что он был младший из братьев, их было трое и сестра, ему приходилось всячески помогать в семье. Годы были тяжёлые – голод, вообще материальная жизнь была тяжела. Мальчишкой, сначала был подпаском, а в 13 лет стал настоящим пастухом. В эти годы он уже многое слышал про революцию, в Петрограде, Москве и др. городах, про свержение царя и свидетелем был в своём уголке, как боролась Красная Гвардия.

В пожелтевшей от времени общей тетради, в виде повести, страниц в 50, описана жизнь и борьба Подпорожья – где часто упоминается Красная Гвардия, их дела и борьба с белыми, называется «Под игом белоангличан». «Памяти Стёпы и Ванюшке Ларионовым, павшим от руки белых наймитов, посвящаю» М. Ларионов.

Вот от Стёпы-то Ларионова он и слышал про свержение царя, о Временном правительстве, «министры», «большевики», «Ленин». Перестали в приходском училище – закон Божий и молитвы петь («Боже царя храни…»)

---//---

В этот период его отец вернулся с войны. Конечно с подарками для ребят. Старшему – бронзовую медаль, на одной стороне написано: «Свобода, равенство и братство». Михаилу красную ленточку, тоже с надписью: «Вечная память борцам за свободу». Ленточку эту он очень любил и берёг. А как разглядывали – рассматривали все деревне эти подарки. А мать и брат только твердили: «Береги её!»

Старший брат Федя уже работал в г. Онеге на лесопильном заводе «Поньга», а на воскресенье приезжал домой. И тут Михаил опять услышал про Красную Гвардию, причём брат, иногда привозил книги, например – «О социал-демократической партии большевиков в России». Михаил старался неоднократно читать, но всегда был не доволен собою. Что ничего не понимает, что там написано, и с досадой клал книги брата обратно.

Много говорили о коммуне, об артели, которая должна была выехать на какое-то озеро и там работать. Слышал о многих собраниях. Но больше его интересовали винтовки отца и брата.

После захвата г. Онеги сначала белыми, затем на подмогу явились англичане на своих крейсерах-канонерках. Белые уже вовсю разгуливали не только в самом городе, но и в окрестных деревнях.

Отец и брат Михаила, после вербовки в Красную Гвардию (ещё до захвата белыми), вместе с однополчанами покинули деревни, и ушли в лес. Боролись с белой бандой. Но много было ещё кулачья и другой нечисти, которые слово «большевик», считали самым опасным.

Наконец Красная Армия победила. Вернулись оставшиеся в живых бойцы Красной Гвардии.

Михаил поехал в г. Онегу работать и учиться. Вот здесь-то и началась его комсомольская работа с 1923 по 1927 годы. Многое говорят фотографии тех лет. Это первые фотографии о коллективе первых комсомольцев г. Онеги (фото 1923 г.)

Михаил много участвовал в общественной и культурной работе, по ликвидации неграмотности. В 1925 г. был членом районной комсомольской конференции (фото). А с 1927 по 1930 гг. был в Красной Армии.

После демобилизации остаётся в г. Ленинграде. Поступает в Государственный Институт Научной Педагогики (подготовительные курсы по подготовке в аспирантуру с 1930 по 1932 гг.) Заканчивая институт, направляется работать в г. Сестрорецк (под Ленинградом) на завод им. Воскова. Работа – партийное воспитание молодёжи. Здесь работал полтора года.

Но, в связи с тяжёлым положением на транспорте – прорывом трансп. на Украине, он, как член ВКП (б) был направлен партией, в числе многих других партийных работников, для ликвидации этого прорыва – станция Ромодан Полтавской области, а затем в г. Полтаву. В Ленинград он вернулся в 1938 г., и сразу же поступил работать на завод им. Ленина. Сначала простым рабочим, затем мастером какого-то цеха. Был также на партийной работе.

Отсюда, с завода им. Ленина, он ушёл наряду со многими добровольцами на фронт, осенью 1939 г. на войну с белофиннами.

Погиб 2 декабря 1939 г. в боях с белофиннами, похоронен на Карельском перешейке, близ г. Терийоки (Зеленогорск), в местечке «Тихий уголок». Заслуг и наград не имел.

1.X.1975 г. О. Ларионова

Под игом бело-англичан

(записи свидетеля событий, жителя с. Подпорожье Михаила Ларионова)

Памяти первым комсомольцам г. Онеги и Онежского района Стёпы и Вани Ларионовых (урож. д. Грибаниха), павшим от руки белых наймитов, посвящается.

Оглавление.

1). Революция

2). Первые выстрелы

3). Захват г. Онеги

4). Обстрел д. Грибаниха

5). Белые в деревне

6). Нас было трое

7). На службе у своих

8). Костя Герасимов

9). Стёпа Ларионов

10). Силин зверствует

11.) Восстание 5-го Северного полка

12). Разгром г. Онеги

13). Фёдор красногвардеец

14). Обыск

15). «Прямая дорога» Андозеро

16). Мы бежим

17). Волчья сотня

18). Красные пришли!

19). Перебежчик

Революция

Громовые раскаты Октябрьской революции в Петрограде и других промышленных центрах, могучим валом прокатились по необъятным просторам России! Отдалённый уголок, в то время Крайнего Севера, г. Онега своеобразно переживала революцию.

Купец Башмаков, провизор Лапин и другие онежские богатеи и чиновники, не хотели слышать и верить, что царь свергнут. Чиновники не находили себе места, а интеллигенция горделиво носила красные ленточки в петлицах.

Бурно проходили собрания рабочих на лесозаводах (особенно на Поньге) чего не было раньше. Появились новые слова – Советы, Совнарком, Ленин, большевики.

Моё детское сознание 13-летнего мальчонки, смутно воспринимало новые выражения, которые всё чаще слышал, то ли из газет, то ли из споров дяди Александра со Стёпой Ларионовым, т. Поповым и др. «Царь свергнут», «Временное правительство», «Министры», «Большевики», «Ленин».

Упорно ходили слухи, что будет окончена война, и отец, а вместе с ним и другие наши деревенские мужики должны вернуться домой.

Наш 4-й класс по примеру 5-го, учинил своеобразный бунт в школе. Листки с портретами Николая и императрицы вырывали из учебника, а на листках где был текст, мы оставили, ограничивались в протыкании глаз и чертили карикатуры – род Романовых. Хотя учитель был довольно строгий, но к великому нашему удивлению, всё это переносил терпеливо – всё это разрушение, а мы считали это должным.

Учителя по Закону Божьему – Дымского, стали избегать. Закон Божий и так был прекращён. Перестали говеть и ходить в церковь. В порыве непонятного для нас гнева, мы с братом истязали кнутом картины, посвященные 300-летию со дня дома Романовых, полученные в 1913 г. Когда от картин и позолоченных рам остались одни лохмотья – мы всё это превращали в обрывки, и предавали огню.

Старшие ругали царя и царицу, часто упоминали Распутина. А мы старательно разучивали стихи, анекдотичного характера, про царя и особенно Распутина, про проделки дома Романовых, привезённые солдатами старших возрастов. Мы во многом не отдавали себе отчёта, что происходит вокруг нас, но всё это нас волновало, и мы со своеобразной страстностью становились сторонниками революции. Ещё больше поднялась волна возбуждения, когда начали возвращаться фронтовики. Вернулся Саша Каменев по кличке «Чабар» - это значит, что он всегда вылавливал много сёмги в реке Онеге.

Однажды в центре села Подпорожья на Горе, собралось много народа, это было в июле 1917 г., и все о чём-то оживлённо говорили около бывшей тогда Земской управы. Я стал пробираться в центр столпившихся людей, в это время около крыльца на вынесенном столе, появился молодой человек в шляпе с опущенными полями и с длинными, похожими на парик кудрявыми волосами.

Я впервые услыхал слово «митинг». Этот человек очень много говорил. Я снова услышал те же и другие слова – эсеры, меньшевики, о Керенском и Советах. Но слово «беднота» я почувствовал, что это не одно и то же, что наш бедняк Василий Чернобров, который всегда ходит в грязи и только плетёт кошели. Это было нечто другое.

А о кулаках я ничего не понял, только заметил, что Фомична, Алексея Никитича – у которого летом работали девушки (как тогда называли девки) – Грунька Заборщикова и др., обозвала его голиком и беспорточником. Я очень был обижен и отодвинулся от неё дальше, т.к. ничего ей не мог ответить, да и не смел. Боялся её больше всех в деревне т.к. будучи пастухом, в это время, она так же больше всех меня ругала – если я не пригонял её коров. Но я делал это умышленно, чему меня брат научил, когда я был у него подпаском.

Ну и так – этот человек в шляпе говорил очень много и хорошо, толпа затихла, и становилось всё более плотной, а у меня как будто в груди что-то колотилось. Я временами поглядывал на мельницу, то на мачту, которая как бы стараясь помешать ему, шуршала то сильно, то слабо от порывов ветра, и порой как будто таила этот шум, и я радовался, что всё слышу. В душе я был согласен с ним, но, однако, если бы меня спросили, что я узнал, я, наверное бы, промолчал, ничего бы не ответил.

Митинг окончился. Мужики большинство одобрительно говорили о говорившем, некоторые молчали, а очень немногие его ругали, в том числе и Фомична – сильно ругала. Я был рад, что около неё в толпе всё меньше становилось народа, а ей от этого очень было досадно. Она называла мужиков дураками, злилась, а я радовался, почти вприпрыжку бежал домой. Мной овладела какая-то радость, мне хотелось петь, прыгать, смеяться. А чему? Я хорошо не знал чему.

Потом я узнал от брата, что это Пётр Попов, возвратившийся из Петрограда, где он жил после смерти родителей. Приходилось ходить хлеб просить, т.к. не на что было жить. Жил в мальчиках у гостей, а теперь он большевик.

После этого мне стало ясно, почему Фомична называла голодранцем, и так зла на него. Я всё больше радовался и старался пробраться на собрание, и просил брата, чтобы мне сообщал, где и когда будет выступать т. Попов. Одно меня злило – нас ребят не пускали на собрания, и если пускали, то среди мужиков сзади, я ничего не слышал и мало видел Попова, а близко к столу не пускали.

Июньские белые и тёплые ночи сменились тёмными и сырыми ночами сентября. Ветер гнал перистые облака с запада. Временами всё чаще стал лить дождь, стал мочить землю. По жёлтому покрову листьев хмуро приближалась осень.

В доме, от шинели возвратившегося с военной службы отца, пахло карболкой. Вечерами мужики, отец в том числе, Михайло, Чухарев – тоже возвратившихся с военной службы вместе с отцом и др. собрались у нас, позднее у Михайлы, и горячо говорили все о революции. Я иногда слушал вечерами, но как-то было скучно, не так как на митингах. В этих разговорах я услышал о «Коммуне» об артели, которая должна была выехать на озеро за 6 километров и там работать. Отец соглашался, мать возражала. Жена Михайла зачем-то говорила о количестве ребят у нас, и что у неё их нет, это не коммуна <де…мо…>. «Я не буду на твоих ребят работать, Осиповна» - обращалась к матери жена Михайла. Это меня огорчало и тут, как бы выручая меня, Михайла говорил своей жене: «Брось ты об этом».

В это время меня занимали подарки привезённые отцом из Петрограда для меня и Фёдора. Фёдору отец привёз бронзовую медаль на красной ленточке. На обратной стороне медали стояла с флагом женщина, и там было написано: «Свободная Россия», а на другой стороне было написано: «Свобода, равенство и братство» - крупными буквами написано.

Меня брала зависть, но я был доволен своим подарком – красной шёлковой ленточкой, на которой тоже было написано: «Вечная память борцам за свободу». Значок, который у меня был до этого, где-то приобретённый – на нём аэроплан с надписью: «Сила России – воздушный флот», я его забросил и по праздникам на рубашке носил красную ленточку, гордо показывая её своим друзьям, причём оберегал, чтобы не порвали.

В первый же день, когда я встретил отца, он, прежде чем садиться за стол пить чай, подозвал меня и Фёдора, и сказал: « Вот ребята, я вам привёз из Петрограда подарки», при этом погладив нас по голове, вручил Фёдору вышеуказанную медаль, а мне ленточку. При этом мать и бабушка одновременно произнесли: «Смотрите не теряйте», и стали то одна, то другая рассматривать осторожно, как бы не помять медаль и ленточку.

Время шло. Я слышал, что в октябре в последних числах было много собраний на заводах и в самом городе. Пётр Попов, Саша Чабар, Михаил курицын и др. почти всё время были в городе.

Слова «Совет», «большевики», произносили всё чаще. Я помню как разносили какие-то листовки и говорили, что голосуйте за список №5. Я видел, как Николай Заборщиков (мой двоюродный брат) уговаривал Фомичну голосовать за список №5, ещё был какой-то другой, и Фомична противилась, т.к. это были большевики.

Помню ещё, в сентябре или в конце августа до октября, Сашу Чабара стали называть – предсовнаркома вместо председателя и секретаря управы, и стало заниматься очень много людей, по тому времени человек около десяти. А кто что делал, я не мог представить (понять).

Брат Фёдор в это время работал в кооперативе и в Совете, но не долго он здесь работал, уехал в город Онегу. На заводе «Поньга» устроился по укладке досок.

Нас ребят пускали в Совет, и я очень часто сидел там часами, слушая спор, особенно когда мне приходилось бывать в центре села на Горе. Как-то брат приехал из города в отпуск, и привёз с собой книгу, на обложке было написано: Российская Социал-демократическая партия (большевиков). Эту книгу в розовой обложке пытался неоднократно читать, но всегда был не доволен собою, что ничего не понимаю, с досадой клал обратно в книги брата.

Мы продолжали учиться. Молитв по утрам уже не пели. Бить линейкой по голове перестали, а то бывало дежурный по классу как даст за то, тому, кто не поёт. Я принадлежал к числу старших выпускников. Мы чувствовали себя свободно. Иногда я слышал как Дымский (учитель) жаловался Саше Каменеву, что ребята начинают разбалтываться. Мы чувствовали себя весь год так, как чувствуешь себя перед концом урока. Прислуга – уборщица учителя Фекла Федосеевна – общая наша любимица, чаще стала жаловаться на шум, возню в раздевалке. Но, всё же, не помогало.

Выпускной экзамен, которого мы ожидали с тревогой, боялись что провалим, я очень боялся, но прошло гладко. И в эти буйные два с половиной года, я закончил школу, только сожалея о том, что далеко не всё было взято из школы до этих и в эти два полугодия. И детское сердце сжималось от чувства полусознательной радости, когда этот революционный шквал поднял нас на вершину своего гребня, и понёс в новую революционную школу, школу Ленинского Комсомола.

Первая кровь

Это было в одну из суббот, когда отработав 6 дней, рабочие заводов шли по деревням, чтобы повидаться с родными и провести вместе воскресенье.

Я шёл от своего друга Алёши Заборщикова, и навстречу мне попался Саша Лукичев (дальний родственник из села Порог), он шёл с завода, смотрю, идёт с винтовкой. Меня это заинтересовало, спрашиваю: «Откуда Саша у тебя винтовка?». «А я теперь красногвардеец – работаю и служу, а по вечерам нас в городе учат. Руководят всем этим т. Попов, Курицын, Шайтанов и др. Вот что Мишка, мне некогда с тобой разговаривать, а ты подробнее расспроси у Федьки (брата), он теперь тоже красногвардеец». Закурил, и пошёл полями домой.

Я посмотрел ему вслед, и удивился, главное как он держится, и главное на нём винтовка. Как мне захотелось её иметь! И я быстро побежал домой, чтобы узнать у брата подробности о Красной Гвардии. Жалел, что не застал его дома (ушёл в баню). Ну, что ж, пошёл в боковую комнату, где мы обычно спали, и нашёл там винтовку, похожую на Сашину, и по размерам больше, чем у отца охотничья берданка. Я уже знал, которая меньше - та кавалерийская, а которая больше – пехотинская. Не отрываясь от винтовки, я стал старательно её разглядывать (присев). Начал то разряжать, нажимая спусковой крючок, то гладил осторожно пальцами по штыку, с трудом доставая его конец.

Когда отец с Фёдором вернулись из бани, я не удержался и тут же начал расспрашивать у брата: «Как ты достал винтовку и где?». Он мне грубо ответил: «Уйди! Не тронь её». Я сразу почувствовал, что он чем-то недоволен.

За чаем, отец как бы не глядя на брата, заговорил: «Ума нет, берётесь за винтовку. Ты ведь ещё молокосос, нечего сказать, тоже вояка! Ты на Сашку не смотри, он ведь куда старше тебя». Фёдор молчал, продолжая пить чай (как уже принято с блюдца), порой поглядывая в окно, избегая взгляда отца. Мне стало ясно, что отец и мать не хотят, чтобы он состоял в Красной Гвардии, а лучше он спокойно продолжал работать на Поньге. Больше ни о чём не говорили, только намекнули о его ещё малом возрасте (17 лет).

А когда мы легли спать, Фёдор мне рассказал, что после того, как была получена телеграмма о захвате власти Советами, на заводах приступили к вербовке в Красную гвардию. Руководили этим Попов, Шайтанов, Курицын, Сухоруков, Гунин и др. Во время этой вербовки записался и брат. Их стали обучать, как надо обращаться с винтовкой – это после работы, и даже иногда освобождали для занятий. Они же, красногвардейцы, в том числе и брат, арестовали онежских купцов – Башмакова, Воробьёва и др. Стерегли, а затем отвезли в Архангельск. Ещё рассказал он о том, как в селе Ворзогоры (25 км. от Онеги), кулачьё, во главе с Малошуйским кулаком-офицером организовали засаду, и сильно ранили одного из руководителей – красногвардейца Гунина, который ехал для выполнения продразвёрстки. После того, как двое возвратились обратно, кулачьё взяли смертельно раненого и долго издевались над ним, вместо помощи раненому – умертвили его.

Это «Первая кровь», как бы думая о другом, проговорил Фёдор. дальше он продолжал: «Кулаки пытались оказать сопротивление отряду красногвардейцев, посланному из Онеги, и когда из пулемёта было дано несколько залпов в воздух, кулачьё сдалось, в панике выкинув белый флаг».

После этого рассказа мне стало жутковато, и я больше не стал его ни о чём расспрашивать, и я старался отогнать мысль о том, что и брата могут так убить. Я подумал только: «Да, Фёдор ещё молод». Я несколько раз мысленно повторял слова отца и забылся…

Разговор об этом больше не поднимался. Видно было, что Фёдору нелегко отдать винтовку, причём он один из всех наших ребят вступил в Красную Гвардию. Он больше с винтовкой не приходил, и как обычно, приходя на воскресенье, разговаривал с отцом о заработке, об отношении подрядчиков и о другом.

Я подумал: «Наверное, Фёдор из отряда вышел…». Да, это было так.

Красногвардейский отряд

1). Бегство чехословаков

2). Состав отряда (убийство 2х чехословаков)

3). Проводы

1918 г.

Августовскую тишь дня и мерный шум порожистой реки разрезал пронзительный гудок парохода. Это было несколько неожиданно и необычно. Взрослое население села Подпорожье убирало позябший хлеб, который лёгкими вытекшими колосьями уныло, порою порывисто, колебался, предвещая нечто тяжёлое. Мужик с длинной редкой чёрной бородой, сидя верхом на лошади, вёз воз хлеба, вернее соломы и соломухи от зерна. Лошадь, равномерно ступая, покачивала тощую фигуру, а он упёр глаза на свои старенькие сапоги, и, казалось, как будто рассуждал: «Ребят четверо, пятый смотрит в глаза, где хлеб взять? Картошка хоть и хорошая, да её мало…» Лошадь, не прибавляя скорости, шла спокойно дальше, а он точно забыл, где он находится, продолжал сидеть думать в том же положении, только порою машинально скользя ивовым прутиком по носку старого сапога.

Двое мужиков лет под тридцать, вешали снопы на прясла (места для сушки снопов жита и овса), изредка перекликаясь между собой. Солдатские фуражки с темноватым пятном формы кокарды, и гимнастёрки со стоячим воротом защитного цвета, говорили за недавнюю их службу в армии.

Мужик на лошади (чернобородый), увидев их, вздрогнул, дёрнул поводья и ударил лошадь прутом по сухому крупу. И он услышал говор бывших солдат, в это время лошадь повиляв хвостом, после удара, казалось, немного приостановилась, еле передвигая ноги, и тут мужик ясно услышал слова Кости Егоровича: «Да, Николаевич, придётся видать, снова браться за оружие!» «Да!» - как-то нехотя ответил другой, и не найдя чего сказать, в ответ продолжал закладывать пустые снопы на верхнюю жердь.

- Ты слыхал о бунте под Ярославлем, и говорят, что часть этих вроде белых или чехов что ли, бежит навстречу высадившимся англичанам в Мурманск?

- Я тоже слышал вчера – пришла из Каменихи Каменевская баба и говорила, что будто бы видели их уже там.

Разговор умолк. Он сменился говором проходящих с полей баб, которые несли остатки ржаной соломы подмышкой, серпы, с их стальным блеском, на плечах, особо выделяющиеся на коричневом загаре, здоровых, полных лиц и шей. Они между собой переговаривались о чём-то тяжёлом, их говор то прерывался, то снова возобновлялся.

- Надо же куда-то деваться, не помирать же с голоду! - после длинной паузы заговорил мужик с русыми, небольшими, закрученными вверх усами, которого Костя Егорович называл Николаевичем.

- Костюха! - тревожным, с некоторым испугом в голосе крикнул Николаевич - Почему звон? Ты слышишь?

Костя Егорович выпрямился, держа в руках не завязанный сноп, откликнулся, как иногда принято откликаться - «Эй!», и со снопом в руках, не бегом, а быстрым, но спокойным шагом шёл к Николаевичу. В это время совершенно ясно и отчётливо были слышны удары большим колоколом на сельской колокольне, удары становились всё чаще и чаще.

Должно быть, беда какая – проговорил Николаевич, и оба стали торопливо выравнивать прясло, чтобы верхними снопами прикрыть нижние снопы. И, как по команде, оба в разные стороны выбежали из изгородей, сошлись вместе у самой деревни, на задворках.

В это время, посреди деревни, у дома лесопромышленника Черноброва собралась большая толпа народа, и гул беспокойных, разрозненных разговоров протискивался в поле и между домов. Трудно было разобрать, кто, о чём говорил, однако, шуму было много. Тут были бабы с серпами и без серпов, старухи с детьми и без ребят. Стояли повозки со снопами, и пустые без снопов. Одни лошади, привязанные с повозками к изгороди. Люди приезжали с поля, слезали с лошадей, и, как бы забывая, бросали непривязанных лошадей. Бежали огородами, и наперебой заглядывали в сторону села Горы, откуда несся, не прерываясь звон.

Бородатый мужик с клубьями береста, как крюк, носком вперёд втёрся вместе с берестом в толпу, задев у стоящего сзади мужика фуражку, так что она налезла ему на глаза. В ответ на это, задетый мужик ухватился за шапку, плюнув, отошёл влево, и зло поглядывал на мужика со смешной бородой и берестом.

Одни говорили, что где-нибудь пожар, другие, отрицая, кричали: «Какой вам пожар! Дыму-то нигде не видать!». Третьи поддакивали тем и другим и четвёртым, которые ничего не говорили, и с усердием эти четвёртые пытались разглядеть, то чего не видно. Толпа росла, неопределённых разговоров было много, недоумение становилось ещё больше, когда к толпе подошли двое убиравших ячмень:

- Эх, растяпа, чего бросил коня-то? – недовольно проворчал Михайло с большой рыжей бородой, на подростка лет 16-ти, а сам поспешно отводил свой воз с сеном, из которого всё время ела непривязанная лошадь парня. Такой же тревожный говор доносился из-за реки из Софроновской деревни, особенно голос Митьки Пологушина (так прозвали как-то его). Несмотря на расстояние больше версты между деревнями голос его был хорошо слышен. А звон всё ещё продолжался, хотя уже несколько реже, должно быть звонарь устал.

Говора в толпе ещё было много, но, наконец, как-то само собой порешили: мужикам и молодёжи бежать в село. Не знали, что именно происходит, но по всему чувствовалось, что что-то важное, и это было понятно для всех.

- Чудно! - говорили бабы – звон, тревога, дыма нет! Не слыхано было, чтобы зачем-то без пожара звонили, созывали народ!

Недоумевающая толпа нехотя, медленно стала расходиться, а мужики, вся взрослая молодёжь, бегом направилась на звон в центр села.

А этот бесконечный звон в половине рабочего жаркого августовского дня, созвал всё взрослое население в свои деревни, и очень многих в центр села на Гору (как мелкие части в центрифуге к оси).

По мере того, как утихал звон, над рябой клокочущей синью реки, и в неровных вершинах елового леса, затихал тревожный говор на деревне, а августовский день его полуденным смирением и тишью входил в свои берега.

---//---

Когда мы с отцом возвратились с озера домой, нам представилась необыкновенная, поразившая меня картина: около дома Ивана Григорьевича стояло десятка два, а может быть и больше мужиков с винтовками. Среди них я узнал своего двоюродного брата Костю Егоровича и других родственников. 19-летнего Ваньку Андреевича Попова с Горы, Сашу Михайловича Ларионова, который будучи прапорщиком, вернулся только что домой с военной службы. Затем Фёдор Яковлевич Ларионов, Никифор и Фёдор Гостевы из дер. Наумовка, работавших в г. Онеге на лесопильном заводе Поньга, Ф.А. Казаков и др., главным образом тех, кто работал на заводе. Вижу, Костя Егорович со своей берданкой и в форме, в которой он только что вернулся домой.

Невдалеке от них стояло десяток женщин, среди них мать Кости Егоровича, тихо, как бы украдкой плакала. Говорили мало. Много шутил Никифор Гостев. Когда я подошёл к вооружённым односельчанам, вижу, тут же стоит отец, брат Фёдор, и вся молодёжь нашей деревни.

Особенно мне бросились в глаза, два солдата, которых я не знал, и с одной стороны сидели наши же мужики. Один из них всё время молчал, а другой говорил. И я услышал, о чём он говорит – его слова: «Мы возвращаемся из России во Францию». Слово «»Францию» - он произнёс с акцентом, не «цию», а «цею». Он указал на молчавшего соседа и добавил, что де мол он не умеет говорить по-русски. Но, когда ему дали прочитать какой-то документ, я услышал: «тыпография яш фен тафай…». У меня сразу мелькнула мысль – это, наверное, те, которых везде встречают, и их зовут «чехословаки». А когда Гостев в разговоре с Иваном Григорьевичем проронил: «Куда мы их отведём, да и …» - он не договорил, а только лишь махнул рукой справа налево. Мне стало ясно, что это «чехословаки».

Когда я узнал, что часть отряда красноармейского и что они отступают, т.к. на днях должны быть белые в г. Онеге, у меня как-то стало тяжело на душе, я точно пытался проглотить что0-то такое, чего нельзя проглотить. Здесь же я узнал, что 2-го августа в Архангельске образовалось правительство белых.

Я ближе подошёл (подвинулся) к Н. Гостеву, который всё время шутил и стал рассматривать 5-ти зарядную винтовку у Ф.А. Казакова – единственную в отряде.

- Вы ребята не горюйте! И ты Андреевна не плачь! – обращаясь к матери К. Егоровича, говорит – Мы через несколько недель вернёмся. Чего им тут делать? В случае чего, вы помогайте нам.

Я посмотрел на отца, на брата, на Ивана Григорьевича, и хотел что-то сказать, но не смог. Всё перемешалось, было то радостно за Костю Егоровича, Ваньку Попова и за других, и в то же время было жаль, что они уходят! Мать Кости Егоровича, Саши Ларионова тихо плакали и приговаривали: «Бедные вы ребята, только с войны и опять…». Дарья утирала слёзы концом фартука и громко сморкалась. Когда я увидел, что у моей матери катятся слёзы, я насилу удержался, чтобы не зареветь, и отвернулся, стараясь не глядеть на неё.

Фомична, до этого выглядывавшая в окно, несколько раз прошла мимо толпы и старалась как бы не замечать нас. Все стоявшие в толпе, никто, даже не обратил внимания на неё, и она больше не показывалась.

В это время раздалось несколько отдалённых выстрелов и тихо-мрачное, порой весёлое настроение толпы, сменилось настороженно и беспокойно. Н. Гостев произнёс: «Что за стрельба? Что всё это значит?» Несколько человек молодёжи, в том числе Фёдор и мои двоюродные братья, помчались на задворки деревни, в поле к реке, пытаясь узнать причину и место выстрелов.

---//---

В то время, когда шла беседа-проводы между мужиками и отрядом, вернее частью его, П. Попов вместе с присланным из ЦК партии тов. Гончариком, пошли попить чаю и попрощаться с женой и тестем, а так же с М. Григорьевичем, проживающим на краю деревни, в доме с окнами к лесу.

Попов и Гончарик готовы были уже уходить, как брат жены Попова – Ванька закричал: «Петя! Смотрите, вон там по поляне Василия Великанова бегут какие-то солдаты!». Действительно, по чистой поляне, вдавшейся в лес своей гладью, бежали три человека, спеша скорее перебежать и быть незамеченными.

- Бежим! – в один голос прокричали Попов и Гончарик – это чехословаки – мелькнула мысль в голове обоих. Попов с браунингом, чуть ли не самым большим, какие только бывают, а Гончарик с карабином и наганом, спешили перерезать путь бегунам.

Первые, в незнакомом месте и лесу, боясь отойти от реки, шли неуверенно. Попов и Гончарик, зная места, и предполагая, где они должны выйти, бежали наверняка и уверенно. Попов и Гончарик побежали изгородями, по которым выгонялся скот из деревни между полей. Добежали до леса, который был первым лесом от деревни, вытянувшимся в поле, как та поляна, по которой бежали чехословаки. Она вдавалась в лес, и они были уверены, что бежавшие далеко не уйдут, и под прикрытием этой лесной заставы, будут выходить на дорогу.

Сидя в кустах ивы и можжевельника, перед ними, как на ладони, было всё видно. А главное, была видна вся эта поляна. Прошло несколько напряжённых минут, достаточных для проверки готовности своего оружия, и они услышали треск сухих сосновых сучьев слева, и негромки сдержанный говор приближающихся людей. И, сразу же на поляну вышли три человека в шинелях с солдатскими котомками.

- Ближе к лесу! – полушепотом произнёс солдат, который был ближе к засевшим. И теснясь один к другому, всё ближе и ближе они подходили к засаде.

Расстояние между леском и идущими становилось всё меньше …, 30…, 20…, 12 шагов. В это время неожиданно для идущих, пред ними выросли две фигуры.

- Стой! Руки вверх!

А третьего, подавшегося в сторону стога, сразила пуля карабина – таково было условие, стрелять слева и справа. Двое, с перекосившимися от внезапного ужаса лицами, стояли с поднятыми руками, а третий, в порыве остался лежать лицом вниз, и постепенно в предсмертной судороге выпрямляя туловище.

- Пощадите! Мы…

- …чехословаки! – отрывисто вставил Гончарик.

- Сволочи! – произнёс Попов.

Раздались один за другим два глуховатых выстрела, и, справа стоящий солдат, как бы бросил вниз свои полусогнутые вверх руки, пошатнулся сначала взад, затем вперёд. Быстро схватил за левую лямку сумки, и, как штопор, поворачиваясь на месте туловищем влево, полусогнув ноги, упал на спину. Второй немного охнув, схватив рукой правое ухо, упал на левый бок лицом в траву.

Пересмотрев их документы, взяли два нагана у первого и третьего. Попов и Гончарик, перескочив через изгородь, торопливо вошли в деревню к ожидавшему их отряду.

---//---

- Кто там стрелял? – обратился Гостев к Попову и Гончарику, подходившим к толпе.

- Мы, там Саша, на вашей поляне убили трёх чехословак – сообщил Попов.

- Вернее двоих сынков Ростовских дворян и ещё одного – добавил Гончарик.

- Вот это ловко! – произнёс Ф. Гостев.

- Наш отряд принял крещение – вставил Н. Гостев.

После этого сообщения, женская часть толпы не плакала, точно боялась чего-то, только разве некоторые из них вздыхали и покачивали головами. Лица мужиков были серьёзные. Меньше стало говору. На лицах молодёжи, был заметен не то испуг, не то любопытство. Напряжение росло.

К дяде Андрею Филипповичу обратился Попов, затем к Ивану Филипповичу и к моему отцу: «Вы сходите, закопайте трупы».

- Хорошо, сделаем – ответили те.

Я тем временем стал разглядывать Гончарика – человека из центра, который зачем-то подошёл к толпе мужиков, стоящих вблизи, где стояли отец, Иван Григорьевич и часть взрослой молодёжи. Он был небольшого роста, крепкий, тоже в одежде солдатского цвета. Молод ещё – лет 25-27, с чисто выбритым лицом. Карие глаза, не толстые губы, тонкий, немного горбатый нос. Мне показалось, что он никогда не бывает сердитым, всегда немного как улыбается. Сбоку сумка с биноклем не застёгнута. Я собирался ему сказать об этом, но в это время до меня долетели его мягкие слова – до этого я его не слышал, больше разглядывал.

- Мы понимаем, вам уходить тяжелее, чем молодёжи. Мы не принуждаем. Если решил – решай крепко, бесповоротно и действуй самостоятельно.

Тут я его не совсем понял, но продолжал слушать.

- Хорошо, будем надеяться, и сообщать о себе, и ждать от вас вестей. Срок не указан, постараемся вернуться скорее… Говор всё время рос, и я не всё слышал, что говорил Гончарик.

- Можно, - отвечал Гончарик, кажется на вопрос Попова, и стал попеременно прощаться за руку с мужиками, которых он впервые видел и они его.

- Ребята готовы? – спросил Попов.

- Можно идти! – раздалось с разных сторон, и все повставали.

- Идёмте и вы – сказал Н. Гостев сидевшим пленным, и они покорно в мрачном безмолвии поднялись.

Как только красногвардейцы стали прощаться с мужиками, мать Кости Егоровича, отпущенная им из объятий, в слезах, села на бревно, проговорила: «Прощайте!», и сначала тихо-тихо, а затем громко зарыдала, спрятав голову в руки и колени. Дарья и многие стоящие рядом женщины, всхлипывали, утирая слёзы.

- Прощай тётя, - обратился Ванька Попов к моей матери.

- Прощай Ваня, дай тебе бог здоровья – говорила мать, и по лицу её текли крупные, одна за другой слёзы.

- Бедная ты Клавдия, растила, растила, да была в такой нужде, а вот вырастила, и он пошёл – говорила как бы сама с собой мать, жалея мать Ваньки.

Отряд уходил, бабы оставались в безмолвии на месте. Мужики медленно отставали от отряда, провожая его за околицу, а молодёжь провожала дальше, смешиваясь с отрядом.

Я выпросил винтовку у Ваньки, для того, чтобы хоть поднести её. Сознание того, что я иду с винтовкой, вместе с взрослыми, ведь мне уже 13 лет и не гонят, а ещё даже ласкают. Я ведь не помогаю, - гордо думал я. Моё сердце наполнялось какой-то опьяняющей радостью, и я старался идти, не отставая, всё ближе придвигался то к Гончарику, рассматривая при этом коротенькую его винтовку, то к тем двоим, которых назвали чехословаками.

- Мы скоро вернёмся! – кричал Н. Гостев оставшимся на задворках мужикам. Они в свою очередь отвечали безмолвным киванием.

- Мишка, давай винтовку и уходи! Видишь, ребята уже остановились – обратился ко мне Ванька Попов, и я, не сопротивляясь, отдал винтовку ему. Я ни с кем не прощался. Стоял в состоянии как столбняка, какая-то тяжесть давила меня. Ине казалось, что я о чём-то думаю, а о чём, не мог понять и сам. На самом деле нельзя было сказать, о чём же я думал.

Вечер, мраком и росой затягивал белизну дня. Отряд скрылся за лесом и изгородью, которые, сходясь углом влево, скрывали желтоватое от песка полотно дороги.

---//---

Когда отец и другие пришли на поляну зарывать тела, к их изумлению лежало только два трупа. А солдат, павший последним, куда-то исчез. Ясно стало, что он был ранен только в ухо, т.к. крови немало текло, показывал вид, что убит, лежал неподвижно.

Провокационный обстрел Грибанихи

1). Мирное утро

2). Партизаны в деревне

3). Я на разведке

4). Достойная отповедь

Прошло несколько дней после ухода отряда. Белые гости, занимая правый берег Онеги в течение десяти дней, не решались перебраться в Подпорожье – в это большевистское гнездо – по выражению самих же белых. Хотя Подпорожье уже находилось у них в тылу.

Ушедший красногвардейский отряд регулярно навещал Подпорожье и Грибаниху. Мужики и Гончарик свято хранили данные друг другу обещания.

Каждое утро, в 6 часов, я выгонял стадо коров на пастбище. Большинство домов нижней деревни уже курило дымом печей, он прямо поднимался вверх, но не высоко, как бы встречая потолок, и расходился своеобразными зонтами под утренними густыми сводами облаков.

Запоздалые хозяйки спешили доить коров, а дым несмело, маленькими струйками метался над квадратами почерневших труб, становясь всё гуще и спокойней в своём стремлении в бесконечную высь.

Загнав стало из подгорья в верхнюю деревню, я как всегда стал отматывать верёвку с гвоздя, который был крепко забит в просмоленную стойку дворовых ворот Михаила, чтобы выпустить его бодливую серую корову. В это время раздался точно какой-то треск, и точно сухой горох катился с треском по сухим соснам, доскам крыш домов. Не размотав верёвки с гвоздя, я выскочил из подъезда, не соображая, что же это такое. Треск продолжался. Он всё же мне напоминал треск оружейных выстрелов Попова и Гончарика. Когда я выглянул из-за угла в сторону Софроновской деревни, я увидел маленькие вспышки огня. Я понял, что стреляю из Грибанихи (нашей деревни), и тут же как остолбенел. А сам?! А коровы?!

Степанида, мать Михаила, причитая и охая, крепче закрыла дверь во дворе, и зачем-то закрыла ворота сарая. Сначала я не знал что делать, постояв в недоумении секунд 15-20 не больше, закричал Дарье: «Не выпускай своей коровы! Стреляют!» Она и так это знала. «Загони корову Фёдора Тихоновича в свою стайку. Лошади нет!» Бабы сначала подняли страшный крик и вой. Затем как бы опомнились, стали загонять своих и чужих коров во дворы.

- Будь они прокляты – кричала Мария Великанова, корова которой никак не хотела заходить обратно во двор.

Корова и телёнок Устиньи, бросились бежать по деревне, задрав хвосты, с каким-то неестественным не то мычанием, не то рёвом.

Я гнал коров на зады, чтобы скрыть их за домами от пуль. В это время впереди меня показался человек с ружьём, но тут же, скрылся за баней. Конечно, любопытство взяло верх, и я последовал в сторону его. А когда я вышел в поле за изгородь, я увидел человек 20 вооружённых людей, и среди них был Саша Ларионов, Гончарик, Фёдор Яковлевич и др. К этому времени стрельба прекратилась, и лишь изредка раздавались выстрелы. Шум в деревне замолк, и никого не было видно на улице.

- Должно быть, заметили, сволочи, - говорил Саша Гончарику.

- Да, должно быть так. Хотят вызвать нас. Пусть стреляют без толку. Мужики будут недовольны. Вот сволочи! - отрывисто говорил Гончарик, поправляя ремень карабина.

- Мишка, сходи, узнай, не видно ли лодки из-за реки?

Сгорая от радости и желания быть полезным, я опрометью бросился бежать, а затем медленно пошёл по дороге к часовне, чтобы знать, не едет ли кто. Как только я стал выходить из-за бань к часовне, в это время раздался одиночный выстрел, и мне показалось, или это было действительно жужжание пули, и я в один миг прыгнул в яму, и пустился бежать обратно.

В это время мой приятель Алёша Заборщиков с братом рассматривали стену, не зашла ли пуля в неё, пытаясь найти. Как только раздался выстрел, они в один же миг соскочили с лестницы, на которую вылезали, и помчались домой впереди меня. А когда я прибежал к их дому, увидел Фёдора Яковлевича в окне, который следил за рекой, а Саша стоял в стороне и улыбался мне: «Хорошо Миша, молодец! Можешь идти!» Но меня мучила совесть, что я собственно ничего не сделал, и даже как следует, не видел шири реки и не мог полностью выполнить данного мне поручения. Я ведь не знал даже, это был выстрел или нет. Ведь следствием всего было только то, что мы открыто ходили по дороге, ведущей к реке. Однако одно для меня было ясно, разве можно укрываясь вести разведывательные дела. Я понял, что больше им не нужен, и отойдя немного, следил как отряд, один за другим перебегали к лесу, вверх по реке.

Прошло около сорока минут, как я загнал в лес стадо при помощи хозяек. Ввиду необыкновенного утра, хотелось многим выпроводить свою корову. И в это время раздался дружный ружейный залп, за ним повторился второй.

Бабы, шедшие со мной, стали причитать и прятаться за изгородью, а я из-за стога, забравшись на ту же изгородь, стал смотреть, откуда же выстрелы.

Из деревни Софроновской целый час стреляли по нашей деревне. Доносились нестройные гаммы мужских и женских выкриков, бегали люди. Затем последовало ещё три залпа, и всё стихло.

Я поспешно спрыгнул с изгороди, и тихо сообщил бабам: «Наверное наши стреляют с Привала или Овсяной». (так называют смежные между собой поля).

Отдалённое эхо залпа утонуло за вершинами леса под зонтом низкого горизонта. Белые не ответили. А наши (так мы называли своих Подпорожских партизан) ушли, чтобы подойти с новыми силами. А домой явиться в более благополучное время.

Перебежчик

В последнее воскресенье августа 1918 г., была замечательная погода, тёплый солнечный день.

После несколько раз сыгранных партий в городки (нас 7 человек; 5 человек старшие, и 2 младшие), я и Алёша Заборщиков, захватив двухрядную «венскую» гармонь (которая принадлежала брату Саши, ушедшего на фронт), пошли вверх по течению реки погулять. Шли мы той дорогой, по которой совсем недавно отступал отряд наших.

Говорили разное. Кто делился последними успехами среди девчат. Иван Кузьмич был самый старший среди нас (19 лет), вечный весельчак. Пел куплет «Почему я холостой».

Из магазинов этикетки,

Их чувства мне не по плечу,

Я не хочу жены кокетки,

И романистки не хочу?

или

Я не хочу, чтобы уроки,

Мне были читаны женой.

Я не хочу жены сороки,

Вот почему я холостой.

На последней строке он обычно делал ударение.

Петька делился с братом Алёши о том, что отец недоволен на Сашу, за то, что он ушёл в Красную Гвардию, и поэтому говорит он, теперь, когда Саша приходит, то идёт не домой, а к дяде Григорию.

А я всё ещё нахожусь под впечатлением вчерашнего обстрела деревни, и чего-то побаиваюсь – как бы кто не попался нам навстречу со стороны Порога, который уже несколько дней занят белогвардейцами (это та и другая сторона реки). И я об этом делился с моим другом Алёшей. Мало-помалу, эта тема разговора овладевала всеми нами. И от песен под гармонь, отойдя версты две от деревни, мы перешли к теме обстрела.

В это время, со стороны реки, занятой белыми, судя по звуку, раздалось несколько выстрелов (2 или 3). Иван Кузьмич, подражая боевой обстановке, и в то же время как шутя, как только можно представить эту обстановку не будучи в бою, крикнул: «Ложись!» Но, т.к. мы были в густом лесу, то опасность нам не угрожала.

- По цепи противника беглый… огонь! – продолжал командовать Иван Кузьмич, и мы стучали, кто во что мог, подползая от корня одного дерева к другому. Брат Алёши сидел на сосновом пне, и изображал (играл) полковую музыку. Играл «Коробочку» («Коробейники»), т.к. больше ничего не знал подходящего, кроме плясовой.

А Иван Кузьмич поучал нас: «Ребята, всегда прячьте голову под корень, пусть даже и оторвёт малость, чёрт с ней, кое-что ещё останется. Да к тому же легче будет!» Мы смеялись, валяясь на сухих листьях и ветках. Солнце грело на славу. Было тихо. Тень становилась дольше, чем самая короткая. Хотелось побыть ещё в лесу, и мы тихим, медленным шагом, подталкивая друг друга, направились домой.

Моё внимание привлёк хороший круглый камешек, свободно лежащий на беловатом песке дороги. Я поднял его, и на ходу бросал вверх, стараясь ловить его, до тех пор, пока мне не надоело это занятие. А ребята были заняты каким-то рассказом Кузьмича.

Я реши позабавить и ребят этим камнем неожиданно. Резко бросил его и хотел разбить изолятор, а камень в изолятор не попал, а попал в проволоку, и металлический гул (дзинь) понёсся по проволоке. Я угадал. Ребят это стало занимать, и занимать больше, чем сбить изолятор. Они пытались сбить изоляторы ряда столбов и порвать проволоку.

Я вспомнил: Саша Ларионов перестреливали проволоку, рубили столбы, а почему мы это не можем сделать!? Никто белым об этом не говорил, но думать, вероятно, думали все одно и то же. Подойдя к одному из столбов с подпорой, что стоят у моста через болото у Назимника (так называли эту поляну), мы устроили просто канонаду, или как говорят баталию. Камни, палки - летели беспрерывно в изоляторы, а их было четыре – два зелёных и два белых. Мы своеобразно соревновались, заказывая кто какой будет бить. Шум, гул и звон проволоки шёл невероятный. Сверху летели палки, камни и осколки изоляторов. У двух изоляторов оставались дни головки, и казалось вот, вот провода свалятся, чего мы и хотели.

В это время случилось нечто неожиданное, и для первых минут это для нас было ужасом. Метрах в шести от меня, а кое от кого и в меньшем расстоянии, со стороны реки, из кустов, точно мгновенно выросла громадная человеческая фигура мужчины без шапки. Куда кто побежал, я не помню. Но т.к. я был от столба не в сторону дома, а в сторону, откуда мы шли, я молнией, сколько было моих сил, бросился бежать, с мыслью – «пусть стреляет, не остановлюсь».

Я точно забыл, что я не один, представляя погоню только за мной. Бежал я сначала дорогой, а затем свернул в лес и стал сворачивать лесом в сторону дома. Мне казалось, что так быстро и ловко по болоту я никогда не бегал, и страха больше этого, я не испытывал за свои 13 лет.

Мужчина, увидев, что мы бросились бежать, стал кричать: «Товарищи стойте!» Однако, «товарищи» четверть километра бежали, не оборачиваясь, считая этого человека за телеграфного агента белых или за кого-то из белых.

Взрослые ребята, убедившись в мирных намерениях этого человека, который был в странной одежде, умолявшего их остановиться, остановились и позволили ему подойти ближе к ним. Здоровенный человек, лет сорока, весь мокрый, в одной тёплой шерстяной рубашке, в суконных брюках, без шапки, в обмотках и ботинках. Видно было, что он из белых, но как попал к нам – странно. Отжимая от воды свою одежду, он рассказал следующее:

- Я сам Ярославский, мобилизован англичанами в Мурманске, в июне. Стоял на посту на той стороне реки, и решил бежать. Бросил пост и поехал на лодке через реку. Но, среди реки лодка села на камень, и оставив оружие и лишнюю одежду, бросился вплавь. Благодаря тому, что мелко, быстро вышел на ваш берег. В это время меня заметили белые, и пока я был виден, стали по мне стрелять. Я же поспешно скрылся в лесу, и стрельба прекратилась.

Перебежчик просил ребят продать ему шапку, а пиджак, сам чувствовал, ни с одного не влезет ему – спрашивать не стал. Шапки никто из ребят не продал. Он стал просить, чтобы ему указали дорогу к Красным. Ребята растолковали ему, как нужно было идти, предупреждая, что следующая деревня занята белыми, и он должен обойти её лесом. Мы пошли домой, а он стал сматывать обмотки.

---//---

Уже серело в лесу, когда мать нашла коров и загнав их в сторону дороги, погнала домой. До дому оставалось ещё полтора километра. А когда мать по тропинке от Глубоко озера выходила на дорогу, вдруг она увидела и не поверила своим глазам. Её сначала охватил небольшой страх, а т.к. она не из трусливых женщин, она преодолела этот страх, и шла прямо таки на невиданное ей до сих пор в жизни зрелище. Решила, наверное, какой-нибудь несчастный…

Впереди, на тропинке, с палкой в руках, стоял высокий человек, мужчина. Одет он был более чем странно. Без шапки, в женской ватной кофте, в брюках, без обмоток и в английских ботинках. Когда коровы зашарахались от неожиданной встречи, этот человек сошёл с дороги в сторону и дал спокойно пройти коровам. Мать всё же немного смутилась от неожиданной встречи, но решила расспросить кто он, стараясь поддерживать нормальный голос.

- Откуда и как вы сюда попали добрый человек?

А он, стараясь прогнать некоторую робость, откровенно рассказал всю историю с побегом, шагая рядом с матерью.

- Так это тебя видели наши ребята, - вставила в конце мать.

А по пути домой, он рассказал матери следующие его похождения:

- После того, - продолжал перебежчик, - как …

На этом последнем (51) листе рукописи, записи обрываются. Было ли написано продолжение, вероятно теперь никто и никогда не узнает…

Источник:

Письма О.А. Ларионовой, жены М.А. Ларионова, участника гражданской войны за 1935 годы / ОИММ. Оп.3.Д.178.

М.А. Ларионов






  редактор страницы: Василий Елфимов (geovas7@yandex.ru)


  дата последнего редактирования: 2015-11-30





Воспоминания, рассказы, комментарии посетителей:



Ваше имя: Ваш E-mail: